Animal testing is a dangerous game. All systems are different, we're not the same. Hey, hey doctor ― reincarnation! Would you like to come back as a laboratory rat? Nina Hagen&Lene Lovitch «Don't Kill the Animals».
— Здравствуйте, дядя Менгеле! — маленький темноглазый мальчишка радостно забежал в приёмную и повис на улыбающемся мужчине в белом халате. Сидевшая в углу Ласт повернула красивое лицо к мальчишке и тоже тепло, даже несколько по-матерински улыбнулась. Она терпеть не могла детей — в противоположность своему начальнику, который, казалось, охотно возился с детишками, приносил им шоколадки и дарил игрушки, — однако же эти были вполне себе неплохим исследовательским материалом. Ещё один ассистент Менгеле, доктор Рихард Кунц, только неодобрительно покачал головой и поджёг очередную сигарету. Его лицо за прошедшие двадцать лет ещё больше посуровело, глаза запали, глубокие морщины-борозды испещрили старческую, пожелтевшую от табака кожу. Он понимал, ради чего он, врач, спасший множество жизней во время Первой мировой, идеалист и пацифист, всё же пошёл на чудовищную сделку с совестью. Он понимал, что в противном случае его сестра и племянники окажутся жертвами его антинационалистических убеждений. Но пока Рихард Кунц был хорошим врачом, исправно участвовал в экспериментах над врагами Рейха и работал во благо страны, его родня оставалась вне опасности. Каждую ночь его мучили кошмары; он просыпался в холодном поту, пронизанный, заражённый ужасающей, всепоглощающей ненавистью самой своей сути, он проклинал сам себя, однако продолжал отдавать долг своей стране, породившей и вскормившей самое ужасное чудовище всех времен и народов. Его трясло всякий раз, когда он смотрел на то, с каким расчётом этот Ангел Смерти приручает несчастных детишек, которые и правда принимали его за благодетеля, тогда как на поверку он был самым настоящим волком в овечьей шкуре. Кунц не знал, что он будет делать, когда Рейх победит. Он не знал, что он будет делать на следующий день, в следующий час, следующий миг — всё его существование сводилось к выполнению указов, в идеале бездумному. Однако сновидения возвращали его из личного ада на землю грешную, и просыпающаяся совесть начинала терзать его остервенело, с новыми силами, ещё больше отравляя и заполняя каждый закоулок его заблудшей души всё новыми, неизведанными доселе оттенками ненависти. Этому еврейскому мальчишке пяти лет от роду пытались осветлить радужку. Один укол в правый глаз уже был проведён. Результат, к вящему сожалению Йозефа Менгеле и Ласт, был крайне неудовлетворительный — мало того, что упорный тёмный пигмент и не думал сдавать позиций, так ещё и началось заражение глаза. По счастью, стараниями Кунца, глаз всё же удалось вылечить, и теперь поправившийся мальчишка радостно бежал к тому, кого считал своим спасителем и кому был благодарен за то, что закончились изнуряющие процедуры и снова можно было бегать и играть. Разумеется, персональным ангелом-хранителем малец почитал никак не хмурого желчного старика, а не кого иного, как «дядю Менгеле». Теперь же мальчонку ожидала вторая интравитреальная инъекция. Выполнив все манипуляции, Кунц попросил разрешения удалиться — он не мог более смотреть на то, что считал абсолютно бессмысленным и бесчеловечным. Менгеле и Ласт же сначала тщательно задокументировали всё, затем наблюдали за первой реакцией на укол. Убедившись, что в первичном периоде осложнений не возникло, они передали испытуемого на попечение медсестёр. На очереди была попытка трансплантации беременной матки. Это было изыскание, чрезвычайно важное для Менгеле, наряду с исследованиями близнецов и формированием арийских признаков у детей уже после рождения. Он положил на это дело множество интеллектуального ресурса, множество человеческих жизней, он шёл к своей цели по головам с упорством маньяка, с упорством сумасшедшего учёного. Ласт импонировал Доктор Смерть — таким она и видела врача, изучающего человеческий организм на прочность. Операцию по трансплантации должен был проводить доктор Кунц, блестящий хирург с огромным опытом за плечами. Он не выдавал истинного