Криденсу не нравилось, как пахло в его доме, особенно в тех комнатах, где еще оставались вещи прежних владельцев. Это был запах старости, затхлости, ветхости. Он быстро лип к одежде и коже, поэтому, закончив работу в саду, Бэрбоун не стал переодеваться. Он поднялся на второй этаж как был: в рабочих штанах и рубашке, мокрой от пота. Криденс планировал начать уборку в полдень, но провозился слишком долго: сначала расчищал теплицу, потом подрезал кусты и деревья. Получилось не особо хорошо, и он не был доволен собой.
Дверь открылась наполовину, а потом во что-то уперлась. Бэрбоун надавил сильнее — препятствие не сдвинулось ни на дюйм. Он не рассчитывал на успех, ведь дело не ограничивалось одним ящиком. Коробки, тюки, мешки, чемоданы, сумки, пресловутые ящики полностью скрывали пол. Над ними белым надгробием торчала какая-то штука, завернутая в простыню. Криденс думал, что это зеркало. Еще он мог различить контуры стола, целиком и полностью заставленного вещами. Мрачные шкафы у стен напоминали гробы: их делали с таким расчетом, чтобы внутри можно было штабелями складывать скелеты. Бэрбоун не удивился, если бы нашел парочку.
Он вытащил в коридор первый чемодан, порадовался, что не пришлось возиться с замками: те распахнулись, стоило лишь нажать на защелки. Наружу вывалилась куча белья. Криденс перетряхнул тряпки, пошарил внутри чемодана на случай, если в кармашках лежало что-нибудь ценное. Одежду он отдавал мистеру Борсау, старьевщику, который держал небольшой магазинчик в самом конце Диагон Аллеи, в том месте, где она примыкала к Лютному переулку, так что нельзя было сказать точно, принадлежал ли Борсау к честным торговцам или к бессовестным прохвостам. Человек половчее получил бы от сделки больше выгоды, но обскур не умел торговаться и вечно бранил себя за это. Как и за то, что не мог взять и выкинуть чужой хлам. Мешала приютская бережливость со странной примесью жалости, будто вещи были живыми и понимали, что они больше не нужны.
Старые газеты он отнес в сад, кинул в кучу, приготовленную на костер, а на обратном пути взял из кухни лампу. Сейчас солнце било прямо в незанавешенное окно, освещая комнату во всей ее безнадежности, но ему предстояло копаться до самой ночи. От идеи приготовить рагу пришлось отказаться. Если бы Криденс был один, он вообще не стал бы тратить время на ужин, но теперь с ним жил Персиваль Грейвс.
Бэрбоун дорожил этим соседством, их вечерними разговорами, возможностью смотреть, как Персиваль с аппетитом ест приготовленную для него еду. Дамблдор предупреждал, чтобы он был осторожен и не увлекался. Волшебник знал о предпочтениях обскура. Криденс отвечал, что все нормально. Его совесть была чиста, ведь он вел себя хорошо: не заглядывался на мистера Грейвса, не искал его прикосновений и даже в фантазиях не позволял себе ничего лишнего, хотя очень хотелось. Останавливала мысль, что утром он не сможет поднять на колдуна глаза.
После ужина каждый занимался своими делами, Персиваль обычно сидел за учебниками в гостиной. Криденс устраивался там же: садился в глубокое кресло, зажигал летающую лампу и утыкался в книгу, но какой бы увлекательной ни была история, он то и дело отрывал взгляд от страницы и украдкой наблюдал за колдуном. Грейвс не читал, а накладывал чары, которые давали тексту голос. Тихое бормотание убаюкивало, и Криденс на его месте давно бы уснул прямо за столом. Бывший аврор не делал пометок, полагался на обостренную зельями память. Как и чтение, письмо давалось ему тяжело.
Когда Бэрбоун расчистит комнату, Персиваль сможет перебраться сюда: здесь есть стол и большое окно, так что света всегда будет много, особенно во второй половине дня. Гостиная же снова будет в полном распоряжении обскура. Желание продолжать уборку окончательно сошло на нет. Криденс сердито вздохнул и сказал себе, что нужно работать. Он уже договорился с Борсау. Старьевщик обещал заглянуть завтра в полдень.
