Сынок

Время тянулось со скоростью улитки, а убыстрить его алкоголем в больнице почему-то запрещалось. Дни слились в одно серое месиво. Джон не мог ничего — ни забыться, ни умереть. Совершенное ничего. Остались только он, боль и мысли, неразрывно связанные на веки вечные. Его посещали и Мелисса, и психолог. Последний спрашивал о попытке самоубийства и зависимости от алкоголя. Джон огрызался. Сначала он испытывал сильный гнев и пытался, так сильно пытался сделать хоть что-то: кричать, уснуть, сбежать. Но все его попытки ни к чему не приводили. Его все также держали в палате и кололи иглы в уже и без того исколотые вены. Позже на смену гневу пришла апатия. Джон смирился с положением вещей и тем, что у него ничего не выйдет. Просто ждал. Когда принесут обед. Когда придет Хейл. Когда отпустят домой. Дом снова стал желанным. Даже понимая, что все там будет напоминать о трагедии, единственное, чего хотелось, это свободы от проклятых белых стен. А Хейл да, Хейл приходил каждый Божий день со своим агрессивным видом, и каждый Божий день Джон делал попытки убедить того больше не появляться. Каждый Божий день безуспешно. Притащил шахматы как-то раз. Теперь они иногда играли. Без разговоров. Разговоры и Хейл (да и Джон, чего уж скрывать) — не самые лучшие компаньоны. Он читал ему сводки новостей, потому что сам Джон почему-то не мог достаточно сконцентрироваться для чтения. Да и перед глазами большую часть времени все плыло. На этом возложенные им самим обязанности Хейла заканчивались. Очевидное, но такое раздражающее, желание поставить старика на путь истинный наталкивало на мысль, что что-то тут не чисто. Вряд ли паренек резко стал альтруистом в своей Мексике, не того поля ягода эти Хейлы. Выписали Стилински через месяц, лишь после того, как медперсонал (Мелисса) убедился, что он не угроза сам себе. Та заставила его поклясться, что он не будет пить и честно будет учиться жить заново (черта с два он сдержит обещание, ага). Но шалить по крупному Джону действительно больше не хотелось, белые стены будут еще долго сниться в кошмарах. Чуть ли не силой запихнув Джона на пассажирское сидение Камаро, Дерек смачно выругался, заблокировал двери от греха подальше и рванул подвозить бывшего шерифа. Строго посмотрев на Хейла, Джон сжал кулаки и отсчитывал секунды до прибытия домой. Хотя, чего уж греха таить, сидеть в этой чудесной машине было приятно. Он даже на минуту забыл о тех нынешних реалиях жизни, что окружают его. Притормозив у какого-то магазина, Дерек без слов вышел, снова заблокировал двери, и своей агрессивной походкой направился в здание. И как у него выходит все делать так агрессивно? Джон плюнул ему в след (не буквально, разумеется, нельзя так обращаться с этой замечательной машиной) и огляделся. В салоне было чисто, что обрадовало старого автолюбителя. Пара карточек на приборной панели, бутылка воды в слоте для жидкостей, ничего необычного. В бардачке, помимо ключей, каких-то бумажек и всякой дребедени, он нашел семейную фотографию Хейлов. Еще молодые родители Дерека держат на руках небольшой кулечек, вероятно, младшую дочь, и радостно машут в камеру. К папе прижался совсем маленький и смущенный, но такой узнаваемый в сведенных бровках Дерек Хейл собственной персоной, а держа его за руку и слегка возвышаясь, стояла Лора и смешно показывала язык. Фото вызвало бы умиление, если бы не осознание того, что большая часть людей на фото уже мертвы. У Стилински, как и у многих других семей, тоже было такое фото. Клаудия сидела в кресле и нежно целовала малыша Стайлза в щечку, в то время как он со всей своей силой обнимал женщину за шею и жмурился от той огромной любви, что может испытывать лишь маленький ребенок к своей маме. Джон сидел рядом и обнимал жену за талию, смотря на сына и заливисто смеясь. Самое любимое фото Джона. Когда-то оно всегда было с ним, в кармане рабочей рубашки, оберегая его от всех преступников, с которыми ему приходилось иметь дело в рабочее время. Сейчас — причиняло лишнюю боль. А ведь они с Дереком похожи, подумал Джон. Не считая Коры, которая черт знает, где