своего отношения к предстоящему, хотя, если приглядеться, можно было отметить, что к делу он подходил добросовестно, но сугубо формально. Впрочем, большего от него и не требовалось. Тем паче он всё же не сдержался и вчера, сразу после операции на цыганских близнецах, несколько повздорил со своим непосредственным начальником, однако никуда дальше, к счастью старого военного врача, эта информация не просочилась. Знания о конфронтации так и остались между безукоризненно вежливым Менгеле и уставшим хмурым стариком. Да и молчаливой свидетельницей оказалась красавица Леонор Кимблер, щурившая фиалковые глаза и что-то сосредоточенно писавшая в лабораторный журнал. Кунц вошёл в операционную, когда Менгеле давал обеим женщинам наркоз — явно вопреки своему обыкновению. Обычно большая часть манипуляций, в особенности с репродуктивной системой, проходила на живую. Рихард вовремя подавил желание перекреститься. Совершив реципиенту лапаротомию по белой линии живота и произведя экстирпацию внутренних репродуктивных органов вместе с верхней третью влагалища, Кунц пережал кровеносные сосуды зажимами Кохера, приподнял маску и жестом показал ассистентке, чтобы подала и подожгла ему сигарету. Теперь предстояло провести ту же процедуру с беременной маткой второй подопытной, но у него было немного времени на то, чтобы перевести дух и покурить. Менгеле жадно пожирал глазами процесс, Ласт тщательно документировала всё происходящее. Завершив процедуру, Кунц стянул перчатки и вышел из операционной — дальше наблюдать за деяниями рук своих у него не было ни малейшего желания. Он не слишком верил в успех операции: большая часть пересаженных органов отторгалась, вызывая чудовищные реакции у реципиентов, которые за очень редким исключением очень быстро умирали и вылетали в трубу. Рихард, хотя и был врачом, всё же считал, что негоже человеку мнить себя Творцом, способным без последствий вмешиваться в то, что создала природа. Обе женщины находились под тщательным наблюдением медицинского персонала — любые изменения в их состоянии, как ожидаемые, вроде того же синдрома кастрации, так и незапланированные, тщательно описывались и анализировались. Это была первая операция по подобной трансплантации, потому и срок был выбран, по мнению Менгеле, наименее рискованный — второй триместр.* * *
Ласт вернулась к себе поздно, застав Зольфа в кровати за чтением. В его ногах вольготно развалился Мустанг, который, завидев хозяйку, тут же понёсся встречать её, радостно виляя обрубком хвоста. — Развлекаешься или опять самообразование? — подмигнула она мужу, походя погладив собаку меж торчащих ушей. Он неопределённо хмыкнул и отложил книгу. — Олдос Хаксли? — она легла рядом и заинтересованно потянулась к книге. Доберман Рой Мустанг ощерил пасть в искренней собачьей улыбке и взгромоздился на кровать, сворачиваясь калачиком в ногах у Ласт. — Он самый, — ухмыльнулся Зольф. — Кстати, а почему вы не занимаетесь производством маточных репликаторов? Это бы прекрасно сказалось на экономике — посуди сама, сколько освобождается рабочих рук, более не занятых в воспроизводстве себе подобных. Кимбли часто сравнивал устройство этого мира с родным Аместрисом и не понимал: почему в этой армии так мало женщин? С приходом к власти нацистов для целой половины населения была чётко обозначена единственно верная линия развития: кухня, дети, церковь. Ему, как человеку прагматичному, было непонятно: отчего такой ресурс использовался столь бездарно и экстенсивно. — Сложно… — разочарованно протянула Ласт. — Вот сегодня матку пересаживали, а вчера Йозеф сшил двух близнецов. Они всё ещё живы, представляешь? — Ого, — глубокомысленно отозвался Зольф. Он не слишком хорошо разбирался во всех этих тонкостях, хотя читал довольно много по теме, да и Ласт рассказывала, но разве возможно стать экспертом в какой-либо области, нахватавшись по верхам? Диалог, конечно, он поддержать был способен, при желании мог пустить пыль в глаза, но не более. Сейчас же не было смысла притворяться. — Близнецы такие интересные, — увлечённо продолжала Ласт, — ты можешь себе представить — у них нечто вроде