По ту сторону небес. Воскресение

Вечер обещал быть отличным. Так новая стихотворная строка кажется заранее удачной, потому что предыдущие легли удивительно гладко. Алеся возвращалась со свидания. Говорят, любовь живёт три года? Враки, усмехалась она: смотря какая. Даже в Республике Беларусь город очаровывал её снова и снова на протяжении всей учёбы, затем манил из провинции, а уж Минск – столица Великого княжества Литовского - ещё Бог весть когда мог наскучить. Ноги в ладных туфлях тяжеловато, но ласково гудели после пройденных километров, а перед внутренним взором неслышно тасовалась обширная стопка мысленных снимков – виды старинных предместий, уличные сценки и милые детали. Она сегодня нарочно почти не доставала телефон и не делала фото. Слишком хотелось вернуться и пофотографировать уже более вдумчиво, когда впечатления улягутся и обволокут послевкусием. У самой двери дома она по привычке подняла голову: пепельно-голубой небосвод был нежно расчерчен мазками розовых и золотистых перистых облаков, и на этом фоне ещё более кокетливо смотрелись фигурные флюгеры окрестных крыш. Сейчас она поднимется в свою маленькую мансарду и обновит покупки. Пальцы приятно оттягивал коричневый бумажный пакет: книги, флисовая рубашка, аккуратный стеклянный заварник и брикетик чайных свечей. День определённо удался. Так же, как и вчерашний. Пусть он даже был связан с работой. С этим нельзя было ничего поделать, лишь придать романтический шарм тому, что нормальным людям кажется постылым. Субботним утром Алесю вызвали к начальству. Но она не сетовала на испорченный выходной. Ведь совсем недавно оказалось, что эти разговоры несут не только стресс, но не лишены приятности. Генеральский кабинет с его дубовой коричневостью и неистребимым запахом дорогого табака и кофе даже начинал казаться уютным, а кардинал Дзержинский смотрел с портрета почти ободряюще. Конечно, не стоило ждать от генерала Можейко и полковника Курловича восторгов. Но это было если не восхищение, то «пред-восхищение». В том состояла не только и не столько её заслуга, но удачное стечение обстоятельств, и до конца не верилось в успех. Но как ни крути, Стамбровская совершила нечто невероятное. К ней уважительно обращались по званию и внимательно слушали. И Алеся, видя проблески любопытства и симпатии в глазах двух офицеров, вдруг поняла, что радуется за Германа, как за родного – пока что несмело. Но она отчаянно надеялась, что к нему проникнутся и захотят помочь. - Итак, адаптация на первичном этапе проходит исключительно уверенно... Генерал, раскуривая сигару, благосклонно кивнул, хоть и прочитав в её тоне деликатное «но». - Но скоро у нашего подопечного может проснуться зов. И тут нужно подумать о профессиональной интеграции. Кажется, все стороны заинтересованы в ускорении эксперимента, но есть и осложняющие факторы. Мне предстоит выяснить окончательную сумму на Земле-2, но у нас подготовка пилота коммерческой авиации стоит около ста тысяч талеров. На этих словах у Алеси против воли запершило в горле. Стоило усилий не раскашляться, а щёки предательски залил жар. - Послушайте, майор. Голос генерала прозвучал успокоительно и чуть ли не отечески. - Вы знаете, что на кону жизнь наследника престола, не говоря уж о других возможных инициативах. Грубо говоря, мы играем по-крупному – я говорю с вами начистоту как с ответственным исполнителем и, кхм, с позволения сказать, уникальным профессионалом. Курлович при этих словах дёрнул бровью. Алеся злорадно усмехнулась, маскируя это под нервную гримасу. - В масштабах государственного проекта это финансирование вполне приемлемо. Нам нужно лишь одно – максимальное подтверждение надёжности. Доказательство истинности и стабильности объекта. Стамбровская лишь мысленно хмыкнула от его канцелярской речи – думала, она одна здесь виртуоз, особенно