По ту сторону небес. Воскресение

Он задыхался. Все усилия только убеждали в немощи. Раскалённый отравленный воздух не проталкивался сквозь ещё живое, влажное горло. Могучая некогда – минуту назад – грудь не могла расправиться. В глазах темнело. Мутное оранжевое зарево подёргивалось чернотой. Кожу обливал жар, но по передавленным конечностям пробегал холод онемения. Конец. Всё случилось за мгновения. Свист, грохот, разрыв, плотная оглушающая волна и летящие отовсюду обломки. Стол вмиг покрылся пылью, карту смело на пол вместе со всеми, кто стоял рядом – офицеры попадали, как оловянные фигурки. Он сам больно напоролся на ребро столешницы так, что заняло дух, но сквозь пелену рвалось осознание: бежать! Вроде, это он и скомандовал, хотя казалось, что речь ему изменила и из глотки вылетел лишь клокочущий вопль. И сыпался потолок, стены складывались, как картонные, град из дерева и камня накрывал их головы и спины, спины испуганных зверей – не было больше лётчиков-небожителей, что собрались на совет, как вернее бить врага. Новый взрыв, здание опять содрогнулось, а огонь взметнулся с удвоенной силой. Они вставали и снова падали, уклонялись, ползли, кашляли, кричали, стонали, обливались кровью, продолжали движение, где дорого давался каждый метр. Только животная жажда жизни и ничего больше. Не хватало сил возмутиться неудачами контрразведки и заградительных авиационных отрядов, но их – выследили. Соблазнительно было обезглавить лучший истребительный полк Империи, и если б не отрубило разом всю способность к размышлениям, Герман бы сообразил, что даже разделяет чувства англичан, его сердце тоже полнилось удовлетворением, когда он, пилотируя «готу», отправлялся за Ла-Манш, и вражеские военные заводы где-то далеко внизу тонули в огне и дыму и обращались в пыль... Но ему некогда было думать, он мчался, а вокруг бушевало разрушение, пламя и смерть. Отвратительный выбор штаба, длинные коридоры и замкнутые пространства... - Эрни! Его крик потонул в вое очередной бомбы. Удет не ответил. Не успел ни охнуть, ни вздохнуть, а падающая балка торцом снесла хрупкое тело, дробя кости и сминая лёгкие. До осознания, что товарищ и второй за ним по мастерству ас уже мёртв, его самого сбило с ног и швырнуло на пол. Герман вмиг оказался обездвижен, и свет в глазах померк. Когда пришёл в себя, боль пока не ощущалась, но он догадывался, что рёбра сломаны; правая нога не слушалась, казалась отвратительно ватной; среди пожирающего огня так странно было присутствие хоть какой-то жидкости – а ею была кровь, бегущая ручейком из бедра, пропитывающая ткань форменных брюк и быстро образующая лужу. Осколок прогрыз плоть и сейчас открыл клапан, выпуская из него жизнь. И Герман не мог тому помешать. «Вот и всё». Если бы его подстрелили в воздухе или даже в чистом поле, он бы поборолся, это было бы понятно. Но здесь оставалось мучительно молить о беспамятстве. Боль таки пришла. Но Герман не мог даже скорчиться или кататься и выкрикивать ругательства. Только хрипеть распластанным под невыносимым грузом, зная, что с каждым вдохом лёгкие ещё больше превращаются в кашу. Горло саднило от угара. Он через силу хватал воздух только для того, чтобы с чистой совестью отравиться и умереть относительно спокойно – раньше того, как эти рдяные языки подберутся к голове, где кожа уже чуть не лопалась от жара, раньше того, как они ослепят и изуродуют, а он будет всё это понимать последними проблесками сознания... И тут он услышал голоса, глухо, как в речной воде. Кто-то суетился вокруг, нависал, оттаскивал обломки, пробирался к нему. Дальше не было связного фильма, будто обрывочные кадры, разделённые чёрными провалами. Освобождение приносило не облегчение, только муку. Он ждал только одного: когда же всё кончится? Когда мелькнёт последняя картинка? С болезненной ясностью перед ним нарисовались два дюжих солдата, незнакомые, не из их полка. Они отбросили последние куски осыпи, открывая то изломанное, что оставалось от майора Германа Фалька, но не спешили стронуть его с места. Они вообще были поразительно спокойны, будто не бушевал