Ибо прежнее прошло

      

Mein Reich komme Mein Wille geschehe Ich gebe euch Unsterblichkeit Zu dienen ist der Preis Ist der Preis. Mein Reich entsteht aus eurer Welt Auf den Ruinen aller Seelen. Ich nehme euch die Farben fort Und schenke Finsternis dafür. Eisregen "Mein Reich Komme".

      — Вот и все ценные жертвы в сборе, — если бы глаза статуи могли сверкать, они бы это делали. — Рас, Ласт! Дети мои, вы разочаровали меня! Я ожидал, что к этому моменту основная работа будет готова. Я говорил о местах, где это возможно сделать.       Зольф посмотрел под ноги — в центре часовни на дощатом полу внезапно засиял холодным светом круг преобразования. По спине бывшего алхимика прополз холод — он знал эту формулу. Исаак Макдугал побледнел. Эдвард рванулся вперёд, но Ал удержал его на месте — они через это уже проходили, и сейчас сопротивление вряд ли что-то могло принести. Ноа обнимала себя за плечи, раскачивалась из стороны в сторону и напевала цыганскую колыбельную. Энви рассматривал начищенные ботинки и молчал, Слосс зевал, Глаттони сосал палец.       — Поэтому сейчас, — Отец продолжил, не дав вставить гомункулам ни звука, — вы исправите это досадное недоразумение. Грид, дитя моё... — его голос исполнился елея. — А что здесь делаешь ты? Пришёл, подобно блудному сыну, дабы вернуться в лоно семьи?       Глаза Папы неприязненно сощурились за стёклами очков.       — Как бы не так, papa, как бы не так, — губы его скривились в полуулыбке. — Я никогда не стану делить с вами что-то. Я пришёл, чтобы завладеть всем, на меньшее я не согласен.       Церковь наполнилась дьявольским смехом.       — О, вот уж воистину моё дитя, моя алчность! — одобрительно возопил Христос. — Что ж, ты либо преклонишь предо мной колена, либо исчезнешь во веки вечные!       Шаттерханд неприязненно оглядывал собравшихся, продолжая особенно неприязненно щуриться в сторону Кимбли и опасливо — в сторону Грида. Веллер отошёл в тень к стене, там же стоял отряд советских солдат. Часть из них широко раскрытыми глазами смотрела на говорящего Христа, ещё часть абсолютно непатриотично крестилась.       Магдугал неверяще обводил глазами собравшихся. Он самолично присягнул на верность Верховному главнокомандующему Советской Красной армии и сейчас смотрел в его фиолетовые глаза и видел глаза того, кто лишил его жизни в Аместрисе. Мир Ледяного алхимика содрогнулся в очередной раз, накренился и полетел в тартарары, разбившись мириадами острых осколков. Положить всю жизнь, чтобы — снова! — служить гомункулу и его создателю? Он однажды уже ошибся, страшно и горько, но щедрая жизнь дала ему второй шанс, который он потратил... Жестокость этой иронии надломила что-то в душе Исаака. Он хотел упасть на колени и выть, но не мог позволить себе такого унижения при всех тех, кто стоял сейчас рядом с ним. А самое главное, при этом богомерзком кукловоде и его марионетках.       Неожиданно Анна глухо всхлипнула, неловко сложила руки на груди, её колени надломились, и она тряпичной куклой осела в центр нацарапанного круга. На светлом пальто расползалось багровое пятно, перепачканные кровью руки потянулись навстречу Исааку, блёклые глаза поблёкли ещё сильнее от наполнивших их слёз.       Над красной площадью с башнями и стенами красного кирпича, слегка поддаваясь дуновению ветра, реет привязанный красный аэростат. На его боку красуется красная пятиконечная звезда; атмосфера красного праздника переполняет всю площадь, заливая её таким ярким, красным восторгом. Небо заливает красным, словно кто-то пролил краску-кровь щедро, расточительно. Красный перецветает в багровый всполохами, фейерверками, пока всё-всё не покрывается им, а после — превращается в вязкое коричневое месиво. И если приглядеться — это словно армия коричневой саранчи, только вместо хитиновых панцирей — блестящие каски. И цвет этот всё углубляется, пока не теряет свою самость, не становится ничем и всем — абсолютной чернотой...       Исаак знал, что делать. Лишь бы крупиц той силы, того жалкого отзвука хватило... Он было дёрнулся к кругу, как его остановил громкий вопль:       — Не смей! Не делай этого, ты всё равно не вернёшь её!       