на нервах и в сомнениях. - Вы об анализе ДНК? - Да о нём, родимом. - Когда планируется его сделать, пан генерал? Кровь испытуемого находится в заморозке далеко не первые сутки. Может, я поторопилась с забором пробы? - Отчасти да. Но не волнуйтесь, срок хранения выйдет лишь через две недели. И вообще, мне импонирует ваше рвение, - усмехнулся в усы Можейко. – Так что материал не пропадёт. Вы с полковником Курловичем отправляетесь на забор второго образца послезавтра ночью. Чему вы так удивлены? Наверное, Алесины глаза за стёклами очков распахнулись слишком широко. - Вообще-то, до вашего привлечения именно я курировал проекты по транслокации все эти годы, - кашлянул полковник и вздёрнул подбородок. Что ж, краем уха Стамбровская слышала, что он долгое время был теоретиком этого сомнительного направления. Вот только ни черта у него не получалось на практике. А тут явилась она, проклятый вундеркинд. И этот бледнолицый фат с замашками новоиспечённого атташе примет участие в полевых исследованиях, не боясь замарать рук? Впрочем, вряд ли Курлович будет помогать напрямую. Наверняка, будет стоять поодаль и руководить. Расклад, конечно, так себе. Алеся уже настроилась на работу с привычной командой из немногословных сосредоточенных ребят с крепкими руками и своеобразным юморком. Однако – ладно, генерал, как скажете... - Я готова. - Вот и прекрасно. Развеем наши сомнения. А потом уж организуем и встречу – мне, честно говоря, и самому не терпится. Я почитал кое-что о Фальке. Весьма оригинальная личность, с удовольствием выпил бы с ним рюмку чая, - густо усмехнулся генерал Можейко. Полковник отразил его улыбку вялым отблеском, не шевельнувшись. Похоже, он не испытывал большого восторга от личности Фалька. Хотя скорей – от того, что не он повлиял на выбор кандидатуры и, тем более, не он проводил ритуал. Но ревности было не место в столь серьёзном деле, поэтому наибольшее, что позволял себе Курлович – это постную физиономию, да и это выражение через пару секунд смягчилось. Он уже думал о чём-то более приятном – может, об участии в предстоящей операции, может, о чуде как таковом. Алеся не переоценивала начальственных улыбок. Она примерно представляла компоненты реакции: интрига, осторожный оптимизм и тень чувства собственной важности от причастности к научно-магическому свершению. Пока что Герман и для Можейко, и для Курловича оставался почти абстрактной фигурой, несмотря на предоставленные фото и видео. Но Алесе хотелось, чтоб он, наконец, стал для них реальным и убедительным. Живым. Последнее слово отозвалось лёгким покалыванием за рёбрами. - Конечно, в любом случае сомнительно, что человек может остаться полностью прежним, - задумчиво проронил генерал. К призрачному колотью прибавились мурашки по спине. - Но, судя по всему, от сюрпризов вроде злосчастного случая с Барбарой Радзивилл мы пока что избавлены, - сдержанно продолжил Можейко. – По-любому, потенциал адаптации велик. Будем работать с тем, что есть! Он подытожил это решительным хлопком ладоней, дав знак, что беседа окончена. За этим читалось стандартное: «Работайте!». Стамбровская отогнала неприятное ощущение. Делай, что должно, и будь, что будет. Оставалось лишь надеяться, что будет всё – хорошо, а для этого надо именно продолжать работу. Хотя после встречи полагалось отправиться как раз таки отдыхать. Последнее время Алеся вообще забыла, что это такое, и воскресный день стал для неё непривычным дорогим подарком. С утра, с первыми сонными вздохами в коконе одеяла и первым взглядом на белый потолок маленькой мансарды, больше всего хотелось на весь день остаться дома. Но внутри тревожно пульсировало нежное и жадное предчувствие, нежелание что-то упустить – что-то мимолётное, но прекрасное. Не видя в волевом усилии ничего дурного, Алеся споро собралась и вытащила себя в