Между прошлым и будущим

***

Июнь 1978 года. Магическая британия. Дом Краучей.       Поскольку желание попасть на прием в Лестрейндж-холл оказалось намного сильнее обиды на отца, я все же решил вернуться домой, хотя все мое существо противилось этому. Я прикидывал в уме, что должен сказать отцу, чтобы он поумерил гнев, но адекватного решения не находил. Отец любил, когда ему говорили, что он во всем прав. Что он справедлив и умен. С тяжелым сердцем я решился льстить и притворяться, что раскаялся в своем проступке.       Но Мерлин, я даже не понимал, почему он пришел в такое бешенство. Впрочем, понимал, но не осознавал. Отец так ненавидел темную магию и волшебников, использующих ее, что взрывался подобно вулкану от одного упоминания этой магии. Та злосчастная брошюра, которую он у меня нашел, подействовала, как красная тряпка на быка. Я даже не подозревал, что он так может разозлиться. Конечно, я все еще злился на него и был страшно обижен. Отец поднял на меня руку. Ни один человек не заслуживает такого обращения. Даже если бы отец применил заклинание, чтобы проучить меня, это не было бы так унизительно для моего самолюбия, как грубая хватка за ухо. Мои уши пылали, а в груди скручивался комок желчи, яда и обиды, но я все же вызвал Винки и вернулся домой, моля Мерлина, чтобы он даровал мне терпение.       Стоило мне появиться в прихожей с тихим хлопком, из гостиной мне навстречу выбежала матушка. Взглянув на нее, я ощутил укол совести. Выглядела она болезненно. Платье помято, светлые волосы, пронизанные сединой, выбились из пучка, губы искусаны, а глаза покраснели от слез. Взглянув на мать, я ощутил себя самым худшим сыном на свете. Ссора ссорой, но я должен был подумать о ней. Она же так слаба здоровьем и очень переживает обо мне. В душе помимо обиды на отца появилось отвращение к себе. Я не подумал о ней, когда сбежал из дома. Я просто ужасный сын.       — Барти, сыночек, — всхлипнула матушка и, шагнув ко мне, заключила меня в нежные объятья. Я с тенью облегчения в душе обнял ее и почувствовал, как тревоги отходят на второй план. Я был очень близок с матерью, только она меня по-настоящему любила и принимала таким, каким я был.       — Мама, прошу прощения, что заставил вас волноваться, — промолвил я, когда мать в порыве чувств начала осыпать мои щеки поцелуями. Я взял ее за руки и осторожно, но настойчиво отстранил от себя. Конечно, ласка матери была мне приятна, но мне уже не шесть лет, а шестнадцать. Я вырос и почти превратился в мужчину.       Я смотрел в глаза матери и чувствовал тяжесть на душе. В ее голубых глазах, таких же, как и мои собственные, стояли слезы. Она вцепилась в мои запястья обеими руками и глядела в глаза, словно пыталась понять, что я сделаю дальше.       — Ты так меня напугал, — произнесла она с дрожью в голосе. — Я чуть с ума не сошла. Барти, прошу, больше никогда так не делай, — взмолилась матушка, и я поспешил ее заверить, что подобной выходки больше не повторится.       — Где отец? — спросил я, в глубине души надеясь, что он отправился на мои поиски. Я его единственный сын, наследник. Он должен был хоть немного волноваться обо мне.       — Он работает в кабинете. — Слова матери разбили все иллюзии. Я нервно усмехнулся и в какой-то мере окончательно утвердился в мыслях, что мне следует посетить прием у Лестрейнджей.       Отец работает. Как обычно в подобных ситуациях. Ну что он за человек? Категоричный в суждениях, жесткий, проводящий четкую грань между добром и злом, разве он не ужасен? Я жил с ним под одной крышей шестнадцать лет, я знал его нрав и всю жизнь пытался ему угодить, заслужить похвалу. Но зачем, когда у него есть любимая работа, заменившая ему жену, сына, семью?       — Расскажешь, как прошел учебный год? — спросила матушка, преданно заглядывая в мои глаза.       