коллективного разума и коллективной чувствительности! Если развести их по разным комнатам и одному отрезать пальчик, то второй четко в это же время громко кричит и жалуется на нестерпимую боль в том же пальце! Зольф скосил глаза на книгу, между бровей пролегла складка. — Ласт… — он прищурился. — А что, если спровоцировать развитие близнецов вне тела женщины? Заставить оплодотворённую яйцеклетку делиться, так, чтобы получилось пятьсот двенадцать, или тысяча двадцать четыре близнеца? Целый полк, только подумай! Целый полк солдат, обладающих коллективным разумом! Главное, сделать их нечувствительными к боли, тогда они и сражаться будут до последнего! Ласт внимала. Идеи этого человека подчас балансировали на умозрительной грани между гениальностью и шизофреничностью. — Но люди с анальгезией часто не доживают до взрослого возраста, — нахмурилась она. — Ведь боль — важнейший защитный механизм… — А есть способ отнять у взрослого человека всякую чувствительность? — он наклонил голову набок. — Непосредственно перед боем провести некую… процедуру… — Надо пробовать, — выдохнула она. — Опять же, всякую — не осмысленно, какие тогда будут из них воины? Если отнять не только чувствительность к боли, но и осязание и кожно-мышечную… — она закусила губу, — то это повлечёт слишком много последствий и рисков. Вплоть до затруднений с едой и естественными отправлениями, невозможностью соразмерить силу удара… Надо очень хорошо это обдумать и попытаться испытать… Вообще, люди странные существа. Я до сих пор, сколько ни наблюдаю, не могу понять. Вот взять то же самопожертвование… Для неё, как для гомункула, это было, пожалуй, самой неизведанной частью человеческой психологии. Ласт не могла понять, как можно добровольно пожертвовать собственной жизнью, окончательно и бесповоротно, ради того, чтобы жил другой; ей казалось, что это противоречит самим основам мироздания. — Всё просто, — голос Зольфа стал жёстким. — Большая часть этих людей делает это не по доброте душевной. Это чистой воды эгоизм, — он обнял её, наслаждаясь теплом её тела, — просто кому-то невыносима сама мысль о собственном существовании без другого человека. Даже не столько без него самого, как личности, но без того состояния, которое тот, другой, давал ему. И наш отчаянный спаситель просто не готов к этим переменам, ему проще прекратить своё существование в ореоле славы, ведь самопожертвование — это так почётно. Или он не хочет брать на себя ответственность. Не хочет жить с тяжёлым принятым решением и смертью своей попросту перекладывает его на другого. Ласт вслушивалась в слова Кимбли и, хотя понимала его аргументацию, не могла принять для себя подобного. — То есть, ты считаешь, что это — не проявление человеческой силы? — Спорный вопрос, — он уткнулся носом в её мягкие волосы. — Часто сила становится слабостью. И наоборот. — А мы поменяли кровь у двойни, — она несмело вернулась к изначальной теме разговора. Научные дискуссии о проведённых опытах были ей ближе философствований о человеческой природе, столь часто повергавшей её в некое подобие ступора. — Сцедили всё до капли и перелили? — непонимающе переспросил Зольф. — Можно сказать и так, — согласилась Ласт, утыкаясь в его тёплое плечо. Это было проще, чем объяснять суть гемодиализа. — Ты знаешь, оказывается, кровь девочек чаще подходит реципиентам, чем кровь мальчиков, она реже вызывает реакцию агглютинации. — А с чем это связано? — он задал этот вопрос уже скорее для проформы, нежели действительно интересуясь сутью. — Группы крови, подходящие для донорства, чаще встречаются у девочек (1), — пояснила гомункул. — А ты где пропадал последние двое суток? Зольф усмехнулся — он только что вместе с другими химиками занимался обеспечением безопасности периметра лагерей. В последнее время участились попытки побегов, да и линия фронта неумолимо приближалась к Аушвицу. Порой Кимбли казалось, что война Рейхом уже проиграна, и осталось всего несколько завершающих штрихов. С одной стороны, это не слишком его касалось: он всё ещё верил в то, что в Тот Самый День врата в Аместрис, ставший для него за эти долгие годы своего