Бэрбоун вынес в коридор стул, постоял секунду, размышляя, куда его приткнуть: к правой стене, где лежали вещи для Борсау, или к левой — там он складывал то, что решил оставить себе. На вид стул был еще новым и крепким, но цвет обивки раздражал: зеленый, как рожа гоблина. «Черт с тобой», — обскур определил его направо.
За дверью образовался чистый пятачок. Старый замызганный паркет выглядел печально, а когда-то он, должно быть, сиял теплым медовым светом. Криденс решил, что попробует его почистить и хорошенько натереть. Он поднял с пола жестянку из-под чая, встряхнул — она забренчала. Перед тем как открыть, Бэрбоун долго рассматривал картинку на боку банки: пушистых белых котов, сидевших на коврике. Они выглядели так, будто жизнь разлила перед ними молочные реки и расстелила поля из говяжьего фарша. Внутри были пуговицы: некоторые очень красивые, он бы даже сказал, затейливые. «Вот и что с ними делать?» — спросил себя Бэрбоун. Он не в первый раз сталкивался с подобным моральным выбором. Ему попадались чужие письма, открытки, тетради. Он застывал в нерешительности, не зная: избавиться от них, как от мусора, или оставить. Только зачем они ему?
Физически Криденсу не было тяжело, но уборка нагоняла на него тоску. Он будто заглядывал в будущее, где чужак разбирал его вещи, или даже не разбирал, а сразу выносил на помойку. Бэрбоун почувствовал, что рядом кто-то есть, и обернулся.
— Добрый день, мистер Грейвс.
— Добрый день, мистер Бэрбоун, — отозвался колдун. Трудно было подобрать слово, чтобы описать тот взгляд, которым он смерил Криденса: заинтересованный, пронизывающий и по-странному нежный. Под таким взглядом обскур терялся.
— Вы сегодня рано вернулись.
Хогвартский лесничий уволился в начале года, поэтому Дамблдор предложил на его место Грейвса и еще одного паренька, совсем молодого. Парень, кажется, его звали Хагрид, жил в хижине рядом с лесом. Четкого рабочего дня у них не было, к тому же Персиваль часто задерживался то в библиотеке, то у Дамблдора. Криденс не ждал его раньше семи.
— Так получилось. Как продвигаются ваши дела?
— Понемногу, — хмыкнул Криденс. — Осталось начать и кончить.
— Помочь?
— Как хотите, — его слова прозвучали чуть ли не пренебрежительно, а все из-за того, что обскур старался скрыть волнение.
Грейвс снял мантию и повесил ее на спинку стула, штаны и рубашка выглядели слишком хорошими, но Криденс давно заметил, что у колдунов нет такого понятия, как одежда для грязной работы. Они полностью полагались на свою магию, которая легко могла убрать пятно или залатать прореху.
— Что нужно делать? — Персиваль зашел в комнату, и на более-менее широком пятачке сразу стало тесно.
— Ничего сложного, — Криденс постарался отодвинуться. Он стеснялся того, что от него пахло потом, ветошью, землей и прочим неприятным. — Нужно рассортировать это добро на то, что более-менее новое и может пригодиться, и на то, что можно отдать старьевщику. Я откладываю для него одежду. Ее здесь много, в основном сильно поношенной, но я оставил себе две хорошие мантии. Еще он забирает всякие котлы, железки, сломанные магические приборы, колбы и склянки. Старые бумаги и весь мусор, который горит, несите в конец сада, там есть куча для костра, а то, что не горит, кидайте в мешок. Мусорщики в понедельник заберут. И, если можно, проверяйте все внимательно, вдруг где-нибудь спрятаны деньги или мелкие артефакты.
— Понятно, — не тратя время зря, Грейвс взялся за дело.
Уборка пошла быстрее. По факту, трудилось трое: Криденс, Персиваль и магия. Заклинания перемещали вещи, убирали пыль, передвигали мебель. Бэрбоун не завидовал: он увлекся разговором с Грейвсом и тяжелые мысли на время отступили. Вместе они освободили стол, разобрали груду верхней одежды: плащей, мантий и пальто. Под ними обнаружилось относительно неплохое кожаное кресло. Размотали простыню, и белое надгробье превратилось в трюмо. Его ящики ломились от старой косметики, которая отправилась в мешок, но оставила после себя слабый приторный запах.