Да, это стало нашей своеобразной традицией. Поскольку отец пропадал сутками напролет в Министерстве или разъезжал по стране со свитой, мы с матушкой были предоставлены сами себе. Когда я приезжал из Хогвартса, вечером мы с ней пили чай в гостиной и разговаривали. Матушка спрашивала о школе, просила рассказать что-нибудь интересное из студенческой жизни. И я рассказывал. Такие вечера наполняли мою жизнь радостью. Но сегодня я слишком устал с дороги, чтобы говорить о своих приключениях в стенах Хогвартса.       Я уже хотел отказаться, но не смог. Мать так на меня смотрела, что я просто не смог ей отказать, иначе почувствовал бы себя последней сволочью.       — Чуть позже. Мне нужно извиниться перед отцом, — сказал я ровным голосом, хотя прекрасно понимал, что мне не за что извиняться. Но кого это волновало? Я мысленно вспоминал слова Рудольфуса Лестрейнджа: «Наш девиз не слабоумие и отвага, а терпение и хитрость». Он прав, нужно усыпить бдительность отца. — Я был неправ, — сквозь зубы прошипел я и отвел взгляд. Матушка растрогалась и коснулась ладонью моей впалой щеки. Да, пусть лучше она думает, что я смущаюсь, чем увидит в моих глазах ненависть и злобу.       — Я уверена, он тоже переживает из-за вашего конфликта, — сказала матушка, когда я направился к лестнице. Я лишь поджал губы. Очень сомневаюсь в этом.       Я поднялся на второй этаж и приблизился к кабинету отца. Никогда в жизни я так не боялся постучать в запертую дверь. В детстве, помню, я мог подолгу не спать, ожидая возвращения отца с работы. Временами я не дожидался этого момента, а если дожидался, то вскакивал с постели и мчался ему навстречу. Но ни разу на моей памяти он не сказал мне доброго слова. Бартемиус-старший вечно был мною недоволен, всегда искал повод придраться и твердил, что я не такой, каким должен быть. Однако парадокс в том, что он никогда не говорил, каким именно я должен быть. Ему все было не так. Вместо того, чтобы провести со мной время, сходить на прогулку, он предъявлял претензии. Вместо того, чтобы выслушать, начинал читать нотации.       О, временами я уже боялся к нему подойти, хотя всем существом желал это осуществить. Но страх быть непринятым поселился в моем сердце. Отец, придя с работы, чаще всего закрывался в кабинете и начинал работать, а я пытался оказаться поблизости, чтобы хоть немного побыть рядом с ним. Бывало, я приходил к дверям кабинета. Прислонялся спиной к стене и стоял, представляя, что сижу рядом с ним, или он играет со мной. Пару раз меня за этим занятием заставала мать. Она, конечно, пыталась поговорить с отцом. Но тот обладал просто потрясающим упрямством и никогда не считался с чувствами окружающих.       Вспоминая обо всем этом, я чувствовал страх, стоя перед дверью в кабинет отца. Я снова себя ощущал дошкольником, который одновременно жаждет и боится привлечь внимание отца. Но выбора не было. Цель оправдывает средства. Слизеринец я или нет?       Я, взяв нервы под контроль, постучал в дверь, после чего повернул ручку и вошел в кабинет, оформленный в темно-синих тонах. Мой отец всегда любил синий цвет и терпеть не мог красный, хотя учился на Гриффиндоре.       Бартемиус Крауч сидел за деревянным письменным столом и проверял какие-то бумаги в папке. Облачен он был в брюки и белую рубашку, видимо, успел снять мантию и жилет. Его темные волосы, пронизанные редкой сединой, были зачесаны на пробор, а взгляд темно-карих, почти черных глаз оторвался от созерцания документов и устремился прямиком на меня.       Меня словно Лайтусом прошибло. Из легких будто вышибло весь воздух, но я подавил подступающий страх перед возможным наказанием.       — Вернулся, — скривив губы в презрительной усмешке, буквально выплюнул отец. Я прикусил язык, чтобы случайно ему ничего не ответить. Была у меня отвратительная черта: я был скромен и тих, но в какой-то момент под давлением или от злости мог ляпнуть все что угодно. — Что, матушка уже подтерла сопли? — спросил он, не осознавая, как сильно отталкивает меня от себя. Я смотрел на отца и видел на его месте не человека, давшего мне жизнь, а отвратительное существо, жаждущее признания и уважения. Признаюсь честно, это еще не была ненависть, которая проснется в моем сердце годы спустя. Но могу с уверенностью сказать, что именно в этот вечер мой отец посеял в моей душе семена злобы и обиды, которые дадут рано или поздно плоды ненависти.       