рода землёй обетованной, распахнутся, и ни ему, ни Ласт больше не будет ни малейшего дела до этого мира. С другой, горьким послевкусием оставалась лёгкая досада на то, что, кажется, он и на сей раз поставил не на ту сторону. — Я заставил прогнить эту землю и отравил воду в колодцах, — доверительно шепнул он жене на ухо. — Ты отравил воду? — Ласт непонимающе воззрилась на него, приподнявшись на локте. — Не в буквальном смысле, конечно, — он пошёл на попятную. — Просто мы пропитали землю взрывчатым раствором в некоторых местах. Ни один сапёр ничего не обнаружит. Ну и кое-где туда же прикопали тринитротолуол. Если наступить на этот участок — он взорвётся, взрыв будет совсем не сильный, покалечить или убить не сможет, но вот тротил — там, где он есть, конечно, — сдетонирует. — И сама земля разверзнется, — подхватила Ласт с ироническими нотками в голосе. — Как они там это называют? Что-то пламенное? — Геенна огненная, — усмехнулся Кимбли. — Ну да, кара их бога. Ласт поёжилась — она вспомнила облик Отца в этом мире. Даже им, не воспитанным в традициях этой религии, да ещё и гомункулам, порой становилось не по себе. — Тебе холодно? — Зольф обеспокоенно поправил одеяло и обнял Ласт крепче. — Может, окно прикрыть? — Нет-нет, — она спешно покачала головой — не хватало ещё обсуждать с ним Отца! Ласт и так правдами и неправдами уходила от этих разговоров — и от этих мыслей. Она даже не стала рассказывать бывшему алхимику о местах Силы или местах Прорывов — так это называл Отец. В этих местах, возможно, ему бы удалось почувствовать подобие энергии из родного мира, а может, даже запустить пусть и слабенькое, но преобразование. Но гомункул не хотела бередить и без того тоскующую душу подобным суррогатом. — Всё в порядке, — она вдохнула его запах и улыбнулась. — А что мы будем делать, когда вернёмся? Эту тему они тоже обычно не обсуждали. Однако сейчас Ласт отчего-то ощутила почти физическую потребность поговорить об этом. — Если меня не расстреляют сразу за все былые подвиги, — весело начал Зольф, — то я пристроюсь куда-нибудь на границу. Если не будет войны, конечно. А на границе мои умения всегда пригодятся. — Я не хочу жить в глуши! — капризно протянула Ласт. Кимбли поджал губы. Он привык к ней, он уже не представлял себе, что может быть иначе, однако он отдавал себе отчёт: когда они добьются цели, их альянс будет упразднён за ненадобностью. — Ты? — он приподнял бровь, хотя его собеседница и не могла этого увидеть. — Кажется, я говорил о себе. — Ты собираешься уехать в глушь один? — она высвободилась из кольца его рук и нависла над ним, гневно сверкая аметистами глаз. — Ты собираешься бросить меня? Зольф смешался. Конечно, он хотел бы остаться с ней, однако тешить себя подобной надеждой было бы верхом глупости и недальновидности. — Отчего же — бросить? Просто когда мы добьёмся цели… — Я буду тебе не нужна?! Зольф смешался ещё больше. От Ласт он не ожидал такого поведения — оно, по его мнению, было больше свойственно человеческим женщинам. Хотя чего он хотел — двадцать лет жить бок о бок с людьми и не перенять от них ничего? — Скорее, это у тебя отпадёт необходимость в союзе со мной, — с деланным равнодушием он отвернулся. Мустанг во сне тихо, но печально заворчал на своём, собачьем. — Но мы же хорошая семья! — Ласт потрясла Кимбли за плечо. — И Энви к тебе привязался, и Глаттони… — То есть ты предлагаешь и в Аместрисе нам жить всем вместе? — Зольф прикрыл глаза тяжёлыми веками. — А потом однажды утром я проснусь в одной постели с твоим братцем вместо тебя? — Вообще-то, у него была такая идея, — Ласт словно остыла и опустила кудрявую голову на плечо Кимбли. — Зольф… Мне нравится жить с тобой… — Передай ему, что если он это устроит, я голыми руками оторву его лохматую башку, а после для верности взорву и её, и что там ещё от него останется, не глядя на то, что он твой брат, — пообещал Зольф. — И потом ответственно заявлю, что всё так и было изначально. 1) Разумеется, это не так. Дело в том, что в ряде исследований тех годов действительно попалась выборка, в которой было больше женских особей — «универсальных доноров».