Оглянувшись на дверь, Криденс вдруг заметил, что большая часть пола свободна от барахла. Это зрелище заставило его вспомнить о вечной борьбе хаоса и порядка. Кажется, в отдельно взятой битве наступил решительный перелом.
До шкафов они добрались уже при свете люмусов и магической лампы. Бэрбоун решил начать с крайнего, но сначала следовало разобраться со странным предметом, подпирающим дверцы. Грейвс провел рукой в воздухе, для простых чар ему больше не требовалась палочка. Криденс радовался успехам своего подопечного и в то же время хотел, чтобы тот учился чуть медленнее.
Заклинание принялось разматывать бесконечные слои ткани. «Наверное, там что-то хрупкое?» — подумал Бэрбоун. Отчасти он угадал: вещь, открывшаяся его взгляду, выглядела очень изящно, будто ее сделали из скорлупок, соломинок и шелковой бумаги, а потом красиво раскрасили.
— Это игрушка? — спросил Грейвс.
— Да, кукольный домик, — Криденс опустился на корточки перед трехэтажным особняком. Его глаза оказались на уровне верхних окон. Сквозь них обскур смог разглядеть миниатюрную мебель: диван, кресла, стол. Ему стало не по себе. Мысль, что кому-то он может показаться большим злым великаном, была неприятной. Бэрбоун не понимал, откуда она взялась, ведь в домике не было и быть не могло никого живого. — Наверное, его можно открыть.
Особняк перестал казаться хрупким, наоборот, чем дольше Криденс на него смотрел, тем основательнее выглядела игрушка. Он рискнул схватиться за край крыши и потянуть — домик без особых усилий раскрылся на две половины. Мужчины смотрели свысока на эту маленькую жизнь, сказать им было нечего.
Первую фотографию Криденс заметил в гостиной — кто-то поставил черно-белый прямоугольник на диван. Обскур взял фотокарточку, вгляделся в лица белокурой женщины и маленького ребенка, глянул на обратную сторону, но памятной надписи не обнаружил. Еще две он нашел в столовой, одну — в спальне на третьем этаже, три — на втором. Подумал, что это все, но Грейвс приметил маленький уголок, выглядывающий из-под детской кроватки, и достал еще одну фотографию. На ней девочка играла с лохматым песиком. Находку он передал Криденсу. Обскур развернул фотографии веером в руке, будто карты. Все они были черно-белыми и статичными: мужчина с серьезным лицом и толстыми черными усами, две старушки в старых пышных платьях, мальчик, прижимающий к себе волчок, девушка, машущая кому-то рукой…
— Вы знаете этих людей? — Грейвс подошел вплотную. Его взгляд пробежался по фотографиям и скользнул вниз на правое предплечье Бэрбоуна. Перед работой Криденс закатал рукава, обнажив татуировку, обычно спрятанную под рубашкой. В ней не было ничего замысловатого: не крупная, но и не мелкая надпись: «Я поступал неправильно», наколотая поверх лесенки старых шрамов. Бэрбоуну стоило бы лучше прятать свои изъяны. Он забыл об этом, пошел на поводу у опасного заблуждения, что нравится Персивалю таким, какой есть. Как всегда реальность нашла способ его отрезвить. Он не поддался порыву спрятать руку, наоборот, подождал немного, чтобы убедиться: Персиваль дочитал надпись до конца.
— Татуировку я сделал по молодости, — обскур усмехнулся. Слова «по молодости» следовало понимать как «по глупости». Грейвс кивнул. Ему достаточно было сделать шаг, чтобы прижаться к Бэрбоуну. Криденс опустил взгляд на фотографии, попытался убедить себя, что расстояние между ним и бывшим аврором непреодолимо: не дотянешься, не дотронешься, не возьмешь. Тело не верило, оно кожей ощущало близость колдуна, и это напоминало жар от лихорадки. Криденсу захотелось выгнать себя под холодный ливень, остудить разгоряченную кровь, успокоить бешено стучащее сердце, упорядочить мысли. Вместо этого он кашлянул и сказал: — Люди на фото мне не знакомы. Я купил дом у адвокатской конторы «Сейгрив и Кобс». Раньше здесь жила большая семья, но все мужчины погибли в двух мировых, а дочка покончила с собой, вроде бы из-за несчастной любви. Мать пережила ее на несколько лет. В прошлом году она умерла от болезни, — про себя Криденс добавил: «И еще от одиночества». Но это был не точный факт, а лишь предположение. — Дом унаследовала дальняя родственница из Австралии. Она поручила поверенному сбагрить его поскорее вместе с вещами и мебелью. Вот все, что я знаю.