Я, вздохнув, опустил голову, изо всех сил изображая робость и скромность. Еще сложнее было играть раскаяние. Но я, помня о грядущем торжестве, приложил все усилия, чтобы выглядеть правдоподобно. К счастью, отец не был особо внимателен ко мне и не знал, как я выгляжу, когда раскаиваюсь.       — Я… Прошу прощения за свое неподобающее поведение, — делая вид, что заикаюсь и вот-вот лишусь чувств от страха, промямлил я, стараясь не поднимать глаз. Если бы отец был более внимательным, то он бы непременно заметил, как я от злости сжимаю руки в кулаки, а в глазах моих пылает раздражение, вызванное унижением. Подумать только, я стоял в его кабинете, словно на суде, и готовился выслушать поток яда и помоев в свой адрес. В том, что отец снова пройдется по моему слабому здоровью и недостаточно сильной магии, я не сомневался. Он жаждал получить идеального сына, а сам ничего для этого не делал.       — Ты жалок, — внезапно заметил отец, и я прикусил язык, покраснев от унижения. «Помни о торжестве. Помни о Темном Лорде, ты же хочешь, чтобы тебя уважали. Хочешь, чтобы кто-то признал в тебе достойного волшебника?» — твердил я себе, чувствуя жар от злости. — Действуешь импульсивно. Никогда не думаешь головой. В тебе нет ни грамма ума и хитрости. За что тебя вообще на Слизерин распределили? — продолжал распаляться отец.       «За то же, что и тебя на Гриффиндор, папа», — крутилось у меня на языке, но, к счастью, я сумел сдержать импульс. Нужно молчать и терпеть. Цель оправдывает средства.       Да, мой отец был слизеринцем до мозга костей, просчитывал все ходы наперед, действовал хладнокровно, разумно и осторожно, кроме того, ему была не чужда жестокость и подлость. Он умело манипулировал людьми, чтобы получить желаемое. Словом, в моем отце буйно цвели типичные черты слизеринца, однако окончил-то он Гриффиндор. Вот так парадокс. Я уже начинал задаваться вопросом, как он изловчился уболтать шляпу отправить его ко львам? Наверняка пригрозил ей огнем.       — Ты даже Слизерина недостоин, и Хаффлплаф тебе не подходит. Недостаточно трудолюбив, — продолжал измываться он.       Я покраснел до корней волос. В душе пылал огонь злобы, хотелось уйти прочь, но нужно чтобы бдительность отца притупилась. Если я сейчас сбегу, то, во-первых, отец окончательно убедится, что я трус и слабак. Во-вторых, он придет в бешенство, и чтение нотаций продлится весь месяц. Кроме того, появится жесткий контроль.       — Прошу прощения, — пробормотал я, пытаясь унять злобу и не ляпнуть чего-нибудь лишнего.       — Просишь прощения? — спросил Крауч-старший. — Неужели? — продолжал издеваться он.       — Я повел себя недопустимо. Листовка мне не принадлежала. Мне ее подбросили, и я заметил это только дома, хотел выкинуть ее, но не успел, — говорил я, прекрасно понимая, как жалко звучат мои оправдания.       Отец лишь презрительно хмыкнул.       — Только ради твоей матери я серьезно тебя не накажу. Недельку просидишь под домашним арестом, — промолвил он, возвращаясь к своим драгоценным бумагам. Я посмотрел на него исподлобья и поджал губы. Да, похоже, свои пергаменты он любит намного больше меня.       — Я приму любое наказание, — сказал я, желая поскорее покинуть «приятное» общество отца. Родитель всегда очень на меня давил, с ним я чувствовал себя просто ужасно, боялся что-то сделать не так, старался быть идеальным, но все равно делал ошибки. Любой другой отец закрыл бы на мелкие недочеты глаза, но только не Бартемиус Крауч-старший.       — Отдай мне свою волшебную палочку, — промолвил он внезапно, даже не оторвав взор темно-карих глаз от какого-то документа. Я замер, с неверием посмотрев на него. Открыл и закрыл рот. — Это будет твоим наказанием. Неделя домашнего ареста без использования магии, — с расстановкой сказал родитель.       — Но… — сорвалось с моих губ. Мда, он хотел, чтобы я был сильным волшебником, а для этого нужна практика, которой он меня хочет лишить. Кажется, кому-то надо подлечиться. Совсем свихнулся со своей работой.       — Есть возражения? — спросил отец, подняв на меня раздраженный взгляд. Я под давлением его взгляда помотал головой в знак отрицания. — В таком случае — отдай мне палочку, — приказал он. Да. Это был именно приказ. Выбора не оставалось. Я, конечно, мог начать очередной скандал, но помнил о своей главной цели.       «Терпение и хитрость, терпение и хитрость», — твердил я себе, как мантру, вытаскивая из чехла на поясе волшебную палочку. На негнущихся ногах подошел к столу отца и положил палочку на столешницу.       — Отлично, через неделю заберешь, — ответил родитель, усмехнувшись. Он посмотрел на меня с откровенным презрением во взгляде и указал на дверь. — Мне нужно работать.       Дважды повторять не пришлось, и я буквально вылетел в коридор, заперев дверь. Отошел на несколько метров и прислонился спиной к стене, чтобы унять злость. От гнева меня потряхивало, щеки горели от унижения. Да, за месяцы, проведенные в Хогвартсе, я уже успел отвыкнуть от нрава отца. Вот почему я не такой же, как он? Может, в этом случае отец бы меня хоть немного любил.       Еще и палочку забрал. Как же я без магии? На мой взгляд, для волшебника просто не существовало наказания унизительнее, чем это. Целую неделю я буду жить как какой-то маггл. Хвала Мерлину, только неделю. Прием-то через две. Нужно срочно успокоиться. Можно выйти в сад и потренироваться, выпустить пар. Я где-то читал, что физическая нагрузка способствует снижению тревожности и гнева. Но на улице уже ночь, и палочки опять-таки у меня нет.       Может, расположиться в комнате и почитать что-нибудь подходящее? Желательно по темной магии. Но, во-первых, книгу Розье я уже давно прочитал и вернул ему. Во-вторых, читать подобную литературу, пока отец дома, опасно для жизни. Временами в нем просыпалась такая злость, что я опасался, что отец меня однажды случайно убьет.       Размышляя об этом, я сам не понял, как спустился на первый этаж. Очнулся я только когда вошел в гостиную, где на диванчике устроилась моя матушка. Она старательно что-то вышивала, но ее пальцы подрагивали, что говорило о сильном волнении. Я приблизился к матушке, и она, увидев меня, испуганно вздрогнула и натянуто улыбнулась.       — Он сильно тебя ругал? — спросила матушка заботливо. Я молча сел рядом с ней, глядя немигающим взглядом голубых глаз на пламя в камине. В голове зазвучали обидные слова отца, которые только добавляли масла в огонь моего гнева. О да, я надолго запомню его обидные слова.       — Нет, — покачал я головой, не желая, чтобы матушка волновалась. Она и так переживала о том, что мы совсем не близки. — Посадил меня под домашний арест на неделю. И забрал палочку, — спокойно произнес я.       — Не переживай, — промолвила матушка, заметив за маской волнения обиду и гнев. Она всегда прекрасно меня понимала. Жаль, что отец был человеком совсем другого сорта.       — Через две недели у близнецов Кэрроу День Рождения. Меня пригласили. Можно, я останусь у них погостить? — спросил я, как никогда радуясь, что в числе моих друзей есть брат и сестра Кэрроу, родителей которых никто даже не подозревал в связи с Темным Лордом. Это были спокойные и тихие люди, слишком ценящие собственный комфорт. Все об этом прекрасно знали.       Конечно, я не общался с Кэрроу так близко, как с Розье. Вот только отец не доверяет Розье и вряд ли отпустит меня к нему. А Кэрроу для осуществления планов подходили прекрасно. Осталось только написать Аммикусу и выбить приглашение. К счастью, он передо мной в долгу. Я помог ему сдать экзамен.       — Я думала, мы съездим к морю на несколько дней. Может, отец с нами поедет, — заметила с сомнением матушка, глядя на меня с сожалением. Я поджал губы. Конечно, мне хотелось провести время с матерью, но перспектива жить под одной крышей с отцом раздражала. Как хорошо, что он большую часть времени проводит на работе. Так сильно он на меня давил. Во мне все еще была жива обида на него.       — Мы можем съездить попозже. Впереди два месяца лета, — сказал я.       — Ты прав, — кивнула матушка. Тут я, поддаваясь порыву сердца и нуждаясь в ласке, взял ее за руку и улыбнулся. Матушка ответила мне тем же. Я лег на диване, свесив ноги и положив голову ей на колени. Она начала перебирать пальцами мои волосы, и я улыбнулся. Да, с мамой всегда было уютно и тепло. Она была словно солнце в моем мире.       — Мам, за что ты любишь отца? — спросил я внезапно. Я часто задавал себе этот вопрос. Как ни посмотри, отец не особо хороший человек. У него вместо жены работа, вместо сына — работа, вместо семьи — работа. К тому же характер у него жесткий и властный, и он проводит слишком четкую черту между добром и злом. Но я уже сомневался: правильно ли это?       — Просто так, — ответила матушка, на мгновение смутившись. Я не поверил ее словам. Такого просто не могло быть. Может, в юности она могла так влюбиться, но за двадцать пять лет совместной жизни с моим отцом даже самые сильные чувства должны были угаснуть.       — Так не бывает, — ответил я, подумав о Яксли, настроение мое упало ниже плинтуса. Я старался не вспоминать об Эстель, поскольку в груди сразу же появлялась тяжесть. Я нагружал себя работой, отвлекался всеми возможными способами. Но все равно периодически она всплывала в моих мыслях, что очень сильно раздражало.       — Бывает, сынок, бывает, — ответила матушка, продолжая перебирать пальцами мои волосы. Я прикрыл глаза, наслаждаясь лаской. — Ты просто еще слишком юн, чтобы понять меня.       Я поджал губы. Нет, я все равно ее не понимаю. Как можно любить такого грубого и жесткого человека, как мой отец. Мне иногда казалось, что он приворожил матушку. За столько лет она давно должна была в нем разочароваться, но я-то вижу, как она на него смотрит. И отец рядом с ней меняется. Старается держать нрав в узде. Жаль, что я недостоин подобного.       — Давай все-таки перекусим? — предложила матушка нарочно бодрым голосом. Я слабо улыбнулся, понимая, что она пытается хоть немного поднять мне настроение. Я что-то нечленораздельно пробурчал, глядя на огонь в камине. Матушка тем временем вызвала Винки и велела ей принести чай и сладости, которые я так любил. Когда распоряжение было отдано, она снова начала перебирать мои соломенные волосы. Я же посмотрел в ее бледное и осунувшееся лицо, заметил сеточку тонких морщинок вокруг голубых уставших глаз, вокруг рта, на лбу. Она старела. Странно, что я раньше не замечал перемен в ней. Даже в отце я не видел возрастных изменений.       «Как будто бы ты часто его видишь», — ехидно заметил мой внутренний голос. Да, отца своего я почти не знал и не видел. Когда он появлялся в моей жизни, то вел себя так жестко и твердо, что я вообще сомневался, что он может сломаться или погибнуть. Отец был похож на камень, которому ничто не может угрожать. Матушка же напоминала хрупкую статуэтку из хрусталя — одно неверное движение, и она разлетится на тысячу осколков.       — Мам, — промолвил я негромко. Она вздрогнула от звука моего голоса и посмотрела вниз, на меня. Я же поднял голову с ее колен, сел на диване, глядя ей в глаза. — Я… хочу, чтобы ты мной гордилась, — прошептал я едва слышно. — Хочу быть достойным сыном, — добавил я, чувствуя странную неловкость. Я не часто говорил с ней о своих чувствах, но все же мне вдруг захотелось, чтобы она знала, к чему я стремлюсь.       — Ох, Барти, — растроганно прошептала матушка и, взяв мое лицо в свои ладошки, произнесла с уверенностью в голубых глазах: — Я уже тобой горжусь. И твой отец, я уверена, тоже. Что бы ты ни совершил, знай, ты всегда будешь нашим сыном.       — Спасибо, — произнес я, услышав столь желанные слова. Матушка говорила искренне, но, как всегда, приплела к своим словам отца. Она всегда так делала, словно пыталась самостоятельно компенсировать недостающее мне внимание отца.       «Мы с отцом тебя любим», «Мы с отцом гордимся», «Мы волнуемся». Перечислять можно было бесконечно. Некоторое время я велся на эти слова, но по мере взросления уверенность в любви со стороны Бартемиуса Крауча-старшего таяла, оставляя после себя горечь разочарования.