город, а там сводила в кино на ранний сеанс, в кафе, по магазинам, заглянула на поэтический вечер, а завершающим штрихом купила букетик мелких гвоздик, чтобы украсить им стол. И она ничуть не пожалела о своём утреннем решении, и тем приятней было вернуться домой. По пути кивнув пожилой соседке, Алеся поднялась к себе в третий этаж, с наслаждением вымыла руки и натянула новую льнущую к телу домашнюю рубашечку с пушисто вышитыми цветами на груди. Вскоре настала очередь другой обновки: Стамбровская наскоро прокипятила чайничек, сыпанула туда душистую травяную смесь, залила водой и умостила на бронзовом кругу подсвечника, поджёгши свежий белый фитилёк. Всю эту конструкцию полагалось перенести на миниатюрный балконный столик. А там заодно полить герань и, лучезарно улыбнувшись, помахать еврею-саксофонисту из домика напротив. Имя и симпатичная небритая физиономия Хаима Ройзмана постоянно красовались на модных афишах, но в тёплое время года перед поздними выступлениями он устраивал репетиции прямо у себя на балконе и собирал публику даже большую, чем в клубах. Он был местной достопримечательностью и кумиром. Алеся радовалась, что у неё такой классный сосед и что их окна выходят друг на друга. Она вообще была влюблена в свой район. Название «Немига» слышали даже те белорусы, кто никогда там не бывал. Для кого-то – строки школьного учебника: первое летописное упоминание о Минске и кровавая битва на берегу одноимённой речки. Для кого-то – заочная память о трагическом рок-концерте девяностых и затоптанных людях под струями жестокого ливня. Для большинства – перехваченная ремнями мостов Свислочь, велодорожка и нарядные катамараны, выгнутая спина Дворца спорта, зелёный холм, а на нём белый собор, из-за барочной архитектуры вводящий в заблуждение насчёт конфессиональной принадлежности. Наконец, серая громоздкая стена жилой домины семидесятых и торговый центр с привкусом заскорузлой тоски. Но лишь единицы могли проассоциировать Немигу с исторической застройкой. Её снесли и закатали в асфальт ради амбициозного советского проекта суперсовременного района с роскошной по тем временам инфраструктурой. Вполне ожидаемо, идея выродилась. А сейчас никто не вспоминал о двух-трёхэтажных домиках прошлых веков, о брусчатке и живописных кривых улочках. Всё это могло бы остаться жить, но «не в этой стране». Не в этом мире. Осталось – в Княжестве. И Алеся воспринимала это как очередной дар. И ничего, что то и дело вылетали пробки и кран иногда плевался ржавчиной. Зато было радостно быть причастной к чему-то истинному. Район облюбовала богема. Как ни странно, Алеся и себя к ней относила. Но с некоторым отличием. Когда-то она тоже пыталась сочинять – правда, с сюжетностью и действием не ладилось. А теперь она именно, что писала историю, но находилась внутри неё, как персонаж, в потоке и эпицентре, и оказывалось, что это во сто крат интересней. А записывают пускай другие, если, конечно, узнают о похождениях бойца невидимого фронта – но Стамбровской оказывалось просто некогда раздумывать, и даже вынужденная тайна совсем не тяготила. Вместо того, чтобы расцвечивать свою жизнь словесными картинами и символами, она просто жила и чувствовала себя живой. Каждый божий день. С каждым новым заданием. И каждый раз, когда возвращалась в свою мансарду. Не тесная, но разумно компактная – никакого излишества. Гладкие свободные поверхности и пухлые пледы. Рассеянный тёплый свет. Слабый запах моющих средств и более яркие ароматы трав. Над письменным столом тонкая белая гирлянда, которая зимой сменялась на цветную. Но сегодня, оглянувшись вокруг, Алеся вдруг невесело подумала: «Здесь не ступала нога человека». Ей было совершенно некого сюда пригласить. С одной стороны, общения хватало с лихвой. Начальство, коллеги, объекты вербовки и слежки, в неурочное время – соседи