.

АУ

- Я не знал, какие тебе нравятся больше, потому нашел нескольких, - говорит Освальд, С улыбкой смущенной и гордой, потому что считает лучшим подарок. Джим хмурится, не опускает руку на пистолет - никогда не чующий его опасным, и Освальд обводит широким жестом сидящих на стульях девушек. Он стягивает мешки с их голов один за другим, как поднимая крышки с изысканных дорогих блюд, и объявляет с каждым движением - меню на сегодня. Девушки связаны, рты их заклеены, но глаза ясные - без наркотиков, конечно, Освальд не дурак и не стал бы портить подарок, или напротив - дурак и не стал бы его травить. - Все - отпетые преступницы. Поджог, - он ерошит волосы рыженькой и двигается дальше, перечисляя. - Убийство с особой жестокостью. Похищение детей. Выбирай любую. Или сразу всех. Тех, кого не стоит жалеть - разумеется, Освальд высоко ценит моральные принципы Джима Гордона и согласен постараться ради его капризов. Рот наполняется жжением - физически ощутимой жаждой, и Джим долго сглатывает и отводит от девушек взгляд. Дело не в жалости и даже не в голоде, нет - в большем, гораздо большем, и ему нужно больше выдержки, чем в нем есть. Джим подходит к девушке, и контролирует каждый свой вдох - больше, чем каждый шаг. Он рывком поднимает её со стула и произносит, толкая к выходу - мрачным чувством юмора не снимая скотч с её рта. - Полиция Готэма. Вы имеете право хранить молчание. Он становится только злей. --- - Я думал, ты должен быть холодным. Я думал, ты должен бояться света. - В Готэме не бывает света, - говорит Джим, и усмехается - странной шуткой, понятной любому жителю города. - Джим, - зовет его Освальд, зовёт зря, как всегда зря, каждым именем, не застрявшим в легких. Его сердце колотится так, что звук его оглушает - частой пульсацией крови, горячей и близкой, и он боится его - но всё ещё не боится достаточно. Ему не стоит никогда его звать. Джим чувствует его запах, его страх и его восторг. Пойманный сам - и он не может просто уйти. Уже не может, и зудят клыки под губами, требуя больше - требуя того, что он никогда не позволит себе хотеть. Джим прижимается рывком - еще сильнее, ближе, игрой, которую не стоило начинать. Не стоило приходить, но он лежит в его доме, в его постели, тела их близки, переплетаясь - отсутствием приличий при присутствии одежды, и это - всё ещё наименее страшное из того, что могло бы произойти. Освальд знает - и всё ещё зовет его, всё еще льнет телом - выпрашивая урок посерьезней. Очевидный урок - и Джим прижимается клыками, оставляя влажный след на его щеке. Освальд чувствует его клыки, как чувствует он его сердцебиение - подскочивший пульс, замеревшее дыхание, жарко, так жарко, что Джим невольно спускается раскрытыми губами ниже - следуя за сетью вен. Он чувствует движение крови, под кожей, под которой легко их рассмотреть - урока должно быть достаточно, более чем, и Джим с трудом отстраняется от него, сжимая зубы. Освальд жмурится, трясется - настолько, что не нужно особых чувств, чтобы чувствовать его дрожь, и ему нужно с минуту, чтобы отважится открыть глаза. Он смотрит на Джима прямо, с вызовом - как не должен смотреть тот, у кого немеют руки - и оттягивает в сторону ворот рубашки, раскрывая шею и грудь. Ударом подлым и действенным - и Джим успевает только не сжать клыки на его шее. Каждый сосуд его бьется в агонии - как будто уже умирает. Как будто жизнь его уже наполняет рот, стекает по горлу и кипит в венах. Ничего не может быть слаще, и не глоток даже, а его близость - пьянит. Клыки проходятся по коже, оставляя влажные отметины слюны, расчерчивая - но не раскрывая кожу. - Я знаю, чего ты хочешь, - говорит Джим, и не берет ни капли. - Никогда. --- Освальд выгоняет Бутча из комнаты, едва тот опускает Джима на кровать - безвольным телом, покрытым грязью и кровью. Джим холоден - теперь по-настоящему холоден, бледна его кожа, и он выглядит так, как и должен бы - будь правдой хоть одна из волшебных сказок. Из него вытекло больше крови, чем должно быть у человека, его костюм пропитался ей, промок от дождя, но от него не несет ни гнилью, ни плотью, ни смертью - только усталостью и виски. Освальд ругается сквозь зубы, как говорила никогда не делать мама, и знает, что нужно - знал еще до того, как тело оказалось в кровати, и дело не в том, что он боится боли и не в том, чем он готов пожертвовать. Он не знает - сработает ли. Он бьет Джима по щекам, как сделал бы, пытаясь привести в чувство человека, проверяет пульс - которого и не должно быть, в последней попытке сделать хоть что-то нормальным, объяснимым, поправимым, скидывает пиджак, достает нож из отворота рукава, задирает рукав рубашки, запоздало думает о дезинфекции, плюет на нее, и - делает надрез на своем предплечье. Тонкий, он шипит сквозь зубы - так и не привыкший к боли, и кровь течет струйкой, темная на светлой коже. Джим, не двинувшийся от ударов, Джим с замеревшим пульсом, Джим, не отличимый от мертвого - шумно втягивает воздух с её запахом. Джим