находится, Дерек единственный живой человек на семейном фото. Как и Джон. Развить мысль не позволил звук открывающейся двери. Хейл закинул огромный пакет в заднюю часть машины, уселся и заметил в руках Стилински злополучное фото, которое Стилински просто не сообразил спрятать обратно — то ли от неожиданности, то ли из-за задумчивости. Дерек дернулся, будто хотел выхватить фото или ударить, или кто его знает, что еще, но почему-то себя остановил. Грозно посмотрел Джону в глаза, отвернулся и активировал рычаг передач, заставляя машину двинуться в путь. Джон стыдливо спрятал фотографию, и аккуратно закрыл бардачок. Позже, дома, пока Хейл перетаскивал предметы из огромного пакета Джону в холодильник, шериф достал свое семейное фото из кармана бывшей униформы. Он стоял посреди своей комнаты и проводил пальцами по лицам своих любимых людей, стараясь не заплакать. Зажмурил глаза, пальцами надавливая в уголки глаз, будто это поможет. Он опустил фотокарточку, не в силах больше видеть, и направился на кухню. — Вот, — протянул он руку, стараясь отвернуть картинку от себя. Дерек недоуменно посмотрел на него, перевел взгляд на фото, и, положив полотенце, что до этого держал в руках, взял его в руки. Осмотрел каким-то безучастным взглядом, потом усмехнулся и протянул его обратно. — Я подумал, будет честно показать его тебе. Извини за… — протянул Джон несколько смущенно. Смущения он не чувствовал уже очень давно. Дерек кивнул и вернулся к… распаковке пакета или чем он занимался тут уже столько времени? Хотя Джону было, мягко говоря, наплевать. Он взял фотографию, снова взглянул на нее и снова отвернул фото. Вдруг стало понятным, что он больше никогда не сможет смотреть на него, не чувствуя эту боль. И он направился в единственное место, способное ему помочь. К мусорному баку. С каким-то остервенением он открыл крышку, глубоко вздохнул и протянул фотографию над баком как над глухой бездной, готовый в любой момент выпустить его из рук, будто это способно забрать всю боль. Но этого не случилось. Секунду спустя шериф недоуменно уставился на свою пустую ладонь, из которой только что вырвал фотокарточку не кто иной, как Дерек Хейл. — Нет, — просто сказал тот. Спрятал фото во внутренний карман куртки и пошел к машине. Шины остервенело завизжали и отчего-то разъяренный Хейл оставил Джона одного. На кухне ждала тарелка сэндвичей, к которой так никто, кроме мухи, и не притронулся. *** После выписки Джон продолжил пить, но старался контролировать сам себя, не давая алкоголю совершать опрометчивые поступки. Лучше быть свободным в своих действиях, чем словно в тюрьме под постоянным контролем. Он больше не доводил себя до бессознательного состояния, не выходил из дома во время попоек, но каждую ночь проводил в комнате Стайлза, рыдая, обнимая клетчатые рубашки и кидая проклятья на всех и вся. Хейл наведывался к Стилински в дом каждые три-четыре часа. А смыслом жизни шерифа на данном этапе стали попытки от него избавиться. Все-таки пора и честь знать, в больнице его приходы помогали и (возможно, самую капельку) радовали, но сейчас Джон просто хотел побыть один. На второй день Джон закрылся на все замки и отказывался впускать Хейла, не обращая внимания ни на просьбы, ни на шантаж. Минут через десять (вообще-то это даже много) Хейлу надоело, и дверь, в конечном итоге, осталась лежать на полу. Весь третий день Дерек занимался ее починкой. Стилински думал сделать круг из рябины вокруг дома и даже нашел некоторые запасы в комнате сына. Однако на полпути он понял, что ему не хватит на полноценный круг, а еще через четверть пришел Дерек, вырвал из рук остатки и позвонил Дитону, попросив по старой дружбе не поставлять бывшему шерифу никакой провизии против оборотней. Дитон, вот же черт, согласился. Дни тянулись, ничего не помогало, поэтому Джону ничего более не оставалось, как просто игнорировать это проклятье по имени «Дерек Хейл». Когда тот наведывался, шериф хмурил брови и сцеплял зубы, не проронив за это время ни слова. Не то, чтобы Хейл был очень уж говорливым, да и в больнице Джон успел привыкнуть к его молчаливому