и хорошие знакомые на поэтических вечерах и открытиях выставок, в конце концов, толпы в транспорте и на улицах. Мансарда на Немиге была её крепостью и станцией подзарядки. И что не так? Выбравшись на балкон, Алеся задумчиво опустилась на стул и застыла с чашкой чая в руках. Внезапная тоска раздражала, как досадный рецидив. Ведь Алеся давно перестала комплексовать и чувствовать себя обделённой. В конце концов, всё закономерно пришло к тому, к чему двигалось всю жизнь и попросту должно было прийти. Она была тем самым ребёнком, которому никогда не находилось пары на прогулках и при выполнении каких-то совместных заданий. На длинной физкультурной скамейке в спортзале между ней и группкой других тоже всегда зияло пространство. Взрослые с осторожным восхищением называли Лесю «маленьким профессором», хотя во взгляде их почему-то украдкой мелькала жалость. А дети чурались, потому что она «странно разговаривала», отводила глаза и дичилась прикосновений. Хотя, справедливости ради, последние обычно носили характер щипков, толчков и ударов. Она вызывала необъяснимую неприязнь, хотя знала, что со сверстниками положено дружить и таки отчаянно пыталась подружиться. Например, рассказывала какие-то интересные вещи. Но неизменно обнаруживалось, что анатомия или воинские звания интересны только ей. То же самое было и в школе с темами классической литературы, политических течений и белорусской национальной идеи. Её не то, чтобы травили, но подвергали молчаливому остракизму. Одноклассники казались инопланетянами, и любые попытки наладить контакт оканчивались ничем. Пробуя включиться в беседу и подкинуть тему, Леся со жгучим стыдом обнаруживала, что её показательно игнорируют. Зато она резко переставала быть пустым местом, когда приходила пора контрольных. К ней все валили списать – но не с просительным заискиванием, а с агрессивностью коллекторов. Сопротивление было себе дороже. Она с гадливостью пускала тетрадку по рукам, а потом облегчённо прятала её в портфель и вечером пыталась забыть этот день, как муторный сон. Оставалось дружить с учителями и администрацией, и это тоже не прибавляло симпатий. Родители замечали, что нечто не в порядке, но водить ребёнка по психологам казалось постыдным и в чём-то даже опасным. Они надеялись, что со временем дочка «перерастёт дурь» и не находили ничего лучше увещеваний. - Папа, - стонала Леся, - какие одноклассники, зачем мне им звонить?! - Так выходные же, а ты снова в книгах, сидишь у себя в комнате сычом! Пошла бы хоть с кем погуляла! - Я! От них! Отдыхаю! – срывалась на крик Алеся. В ответ – лишь возмущённое фырканье и показательное верчение пальцем у виска. Но, слава Богу, ничего больше. Спасали олимпиады – нужно было готовиться, потом – поступление на элитный факультет. Там она выдохнула и с радостным изумлением обнаружила, что есть люди, чьи интересы и интеллектуальный уровень совпадают с её собственным. Это был шок. Эйфория длилась все пять лет, и Алеся все их блаженно прощёлкала, и так и не заметила, что и здесь не завела близких друзей: «хорошее общение» и вежливость уже казались манной небесной. А она всего лишь хотела быть нормальной. Такой же, как все. Быть понятой, принятой. Неудивительно, что ей снесло крышу от малейших признаков дружелюбия. Благословением стал интернет и соцсети. Внезапно обнаружилось, что в мире полно вот таких же неприкаянных оригиналов. Алеся снова счастливо вздохнула, взахлёб погружаясь в омут заумных дискуссий, перемежая политику эзотерикой. Ведь если на этой земле ты чужая, может, есть что-нибудь этакое в других мирах, чему ты на самом деле принадлежишь?.. Вот так её в конце концов и завербовали. «Забегая вперёд», - усмехнулась Стамбровская, отпивая чай, подстывший до нужной температуры. А до этого было изучение шведского – ещё одна причуда – и тот предрождественский вечер, и знакомство с Кариной, и едва не влюблённость в знак благодарности за то, что новая знакомая её терпит. Вот теперь лишь Карина из прошлой жизни и осталась. И даже она – «не просто так», а в связке с работой. ...