вокруг пожар. Он почуял неладное. Откуда-то вынырнул третий. А вот его черты показались смутно знакомыми. Тоже не совсем человеческие, рубленые, как у греческой статуи. И белые, серебристые волосы, даже у шведов он таких не видел... Странный вояка не спеша вынул из кобуры пистолет. Фалька будто продрало электрическим разрядом. - Ты чего? Он даже не мог произнести это, лишь подумал. Офицер направил на него дуло – не в лицо, куда-то в сторону... Пуля отхватила фалангу мизинца, и это странно ощутилось ярче, чем любая другая боль. Герман закричал. И проснулся. Он действительно лежал на полу. Вместо огненных сполохов пространство пожирала тьма. Вместо обломков он путался в мерзкой мягкости одеяла. - Гера, что такое?! Этот голос был смутно знаком. Накрывал стыд от того, что он не соображает, будто в бреду или наглотавшись сомнительных препаратов для повышения боеспособности. - Герман... Свет прикроватной лампы хлестнул по глазам, как плетью. Он глухо простонал и выдавил: - Alles gut . - Какое там «gut», с ума сошёл! Как ты меня напугал! Призрачный силуэт бледного тонкого тела, чернота майки, ключицы, о которые стекло можно резать. Карина стояла перед ним на коленях. - Что такое? Что тебе приснилось? Это часто бывает? Она невозможно тараторила. У Германа не было ни желания, ни способности отвечать – он попытался что-то произнести, но из горла вырвалось только мычание раненого зверя. - Гер, посмотри на меня! Алло, я здесь. Перед его лицом мелькнула узкая ладонь. Она уплыла влево, потом по широкой траектории вправо, повторила движение. Взгляд невольно лип к ней, и на фоне проступали окутанные сумраком очертания мебели, потолка, люстры. Каринины чудные действия странно помогали. Может, она увидела, как глаза его лихорадочно ищут, за что б зацепиться? Её обеспокоенное лицо тоже оживало и уже не казалось галлюцинацией. Спину холодил гладкий пол, майка насквозь промокла. Наконец, Фальк разлепил губы и выговорил: - Прости, что потревожил. Тебе ведь надо высыпаться. Вид у него был такой же несчастный, как тогда, в кухне, когда неудачная шутка чуть не обернулась для Карины травмами. Будто читая мысли, Герман пробормотал: - Я хоть тебя спросонья не зашиб? А то мало ли. - Да нет, всё в порядке. Но ты так орал, боже... Он неуклюже подобрался, переполз на край кровати и тяжело уселся; Карина помялась, но набралась смелости и спросила: - И всё-таки что тебе снилось? То же, о чём ты рассказывал? Ну, тогда?.. Мутноватый взгляд Фалька, направленный в бесконечность, за долгие несколько секунд прояснился. Он с досадой нахмурился и провёл рукой по лицу. Будто не вытирая холодный пот, а желая убедиться, что оно цело. - Нет. Не то. Но тоже дела военных лет. Снилось, как наш штаб под Нанси бомбили. Карина смутно припоминала факты биографии. Фальк угрюмо усмехнулся и с деланной небрежностью хлопнул себя по правому бедру: - Там я эту «прелесть» заработал. Уродливый шрам набряк и покраснел, будто рана грозила открыться. - Ой... Вслед за Карининым возгласом Герман перевёл взгляд и проворчал, теперь уж чисто в русской манере: - Хрень какая-то, ей-богу. - Не болит? - Не знаю. Думаешь, я хоть что-то сейчас соображаю? – вырвалось у него. Фальк рывком поднялся с кровати и поморщился. - Что, как ты? - Да нормально, терпимо. Это эта, как его там... - П-психосоматика?.. – пересохшими губами проговорила Карина. И как только слово вспомнила? - Да она, наверное. Герман решительно направился к выходу из спальни. Было явственно видно, что он подволакивает ногу. Опомнившись, Карина бросилась за ним, на ходу растирая плечи, как на стылом ветру. Раздался щелчок – клавиша чайника; Герман ожесточённо рылся в кухонном шкафу, будто готовился не к чаепитию, а к драке. Карина молча наблюдала за ним, прислонившись к косяку. Кухня, как никогда за эти пару дней, выглядела чужой. В углах притаились серые тени, норовящие сгуститься. В неверном свете лампы над столом Фальк слишком старательными, всё равно дёргаными движениями бросил в кружку два пакетика, плеснул кипяток и сыпанул три ложки сахару. Дожидаясь, пока