чует - чует, и это видно по трепещущим крыльям его носа, по дрожащим губам и тому, как мученический, умоляюще изгибаются его брови. Невероятно, и видеть его слабым дико; беспомощным, не требующим, не прогоняющим, не злым и не жестким, и Освальд отпечатывает в памяти его лицо, его бледные губы, секундами на то, чего больше никогда не увидит. Ему нельзя медлить, и Освальд проходится по его губам кончиками пальцев, оставляя след крови - тонкой струйки, щекоткой стекшей к ладони. Джим дышит ей, чувствует - не двигаясь, и в первую секунду Освальду кажется - он опоздал. Всего секунду, через которую Джим впивается зубами в его руку - голодно, жадно, как хватал бы руками с тарелки куски, как заглатывал бы, не жуя, и зубы его острые, голодные и жестокие - совсем не похожие на те, что оставляют две аккуратные отметины в фильмах. Он пьет больно, жадно, не щадя кожу, разрывая звериными укусами, и Освальд вскрикивает, пытаясь отстранить его - безуспешно, поразительной силой в совсем недавно мертвом теле. Он тянет его за волосы, бьет по плечам, пытаясь вырваться, и кровь заливает простыни, пачкая их вместе с одеждой - растягивая раны, пока не начинает неметь рука, и Освальд говорит: - Джим, - и ничего не говорит, кроме имени. Джим узнает его - больше, чем тело, чем запах, чем голос - то, как говорит он проклятое это "Джим", и замирает, отстраняя перепачканное лицо. Глаза его еще черные - черные, без радужки и белков, каких еще никогда не видел Освальд, их взгляды встречаются - и лицо Джима схватывает гримаса - осознанием, судорогой, отвращением, яростью, и - голодом, больше всего голодом. Он морщится, отстраняясь - словно его сейчас стошнит, вывернет наизнанку, отвергая - даже когда выбор стоит между ним и смертью - отвергая то, что так жадно глотало его тело. Рука Освальда разодрана до локтя - несдержанными, отчаянными укусами, Джим смотрит на неё, клыки его еще видны под оскалившимися губами - и он медленно, очень медленно садится, растирая по лицу кровь. - Сволочь, - говорит Джим, отчетливо, презрительно, ударом - и Освальд узнает Джима. Живым того, кто мог бы быть мертвым - мертвым уже столько раз - и чувствует, как начинает утихать страх. Джим встает, пошатываясь, смотрит на него, словно хочет что-то сказать - еще одним обвинением, благодарностью, сожалением - но не говорит ничего. Он вернется. --- - Ты спишь с Пингвином? Слухи настолько громкие, что слышны даже в стенах поместья Уэйнов - и Брюс спрашивает его прямо, не смущаясь и не обвиняя. Мудростью и наивностью - то, что кажется ему лучшим из решений вопроса; что было бы им, если бы не было в Готэме. Когда-нибудь он спасет этот город - то, чего уже никогда не сможет Джим. Джим не медлит и не отводит взгляд, отвечая. - Нет. --- - Я пришел не за этим, - пытается сказать Освальд, и Джим слышит другое, то, что на самом деле пришел он сказать. Что говорит взгляд его, его поджатые губы, кончики его пальцев, нервно сжавшиеся на папке с бумагами - бумагами, которые Джим непременно посмотрит позже - когда утихнет зуд в его нёбе и кончиках его губ. Ему больше не нужно долго думать перед тем, чтобы сделать - и Освальд сам в этом виноват. Джиму достаточно одного быстрого взгляда, чтобы окинуть коридор - чисто, ни одного свидетеля, и он хватает его за отвороты пиджака и втягивает в первую попавшуюся комнату. Темную, узкую кладовку в дальней части участка - потому что у Освальда теперь хватает ума приходить через задний вход, и Джим даже не пытается включить свет. Ему видно отлично и нет необходимости видеть - и он вжимает Освальда в стену, стягивая с шеи галстук. - Подожди, нет, - повторяет Освальд, сбиваясь, все еще слишком мягко для того, кто мог бы быть против всерьез. Джим может чувствовать раны на его руке - под слоями одежды, рваными жадными укусами - он чует их, своими метками, чует засохшую кровь и начинающую нарастать нежную светлую кожу, чует кровь под ранами, разбегающуюся от его частящего сердца - сладкую и горячую; чует так, словно она уже ласкает его язык и стекает по горлу, словно она наполняет его - всего, опьяняя, одной из той тысячи причин, по которой он бы себе никогда не позволил. Очевидной для любого в Готэме истиной - он не тот, с кем можно играть. - Нужно было думать об этом раньше. Освальда легко победить силой - было бы легко даже человеку, и Джим вдавливает его в стену, прижимаясь губами к щеке. Освальд излишне, неуместно, раздражающе одет - застегнут на все пуговицы, и галстук не поддается, сложным узлом путаясь в пальцах. Джим раздраженно рычит, тянет ткань в сторону, но не может порвать - не может, не задушив его, и рычит злее, кусая шею сквозь ткань рубашки. Освальд чувствует страх - загнанным зайцем, колотящимся сердцем, пульсацией крови, до привкуса во рту - всегда рядом с ним; страх - но не только страх, хоть и дрожат его руки, и Джиму кажется - поёт его голос. - Джим, - говорит он, так ровно, как только может его горло с горячими рядом губами. - Я закричу.