Будто нарочно, в горло попала чаинка. Алеся закашлялась и подхватилась со стула, убегая в комнату. Десять минут корчей и два стакана воды в попытках прийти в себя. В итоге переполненный желудок и саднящие слизистые. Как же мерзко. Стамбровская старательно утёрла выступившие слёзы, одёрнула рубашку и снова усадила себя за столик – чашка была наполовину полной. Не зря же за экзотическую смесь было уплачено целых пять талеров? И она старательно отпила горьковатый отвар. ...На самом деле, она не жалела. Лица однокурсников вызывали теплоту, но ни с кем из них она не хотела бы снова свидеться. Ведь они все были свидетелями её остаточной слабости. В эмиграции Алеся частично вживляла себе те качества, что прежде казались недоступными, а частично принимала существующие. Это стало увлекательной игрой: разрушить прежнюю личность и построить новую. Когда-то лет в тринадцать она чуть не плакала, причитая: - Я хочу быть злой! Маму передёрнуло: - Вот ещё новости. Злой?! Зачем это? Её и так настораживала Лесина дикость, а тут... Она даже не знала, что и думать. Борясь со спазмами, Леся выдавила: - Хочу быть... сильной... Она до безобразия много читала, но сама не могла понять, что преклоняется не перед «злостью», а перед «агрессией». И что для её достижения совсем не обязательно ломать себя об колено и становиться хабалкой без комплексов. Оказалось, Инквизиция могла оценить то, что она раньше считала недостатками: сдержанность, осторожность, отстранённость, педантизм. И даже убийственную холодность книжной речи. Ей было хорошо здесь. ...Алеся выпустилась с красным дипломом и дёргающимся глазом. Потом пыталась пробиться на отработку двух бюджетных лет не куда-нибудь, а в МИД или посольство – через плотный заслон вельможных волосатых рук и юных крепких спин. Не удалось. Родители с беспокойством следили, как она чахнет на градообразующем предприятии в родном Бобруйске, но ограничивались всё теми же ободряющими тычками в спину и упрёками, что она не убирается в комнате, со слишком умирающим видом стаскивает ботинки по приходу домой и недостаточно тщательно моет посуду. Однажды она ввалилась домой, размахивая гербовой бумажкой, и заявила, что ей дали место учёного секретаря при каком-то там научно-аналитическом центре в Вильнюсе. Тут всё и закрутилось. Настороженно порадовались: а вдруг действительно судьба? Хоть на краткое время? Дай-то Бог. С её бесполезными гуманитарными дарованиями и невозможным характером. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не вешалось. Только опасались, что этот «центр» с вычурным названием может быть слишком тесно связан с оппозицией. Знали бы они правду... Иногда Алеся чуть не в голос смеялась. Но ограничивалась красивыми фотками из старого города, звонками через день и денежными перечислениями раз в две недели. Ещё они постоянно перекидывались шуточными картинками со смешными котами и осведомлялись о самочувствии друг друга. И это было здорово. Алеся наконец-то чувствовала оправданность своего существования в данном конкретном контексте. Она даже почти не расстраивалась из-за личной жизни и того, что ей, опять же, не с кем скоротать вечер в очаровательной мансарде на Немиге. С этим, как она шутила, исторически не сложилось. По идее, Стамбровская мечтала о мужчине. Но они вызывали у неё настороженность и отторжение. Девушки – она и этот вариант проверила для галочки – вежливое равнодушие. Ей казалось, что в человеческих отношениях и привязанностях всё изрядно портит чувственность. Притом в её семье никто не был ханжой. Ту же физиологию она спокойно могла обсудить с