заварится, откромсал кусок краковской колбасы и, будто извиняясь, буркнул: - Жрать охота, ужас. Карине хотелось отозваться: «На здоровье», но она осеклась: подумалось, что это неуместно. Она в полной растерянности медленно развернулась: - Я не знаю... мне побыть или пойду пока? - А ты ничего не хочешь? - Да нет, я как-то не привыкла в такое время. Фальк шумно вздохнул. «Чёрт». Она будто упрекала. Ещё и отказывалась составить компанию. Карина подошла к холодильнику и налила себе йогурта. - Я только вот, разве что... - Давай. Он поднял кружку: - Prosit. Они шутливо, но невесело чокнулись. Карина аккуратно отпивала из стакана и исподлобья поглядывала. Бессильно обмякнув на стуле, Герман будто не чувствовал температуры жидкости и хватал чай такими глотками, что становилось немного боязно. И колбасу жевал, словно вгрызался в плоть врага. На лбу его тоже выступила испарина. Но, очевидно, вкус пищи как-то привязывал его к реальности: не пресность посмертия, а чувство жизни – «я голоден, следовательно, существую». Лицо его постепенно разглаживалось и светлело. Оно постепенно подёрнулось сонным выражением, тем более, Фальк почти не поднимал век. Но всё же чувствовал, что обязан что-то сказать. И неохотно проговорил, всё так же методично жуя: - Так вот, часто или нет такое – случалось и раньше. - И пока ты был здесь, тоже? - Na ja. - Та-ак... - Это – третий раз. - И ничего мне не сказал?! - Да собирался. Он уклончиво отвёл глаза и потянулся за новой порцией колбасы. А в руках снова нож... Карина тихо, но с ноткой вызова проговорила: - Нетушки. Не собирался. Он раздражённо, несколько громче положенного отхлебнул чай: - Твоя взяла. Ну, не собирался пока. Не хотел тебя тревожить. Да ведь это, ну... для меня с некоторых пор почти нормально? Она укоризненно покачала головой: «Да какое, к чёрту, «нормально». Герман фыркнул: - Да-да. Норма у всех разная. Я привык. Но и ты ничего не заметила, верно? А я, как сейчас – пойти на кухню, покурить, чаю с сахаром глотнуть, и всё, опять можно баиньки. Тут уже она ощутила раскаяние. Видала, что он ночью встаёт, но ведь это естественно. А что потом вздыхал и ворочался – новое место, непривычка. - Так ведь меня и не корёжило вот так вот, беспощадно. Подумаешь, ерунда всякая снится, от реальности её отличить можно при желании. А сегодня самое худшее, - проронил он, - это ощущение, что до меня будто кто-то пытался добраться. Или что-то. Тени в углах будто сгустились. - Возможно, та штука, что на Козыревском кладбище. А может, и не она. Как-то по-другому на этот раз. Но примерно похоже на то, что ты описывала то, что с тобой тогда случилось на квартире. - Так! Алесе обязательно расскажем, она... - Нет. Фальк чуть не ощерился и чуть не поперхнулся. Он всё-таки владел собой гораздо хуже, чем сам хотел думать. - Не нет, а да, Гер! – Карина не помнила у себя такого металла в голосе. – Ты сам только признал, что это может быть опасно, и не заметил? Алло! Она снова взметнула ладонь. - Ой, да не «аллокай» ты. И руку убери уже. Я в себе. «Да если бы». Он был весь ощетинен. - Ладно, так и быть, расскажем, куда деваться. Вообще, хорошо иметь такого товарища. – Его слова звучали вроде бы искренне. - Разведка многое решает. Вот тогда под Нанси наши жидко обделались. Она вздрогнула, но не от грубости, а от догадки, что именно он видел и испытал только что, как наяву. - Хорошо. Я пока пойду. Ты поешь пока. Майку свежую в комоде возьмёшь. Карина отставила полупустой стакан и нежно пожала Герману руку. Он благодарно кивнул и снова с упоением отхлебнул сладкий кипяток, уже новую порцию. Она проскользнула обратно в комнату и кинулась к одной из ещё лишь наполовину разобранных дорожных сумок, вытащила из наружного кармана немецкую книгу в красном переплёте, которую ей дала Алеся в один из первых дней после возвращения Германа. Отчаянно хотелось понимать, что случилось. ...