Эдвард рвался из альфонсовой железной хватки, его медовые глаза блестели от гнева и от слёз. Кимбли проследил за направлением выстрела — похоже, где-то рядом засел снайпер, он-то и снял возлюбленную Исаака через чудовищные дырки в крыше. Макдугал не верил происходящему — казалось, он вот-вот проснётся и все встанет на круги своя: работа, задания от Центра, усталые глаза Анны, лучащиеся таким родным теплом... Ноа продолжала петь. Рас, прищурив глаза, курил трубку и с сожалением глядел в остекленевшие глаза разведчицы.       — Ви опять павтаритэ эту дасадную ашипку? — он смотрел пронзительным взором фиолетовых глаз на подскочившего к нему Исаака. — Ищё адын шаг — и ви пагибнэте, — Рас поджал губы. — Здэсь всюду снайпэры.       Макдугал сжал кулаки. Бороться с марионеткой распятого — не самая лучшая идея, но как уничтожить это исчадие ада? Он беспомощно огляделся. Всё его существо кричало о том, что нужно лишь поддаться искушению, что это так просто — положить ладони на круг и инициировать преобразование, и Анна поднимет безжизненно лежащую на дощатом полу голову и вновь рассмеётся таким родным смехом...       — Ищешь мою смерть? — растягивая слова, издевательски вопросил Христос. — Не найдёшь. Зато можешь вернуть свою девку, если она тебе, конечно, не безразлична. Ну или поищем другой объект для преобразования — рядом целый взвод советских солдат. Или ты допустишь их массовое уничтожение?       — Зольф, надо что-то предпринять, — прошептала Ласт ему на ухо.       Тот в ответ лишь скрестил руки на груди и усмехнулся:       — Подожди. Я хочу знать, чем это кончится. Кто на этот раз окажется сильнее.       — Ты ещё не понял? — она вскипела. — Ты следующий!       Зольф тяжело вздохнул — чтобы не понять этого, надо было быть клиническим идиотом. Но повлиять на ситуацию он пока не мог, и всё, что ему оставалось, — ждать.       — Ну так ты будешь воскрешать эту старуху? Или надо ещё кого-то отправить к праотцам? — казалось, распятый окончательно потерял терпение.       Стоя на краю круга, Исаак опять почувствовал такое родное и забытое ощущение, словно повсюду текли потоки алхимической энергии — уже не эхом или отзвуком, а вполне осязаемые. Он решился на отчаянный шаг. В два прыжка Ледяной алхимик подлетел к кресту, но не успел он протянуть руку к распятому Мессии, как с искажённым лицом стал заваливаться навзничь. Ноа отчаянно, по-животному закричала, хватая себя за тёмные так и не поседевшие волосы.       Боль исчезла. Ни дуновения ветра, ни звука — ничего и никого. Лишь белое марево — то ли густое, то ли прозрачное, не разобрать. Он больше не ощущал ничего, он точно плыл — невесомый, бестелесный — навстречу ничему.       — Что ж... — проговорил Белый человек, в одночасье материализовавшийся из ниоткуда, сливавшийся со всем и ничем, окружавшим его. — Исаак Макдугал. Ледяной алхимик. Исаак Хоффман, разведчик Советов. Ты заслужил покой. И вечную память в обоих мирах, герой. Пойдём.       Ледяной снова огляделся — всё по-прежнему было белым-бело, и лишь перед ним стояли Врата, словно высеченные изо льда. Он нахмурился, печально кивнул и молча протянул руку к силуэту...       Мёртвые глаза Ледяного алхимика безучастно смотрели в обветшалый потолок.       Гомункулы переглянулись — одной ценной жертвы не стало.       — Жаль, — бесцветно проговорил Христос. — Теперь придётся пробовать почти гарантированно провальную стратегию. Вот ты, девочка... — голос стал тише и вместо церквушки зазвучал у Ноа в голове...       — ...Ты, несчастная, положившая жизнь на алтарь безответной любви женщина, так и не принесшая плодов, не соединившаяся с любимым, а отныне — бесповоротно запятнанная. Ты, попытавшаяся познать сладострастие с тем, кто искренне любил тебя, но от того ещё более грязная. Не удержавшая верности. Не сохранившая чести.       Ноа вздрогнула, по щекам её покатились слёзы — слова Христа поразили её в самое сердце, воспитанное в традициях родного народа. Она — жалкая пыль, пустоцвет; испачканная и обесчещенная; не имевшая права топтать дощатый пол церкви чуждого ей бога; скитавшаяся двадцать лет бок о бок с любимым, но так и не познавшая его — цеплялась за остатки истерзанного рассудка и горько плакала. Она, бесчестно попытавшаяся воспользоваться любовью Чунты, но оттолкнувшая его; та, кто больше не имела ни малейшего права вернуться — после всего того, что с ней произошло...       — Знаешь ли ты, что можешь помочь им? Им, кого убили шальные пули, смотри — перед тобой мужчина и женщина, павшие бесславной смертью во цвете лет. Раз уж не довелось тебе принести жизнь в этот мир тем путём, коим велели боги, так помоги им! И, узрев твою силу и благодать, тот, кого ты на самом деле хочешь, переменится к тебе. И даже простит твою измену.       Ноа не слышала больше ничего, кроме голоса, нашёптывающего ей на ухо решение всех проблем. И это решение пришло само собой. Казалось, оно уже жило в ней, с самого начала было вписано в её структуру — и все её существование оправдывала некая высшая цель. Цель эта теперь обозначилась и светила ярко, словно путеводная звезда над горизонтом. Ноа посмотрела на свои узкие ладони, подошла к кругу и положила на него руки. Вспышка ослепила всех, такая родная, забытая...       Эд и Ал застыли. У Кимбли сжалось сердце. Алхимия была всего в одном шаге — стоило лишь протянуть руки...       — Ноа! Ноа, нет... — Эдвард упал на колени, Альфонс метнулся к Ноа и приподнял её за худое плечо — поздно... Чёрные ладони, змеями выползшие из дыр в дощатом полу, поглотили тело цыганки. Ал неверяще смотрел на собственные руки — он беспомощно хватал лишь воздух.        — Женщина, — протянул голос, исходящий от Белой девушки. — Чего ради ты сделала это? Ты хочешь нести жизнь, не понимая, что одна в тебе уже есть?       Ноа впервые за последнее время ощутила, что разум её чист и незамутнён. Теперь все было понятно: она обладала всей мудростью мира, с самого начала — даже не собственной жизни, но самих времен. Она всегда была частью мировой структуры, а та, в свою очередь, была вписана в нее, в ее разум, душу и самую суть. Но одно оставалось непонятным — какая такая жизнь?       — Пожертвуешь этой искрой, зачатой в единении вселенных? Искрой, вместе с тобой вопреки всему пережившей невероятный ад? Или даже это слишком просто?       Ноа замотала головой — всей её истерзанной сущности претила мысль об уничтожении того, кто был не виновен в том, благодаря чему мог появиться на свет, не был виновен в ее преступлении, ее вероломности.       — Нет, это и правда слишком просто, — рассмеялась Белая девушка. — Ребёнок останется при тебе. Как живое напоминание о твоем предательстве. Как бремя. Твои способности уникальны, девочка моя. Однако... — она мелодично рассмеялась. — Какая ирония — знать обо всех всё и не мочь никому ничего поведать... Никогда не рассказать ни о чём собственному ребёнку... Не спеть колыбельной... Иди... Твоя смелость однажды будет вознаграждена, но только не тем, чего ты ожидаешь...       Ноа появилась около круга так же внезапно, как исчезла. Она взглянула в глаза Ала полуосмысленным взглядом и беззвучно рассмеялась.       — Что ты видела?! Что ты там видела?! — Ал кусал губы, боясь услышать ответ.       Она открывала рот беззвучно, как пойманная рыба. Широко распахнулись тёмные глаза, исказившиеся болью непонимания.       — Ноа, пожалуйста, не молчи! — Альфонс заглядывал в бездонные глаза. — Скажи хоть слово!       — Речь... Он отнял у неё речь... — Эдвард сжал кулаки. Как же ему надоел произвол этой твари, что звалась Истиной!       Ноа изумленно смотрела на так и оставшихся безжизненно лежать Исаака и Анну. По её щекам побежали горячие слезы.       — Прекрасно, хотя и слишком долго. Остался один. Цепной пёс Похоти на драгоценном поводке, — лицо статуи было скорбным, что так диссонировало с почти весёлым тоном голоса.       Ласт вздрогнула, как от удара. Энви подался вперёд, но тут же осёкся.       — Я проголодался, — жалобно заявил Глаттони.       — Съешь этих, — мрачно подал голос Слосс, тыкая на трупы.       — Мне Ласт запрещает, они часто заразные, — заныл толстяк. — А я кушать хочу.       Наблюдавший за сценой Веллер скривился. Мало того, что этот кретин страшно раздражал его одним своим видом, так он ещё и был уверен, что Кимбли протянет время до последнего.       — Ласт, дочь моя, отчего ты не решила этот вопрос? Ты стала слишком... человечной... — в голосе Христа слышалось явное разочарование. — Неужели ты настолько привязалась к нему?       — Нет, Отец... — тихо проговорила она и замялась, отведя взгляд.       Кимбли сощурил ледяные глаза.       — Жаль. Ты была моей единственной дочерью.       От стены отсоединись двое мертвяков; один подскочил к Ласт, втащил её в круг и воткнул в горло нож, проворачивая его в открывшейся ране и продолжая терзать острым лезвием так похожую на человеческую плоть. Красная кровь лилась потоком, светилась в полумраке часовни, точно драгоценный камень; Ласт забила в воздухе руками, беспомощно глотая воздух и хрипя; на бледной коже начала проступать серая паутина трещин. Второй мертвец поднял автомат, щуря полуслепые глаза и готовясь дать отпор любому, кто попытается помешать его товарищу.       — Ла-а-аст! — закричал, брызгая слюной, Глаттони и рванулся вперёд, но лишь для того, чтобы его перехватила сильная рука Слосса. — Ла-аст, не-ет!.. Сволочи! Моя... Моя Ласт! — всхлипывал он, беспомощно дрыгая коротенькими ножками в стальной хватке гомункула.       — Ты знаешь, каково это, — усмехнулся Христос. — Однажды ты уже умирала — огонь выжигал из тебя жизнь за жизнью. А здесь они все прольются кровью, одна за одной, дочь моя.       Лицо Ласт, посеревшее, исказилось гримасой боли; из глаз потекли слезы.       Зольф мотнул головой и, метнувшись к кругу — только дёрнулось автоматное дуло в лапах мертвяка, — положил на него татуированные ладони.       — Стой, Багровый! — Ал метнулся к алхимику, но поздно.       Чёрные руки потянулись к Кимбли, облепив всё его тело. Мёртвый солдат, терзавший Ласт, отлетел, словно выброшенный из круга нечеловеческой силой, и застыл в неестественной позе; второй, с автоматом, грузно осел на пол.       Вся информация мира, казалось, хлынула в Зольфа бесконечным потоком, грозя разорвать изнутри такой бесконечный и такой ограниченный человеческий ресурс.       — Опять ты? — выдохнул Белый человек. — Ты же знаешь: чтобы получить что-то, нужно отдать что-то взамен. Решил спасти её?       Кимбли оглядывался в белой пелене, заполнившей всё вокруг. Он не хотел слышать этот голос и вступать с ним в диалог, но, похоже, стоило.       — Решил, — с вызовом ответил Зольф.       — Ты вовремя — у неё почти исчерпались жизни, — усмехнулся голос. — Но я знаю, что у тебя забрать. Или, может, у тебя и пожелания найдутся?       Зольф не удостоил его ответом, хотя хотелось завалить Истину вопросами, коих у него накопилось великое множество.       — Ладно, я знаю, что забрать, и без тебя. Ступай обратно — там ты узнаешь всё. И, может, даже больше, чем когда-либо хотел...       Руки исчезли, оставив в кругу лежащего без движения Кимбли.       — Зольф... Зольф, проснись... — шептала окровавленная, но живая Ласт, дрожащими руками обнимая его.       — Прекрасно! — статуя ликовала. — Теперь всё готово!       Засиял круг. Шаттерханд, Альфонс, Эдвард и Ноа раскрыли рты в безмолвном крике, Кимбли резко пришёл в себя. На груди каждой из "ценных жертв" — и даже Эдварда Элрика, который теперь удивленно взирал на своё туловище, изрыгая проклятия — раскрылось по чудовищному глазу; сами же жертвы были связаны чем-то нематериальным, но удерживавшим их с колоссальной силой. Крышу часовни окончательно снесло, в небесах раскрылись огромные Врата.       Казалось, небо упало на землю, земля вознеслась ввысь, вывернулась наружу, обнажив самую свою суть. Потоки энергии пронизывали всё пространство, сжавшееся до бесконечности и разросшееся до точки. Бушевала буря. Засиял зловещим светом контур преобразования — алели места с вырезанными кровавыми печатями, раскидывая тонкие лучи-лапы по всей Земле, опутывая ее, будто паутиной. Ни о чем не подозревавшие люди попадали замертво; их души-огни устремились, как мотыльки на свет, к Отцу. Сошедший, наконец, с креста Христос сбросил терновый венец, откинул окровавленной ладонью спутанные тёмные волосы со лба, хищно осклабился и засмеялся, воздев руки к беснующемуся небу.       — Пришло моё время! Я так долго ждал этого, так долго готовился, и вот настал этот час, час моего триумфа, ведь вы все так ждали меня, правда? — Он обвёл взглядом всех присутствующих. Голос его был подобен иерихонской трубе — ни одни из стен не смогли бы устоять перед ним, имей он хоть малейшее намерение сокрушить их. — Узрите моё второе пришествие, о котором писалось в ваших священных книгах! Грядёт моё Царствие — на Земле, на Небесах, во всех мирах! Все души питают меня, они обрели вечную жизнь, предначертанную вашими пророчествами! Всё во мне, и я во всём! Я — Един!       От Его безумного смеха содрогнулось всё. Многоцветный водоворот, соединивший оба мира стенал, кричал, бился в агонии — все были в Нём и всё было в Нём.       — Осталось дело за малым. Я и так силён, как никогда прежде и как никто иной! Осталось поглотить вашу веру, веру сотен поколений до вас! Того, чью силу вы питали молитвами! Я пожру ваши мечты, все те иллюзии, что вы питали почти два тысячелетия, а иные из вас и того дольше!       Эдвард едва держался на ногах — ветер свистел в ушах, норовил подхватить, словно пушинку, и засосать в раззявленную хищную пасть урагана. Альфонс стоял прямо и хмуро взирал на новоявленного Мессию, однако это тоже давалось ему с немалым трудом.       — Я достаточно ослабил его последними годами неверия и безбожия! Вы, дети мои, — Он широким жестом обвёл гомункулов, — отлично постарались во славу мою! Ещё немного — и все миры преклонят колена предо мною, как перед Вседержителем, а вы станете моими наместниками, моими руками, голосом, глазами — всем!       — Всю жизнь мечтал выполнять грязную работу за выжившего из ума параноика, — недовольно пробурчал себе под нос Энви. — Чем это он, интересно, такой достойный всего этого?       Ласт кинула предупредительный взгляд в сторону братца — если этот сошедший с креста услышит, как знать, что он сделает с ним! Но Мессия был слишком поглощён самим собой и не замечал, что Рас в гневе раздувал ноздри; Ласт хмурилась, обнимая лежащего на полу Кимбли; на лице Грида было написано пугающее предвкушение; и лишь Веллер и Шаттерханд взирали практически без интереса, не выказывая ни восторга, ни благоговения.       — Зольф... — Ласт тормошила Кимбли, который неверяще смотрел на свои руки и на обнимавшую его жену. — Зольф! Что с тобой?       Он не верил собственным глазам. Ласт обнимала его, но он ничего не чувствовал. Кимбли неловко схватил себя за руку, впился зубами в оголённое предплечье, прокусив кожу до крови — нечто соленое заполнило его рот, — но по-прежнему не ощутил ни боли, ни прикосновения.       Отец встал, воздел руки к небесам и начал неумолимо расти. Вскоре исполинские ступни оторвались от земли, и Он взмыл вверх. Холод верхних слоёв атмосферы принимал Его тело, вновь обретшее чувствительность, когда Он, устремлённый к Тому, кого хотел поглотить всем своим существом, взлетал всё выше и выше, к солнцу, заслонённому чёрным безучастным лунным диском. Ощутив небывалый прилив сил, божественных, непознанных, Отец обратился к невероятной мощи, данной ему всеми земными жизнями, кроме тех, кто волею его самого или случая оказался в центре круга. Он раскрылся навстречу им, готовый пожрать всю эту мощь, ощутил, как нечто ледяное разливается в нём. Слишком поздно до тщеславного разума Отца дошла простая истина: он поглотил ничто. Отчаянно пытаясь изрыгнуть это самое ничто, он забился в бесплодном спазме, однако было поздно. Колоссальное ничто уничтожило его, разорвало изнутри на тысячу тысяч ошмётков, которые радостно устремились в те тела, из которых были столь бесцеремонно похищены. Отец рассыпался прахом в грандиозном потрясшем планету взрыве, проливаясь дождём на опалённую войной землю, исчезая навеки — на сей раз даже не уйдя во Врата. Души-светлячки устремились обратно, приводя в чувство своих так ничего и не успевших осознать обладателей; зловещий контур померк, поверх него выступил совсем иной, едва заметный узор.       Взрыв сотряс часовню. Кимбли, оглядевшись, поджал губы — он не ощущал ничего. Ни дрожи земли, ни вибраций, так милых его сердцу. Звуки казались мёртвыми, не несущими ничего, и теперь даже то малое удовольствие, которое ему обеспечивали здешние взрывы, оказалось смазанным, будто бы ненастоящим. В стене часовни зияла сияющая дыра, открывая вид на столь знакомые очертания Централа, подёрнутые фантастической дымкой. Аместрис казался манящим миражом.       — Домой? — неуверенно протянул Альфонс, дёргая брата за рукав.