родителями. Но почему-то описания, странным образом сопровождающие романтику в виде поцелуев под луной, повергали её в ступор. Она грустно недоумевала. Первое общение воодушевляло, но потом парней будто подменяли, и они начинали обращаться с ней, как с распутной девкой. Без всякого перехода, без спроса. Вместо духовного – животное. Наглое щупанье, прерывистое дыхание. Резко изменившаяся манера речи. Вместо интересных тем – жажда примитивного слияния. Она вопрошала: что в ней не так? Что даёт основания так с ней обращаться? Только ли полные губы и мускулистые бёдра? Почему нельзя повременить или вообще воздержаться? Она замирала в шоке, и с ней что-то там делали. Ни разу не была разорвана сокровенная черта. И потому она себе говорила: терпи. Ничего же страшного. Терпи. Это нормально. У всех так. Возможно, тебе понравится. Ей не нравилось. Но и не вызывало истерики. Это было просто... нелепо. И при воспоминаниях оставляло на нёбе мыльный вкус. Когда она встала наравне с мужчинами, получив звание и табельное оружие, с ними стало гораздо проще общаться. Её «нет» читалось как однозначное «нет» даже бессловесно, благодаря погонам и кобуре. Хватало и выразительного взгляда из-под очков. Служба безопасности оправдывала своё название. И Алеся стала удивительно более раскованной и доброжелательной с представителями противоположного пола. Она вообще стала мягче и приветливей, служа в Инквизиции. Её только напрягал Дмитрий Батура. Очередной друг, который неожиданно решил всё испортить романтикой. Сердце болело, потому она не хотела потерять его, но невольно сжималась, видя все эти вульгарные намёки на флирт. Встречаться на стрельбище, любоваться на ладно сидящие мундиры друг друга, обсуждать театральные постановки, вкус шампанского на приёмах и одиозно шутить на военные темы – пожалуйста, но, упаси Господь, только без пошлых комплиментов и поползновений к французским поцелуям... Он пока не проявлял пошлости, но явственное, зудящее ощущение, что он может, что это неминуемая следующая ступень, вызывало почти недомогание: и трахею, и глазные яблоки будто слабо сдавливало изнутри, и становилось трудно дышать, и в поле зрения плыли прозрачные мушки. Алесе уже не хватало моральных сил себя винить. Она просто хотела, чтобы это кончилось. Её странным образом спасала одна картинка. Герман и Карина. Тут она костерила себя в самых казарменных выражениях. Кажется, никогда не любила мелодрамы, точно так же, как и романтическую фантастику. Попса! Дешёвка! Дурацкая экзальтация, и эта история – будто со страниц этих книг на развалах, туалетного качества и в вырвиглазной обложке... Но нет, ей становилось стыдно за такие ассоциации. Эти двое почему-то заставляли её поверить, что бывает... как-то по-другому. От брусчатки прянул вверх оживлённый плеск аплодисментов. Ройзман окончил играть, а Алеся даже не узнала композицию. Стыдно, и она-то некогда бравировала любовью к джазу. Она с тщательной элегантностью поднесла к пересохшим губам чашку с тоненьким слоем отвара на донышке, сознавая, что она сейчас тоже часть уличного пейзажа, она не успела убраться внутрь, и на неё тоже сейчас смотрят люди. Мелодия показалась ей слишком тягучей и нейтральной, потому и не распознала. Но хрипловатый женский голос из толпы прокричал: «Бис!». К нему присоединился нестройный хор. Музыкант рассмеялся и заиграл снова. Это был Фрэнк Синатра. I'll be lovin' you always With a love that's true always When the things you've planned need a helpin' hand I will understand always, always... «Нет, это невозможно!». Алеся по-армейски резко подхватилась и унесла с балкона чайные принадлежности. Деланно аккуратным, вроде как натуральным движением притворила дверь. И уже полоща чашку в раковине, поймала себя на мысли: «Нет, ребята, будьте счастливы хотя бы вы. Я буду за вас драться».