В 1921 году Королевский лётный корпус собрал свои силы для того, чтобы хорошенько прижать ненавистных гуннов. Был совершён ряд атак на аэродромы со стремлением уничтожить как можно больше техники и живой – и ведь квалифицированной, и на редкость злокозненной – силы. Фальк тогда уже давно проходил особой статьёй, так что прикончить его было бы огромной удачей и успехом. И это британцам почти удалось. В ту пору Фальк со своим сбитым режимом порой проводил совещания среди ночи, если того требовали обстоятельства, хотя присутствовали на них лишь избранные офицеры – те, кому можно было и не летать, а ценился уже в первую очередь их тактический талант. Поэтому ночной налёт даже не смотрелся бы убийством беззащитных – как-никак, соколы майора Фалька сами тщательно планировали охоту в это время. Знали об этом союзники или нет? Да какая разница... Но удар вышел ощутимым. Герман хоть и не погиб тогда, но надолго выбыл из строя. Воздушные атаки немецких ВВС начали захлёбываться. Сказывалось и то, что Антанта начала навёрстывать упущенное техническое превосходство. Конечно, Карине, а тогда Карин Хаммаршёльд, не было до этого дела. Она знала только то, что муж её в беде. И она подала прошение о переводе в госпиталь, где оказался Герман, чтобы ухаживать за ним. Власти дали добро. Они с Фальком стали уже легендарной парой, и это был пропагандистский шаг, замешанный на чисто немецкой сентиментальности и на символизме союза Германской империи и Шведского королевства. Но, опять же, было плевать, что стоит за мотивами сильных мира сего: главное – оказаться рядом с тем, кого она называла своей судьбой, и облегчить его страдания – и с помощью знаний, полученных на медицинских курсах, и с помощью душевного участия. ...Карина протяжно зевнула и обессиленно затолкала красный том под подушку. Писалось явно давно, порой сводило скулы от того, каким книжным языком рассказывается о поступках и мотивах героев, но и поспорить было не с чем: всё так, всё так... Скупые лучи ночника болезненно подсвечивали веки. Герман вошёл, повозился у комода, залез под одеяло, как медведь, умащивающийся в берлоге. Он сам нажал выключатель. Снова навалился слой глухой черноты. Карина лежала и необъяснимо сдерживала дыхание – не слишком глубоко бы, словно в ночном воздухе витали частички ядовитого газа. Герман тоже замер подозрительно напряжённо, отвернувшись. Она не сразу осмелилась тронуть его за плечо. Но он остался неподвижен. Лишь через пару секунд приглушённо пробормотал, не поворачиваясь к ней: - От меня одни проблемы. Я не хотел... не хочу так. Карине показалось, что её полоснули тонким лезвием по коже: жжение не ощущалось, но должно было через пару секунд жгуче вспыхнуть. Она проговорила: - Брось, мы вместе со всем справимся. Людям надо держаться вместе. А утро вечера мудренее. А сейчас скоро всё пройдёт. - А ты уверена, что это, кхм, мистическое, а не «психическое»? - Да как бы ни было. А вообще, да. Ну, не надо Алеси стесняться, она может всё понять, потом, наверное, подыщет какие-то защитные заговоры, и... Он хмыкнул – впрочем, без враждебного упрямства – и перелёг на спину. - А ты какие-нибудь знаешь? - Ну, я же не ведьма. - Кто тебя разберёт, Карин, может, и не ведьма, но валькирия или богиня. - Да ну тебя. - А помнишь же?.. Он сонно продекламировал: Заклинанья я знаю - не знает никто их, даже конунгов жёны; помощь - такое первому имя - помогает в печалях, в заботах и горестях... - Ну? - Ой, Герман. Он говорил опять, будто в лёгком помутнении под обезболивающими: - А ты, может, и придумай что-нибудь... Прямо сейчас. Ты же художник. Может, что-то увидишь? И про себя говори. - И «про себя» - поможет? - Думаю, поможет. Слышать мне не обязательно. Просто обними меня. Хорошо? Она не хотела противиться, она ждала этого момента. Фальк аккуратно пристроил голову у Карины на плече и обхватил её рукой. А она не знала, сколько прошло, полчаса или час, но в уме носились обрывки фраз на четырёх языках, красивых, молитвенных, а вроде и невозможно банальных. Но она без конца вертела этот калейдоскоп и всё время легонько гладила Германа по плечу, по шее, по спине. Кожа его была горяча, почти как после реального ожога. Утро уже казалось слишком близким, но фонари ещё не зажглись, когда они уснули. Тьма милосердно накрыла их.