присутствию. Так что в целом было терпимо. Они проводили в одной комнате какое-то время — Джон занимался своими делами, готовил, пил, мыл посуду, прибирался, пил, перебирал счета, пил и пил, в то время как Дерек стоял или сидел, смотря в одну точку, или что-то читал по праздникам, а затем Хейл уходил. Ничего страшного. Это можно и пережить несколько недель. Ведь когда-нибудь ему надоест? *** — Могу войти? — спросил Джон, делая вид, что ответ действительно имеет значение. Стайлз полулежал-полусидел на кровати, пустым взглядом уставившись в очередную книгу. Джон отметил, что страница все еще та же, что и пару часов назад, да и поза парня ничем не изменилась. — Стайлз. Нужно поесть. Ноль внимания, тот только слегка поднял брови и моргнул, приходя в себя. Глаза опухли от бесконечных бессонных ночей и слез, цвет лица напоминал чистый лист, да и вид в целом оставлял желать лучшего. Джон присел на край кровати, положив руку сыну на колено. — Стайлз, нужно поесть. И как-то жить с этим дальше. Тот тихонько закивал головой, снова проваливаясь в свои мысли. Шериф глубоко вздохнул и, подвинувшись поближе, прилег рядом со Стайлзом, опустил на глаза очки и забрал книгу. Читал он долго и старательно, с выражением, чтобы слушать было интересно. Голова сына в какой-то момент опустилась на плечо отца, как когда-то давно в детстве, и по смене дыхания в самые захватывающие моменты казалось, что Джона действительно слушают. Оглянувшись на часы на рабочем столе Стайлза, Джон обнаружил, что уже далеко за полночь. А Стайлз… Стайлз спал. Так крепко впервые за все эти недели, прошедшие со смерти Эллисон. *** Джон проснулся, не понимая, который сейчас час. За сегодня он уже просыпался раза три, и сейчас сильно надеялся, что новый день уже наступил. За окном было темно, значит, день пережили, и слава Богу. Вдруг раздался странный грохот, и Джон понял, что его разбудило. Снизу явно что-то происходило, будто слегка поломанная сирена кричала грубым предупреждающим голосом. Что, черт возьми, происходит? Джон подкрался к шкафу, достал с верхней полки припрятанное ружье и двинулся из спальни вниз по лестнице. Звук усилился, но время от времени будто прерывался, становился более утробным, похожим на… Хейла не было уже который день, и, судя по рассказам заезжавшего недавно Скотта, у стаи были какие-то проблемы с альфой соседнего штата. «Наконец-то», подумал тогда Джон. Наконец-то, паренёк от него отстанет. Но сейчас, заходя на первый этаж и опуская ружье, Джон определённо видел Дерека, точнее волка-Дерека, растянувшегося на его кухне. Кафель от задней двери был весь покрыт кровью, которая все ещё сочилась с волчьего блока, спины, ног, тут и там виднелись кровоподтеки. И странным образом, они не затягивались, будто волк не может их заживить. Или не хочет? Животное протяжно громко выло, но бросив на человека взгляд из-под опущенных бровей, слегка понизило тон. Чтобы не спугнуть. Чтобы не выгнали. А из глаз сочилось что-то, и будь Дерек человеком, Джон бы расценил это как слезы. Невозможно так выть от боли. Нет. Это другое. И Джона вдруг охватила такая усталость, будто весь груз этого мира оказался на его плечах. И на волка смотреть невозможно, потому что тому ведь ещё хуже. Тот лежит на своих двух лапах и плачет по-волчьи, ведь человеку проявить таких эмоций не позволено. Вот оно, спасение. Кто бы знал, что Дерек-волк такой чувствительный, нежели Дерек-человек. И Джон ложится рядом, на окровавленный кафель, вытирая рукавами непроизвольные слезы. И чего вроде плакать, но этот вой тонет в ушах, достигает тугого комка где-то под сердцем и растворяется, наполняя такой уже родной и одновременно незнакомой светлой печалью. Раненый волк всегда приходит домой. Так как так вышло, что дом мёртвого Стайлза стал домом раненого волка Дерека? Вот почему плачет волк. Плачет по человеку, который и другом никогда не был. Но, по всей видимости, важен был. Джон чувствует, как горячая морда укладывается ему на грудь. Стилински тихонько потрепал горячий нос. — Что же ты молчал, приятель? Ближе к рассвету тихие завывания сходят на нет.