Криденс разрешил себе еще немного побыть рядом с Грейвсом: погреться, почувствовать себя живым. Он не боялся сорваться и сделать глупость. Обскури научило его самоконтролю. Главное: не давать воли фантазии, в противном случае неловкости не избежать.
— Разве изображения не должны двигаться? — колдуна их близость не напрягала. Скорее всего, Бэрбоун зря надеялся. Грейвсу он был интересен только как возможный союзник.
— Может быть, снимали маггловским фотоаппаратом, — голос звучал как обычно. Криденс мог бы гордиться собой, да вот не хотел. — Не все любят движущиеся картинки. Или чары были слабыми и быстро рассеялись. Некоторые люди верят, что если изображение на фотографии замирает, то человек скоро умрет.
— Это правда?
— Понятия не имею.
Одно время Бэрбоун воевал вместе с колдуном по имени Станке Блажнов, тот всегда носил с собой фотографию невесты и по несколько раз на дню смотрел на нее, проверяя, все ли в порядке. Однажды девушка перестала двигаться, Станке едва дождался следующей вылазки в город. Он вызвался добровольцем, надеясь, что сумеет что-нибудь разузнать. Ночью немцы накрыли подполье и сожгли всех живьем. Потом Криденс задавался вопросом, что же случилось с невестой, правда ли она умерла или просто фотография получилась с дефектом. Он склонялся к последнему, на войне было много нелепых трагических случайностей. Если сравнить количество тех, кто погиб по-геройски, и тех, за чьей смертью стояло неудачное стечение обстоятельств, соотношение получится примерно такое же, как между населением Лондона и всей Британии.
Бэрбоун с силой потер переносицу, прогоняя дурные воспоминания.
— Поставьте, пожалуйста, кукольный домик на стол, — попросил он Грейвса. — Я отнесу его в «Фоксбридж», детям он должен понравиться. А вот что делать с фотографиями, я не знаю.
— Сожгите.
Криденс повернулся к Грейвсу, сжав стопку фотографий в руке.
— Неправильно сжигать воспоминания о людях.
— Эти воспоминания никому не нужны. Забытые фотографии — те же самые старые газеты, они больше не имеют значения.
— Нет, есть шанс, что кто-нибудь вернется за ними. Вы должны понимать… Разве вам не было бы приятно, если бы кто-то сохранил фотографии ваших близких?
— Вряд ли у меня когда-либо получится узнать ответ на ваш вопрос, — безразличие на лице Грейвса оттолкнуло Криденса. Ему стало стыдно за свою наивность, за глупое желание близости. Он пошел к столу и положил туда фотографии, кукольный домик опустился рядом.
— Ладно, нужно поторопиться, а то мы провозимся до утра, — переживания Бэрбоун задвинул подальше, сказав себе, что все это не важно. — Скрестите пальцы, чтобы шкаф оказался пустым.
Алохомора распахнула тяжелые скрипучие дверцы.
— Твою ж мать, — вырвалось у Бэрбоуна. Внутри было пять полок, и на каждой в три ряда стояли бутылки джина.
Реакция Грейвса была более сдержанной, он лишь хмыкнул.
— Вот так подарочек. Что вы будете делать с этим богатством?
— Не знаю, — Криденс взял одну из бутылок. Он слышал, что марка «Бомбар» из дорогих, и сколько бы времени бутылки не простояли в шкафу, их содержимое не испортилось. Запах можжевельника и пряностей ему нравился. Джин пах лучше, чем виски, но на вкус они были одна сатана. — Мне за всю жизнь столько не выпить.
— Я могу помочь, как раз сегодня мне нужно напиться, — в голосе колдуна звучала горечь.
— Вам нельзя употреблять алкоголь, пока вы принимаете мнемотические зелья.
— Больше не принимаю, — Грейвс так-сяк скривил слабую усмешку. — Мадлок решил, что смысла нет. Если бы я мог вспомнить свое прошлое, то давно бы вспомнил. Не надо жалости, мистер Бэрбоун. Мои личные воспоминания того не стоят, иначе нашелся бы человек, который перевернул бы небо и землю, но не позволил бы мне пропасть на двадцать лет. Лучше поделитесь со мной джином.
— Хорошо, — Криденс запнулся. Грейвс всем своим видом давал понять, что не нуждается в утешениях, и все же хотелось сказать ему что-нибудь теплое. — Может, оно к лучшему, Саркрам успокоится и оставит вас.
— Я не успокоюсь, — отрезал Персиваль. — Мне нужны ответы. Я хочу знать, что случилось двадцать лет назад и какую игру ведут со мной сейчас.
— Еще не все потеряно.
— Я знаю, мистер Бэрбоун. Не волнуйтесь, сдаваться я не собираюсь. Но нет худа без добра: мне больше не придется глотать варево из тритоньих глаз. Чем не повод для праздника. Составите мне компанию?
— Да, — Криденс ответил раньше, чем успел все обдумать. Сколько бы он ни твердил себе, что Персиваль Грейвс — чужой, случайный человек, влечение не становилось слабее. — Давайте закончим уборку, поужинаем, а потом посидим у костра.
— Хороший план, — Грейвс улыбнулся.
***
— Понимаете, все думают, что стихотворение трагическое, а на самом деле Оден написал пародию, — Криденс наклонился, чтобы бросить в огонь толстую ветку. Костер выпустил в темное небо фейерверк ярких искр. — Сначала я тоже принял его всерьез, но потом прочитал в предисловии к одному из сборников, как все было на самом деле.
— Почувствовали себя обманутым? — Грейвс глотнул джина. Маг пил больше, но пьянел медленнее. У Бэрбоуна же в голове шумело, причем достаточно громко, и свою кружку он поставил на землю. Жестяные кружки они обнаружили в той же комнате, что и джин, но в другом шкафу. Персиваль еще пошутил, что дом поддерживает их намерение набраться.
— Никакого обмана не было. Стихотворение просто зажило своей жизнью, — Криденс наморщил лоб в поисках более точной формулировки. Без толку. Литературный критик из него был так себе. Он попробовал вспомнить, как их разговор свернул на маггловскую поэзию, тему, которую с колдунами лучше не обсуждать. Они быстро заскучают. Грейвс, однако, оказался хорошим слушателем. Его внимание развязало язык молчаливому обскуру, хотя тот во всем винил алкоголь.
— Вам нравятся его стихи, потому что их можно понимать по-своему?
Криденс помотал головой. К ночи похолодало, но он не застегивал мантию. Его согревал костер, согревал джин и близость Грейвса, хоть тот сидел на расстоянии вытянутой руки на одном из деревянных ящиков, которые раньше валялись в сарае.
— Нет, в его стихах есть что-то такое, что поддерживает меня в трудную минуту, но я не знаю, как это объяснить, — Бэрбоун повернул голову в сторону Персиваля, ночь и свет пламени изменили лицо колдуна, наполнили глаза темнотой. Грейвс выглядел как никогда чужим, и обскур позволил себе помечтать: а что если они и правда были бы незнакомцами, которые сошлись на одну ночь и расстанутся завтра по утру. Рискнул бы он поцеловать Грейвса? — Есть одно стихотворение, которое нравится мне больше других, — голосовые связки сокращались, язык шевелился, губы двигались, но говорил кто-то чужой. Тем временем душа Криденса будто выскользнула из тела и придвинулась к колдуну, коснулась его лица, прижалась к губам. Персиваль смотрел пристально, по-совиному. И даже хорошо, что радужка в его глазах сливалась со зрачком, в темноту было проще падать. В горле пересохло, джин уже не казался врагом, однако добрым другом он не стал и обжег глотку, когда Криденс сделал неосмотрительно большой глоток. Алкоголь придал смелости. Бэрбоун произнес, как выплюнул:
— Звёзды на небе видали меня в гробу. Что ж, не посетую, не прокляну судьбу, — он набрал воздуха и продолжил, чеканя слова: — Эта беда не беда, мой друг, поверь, коль равнодушны к тебе человек и зверь. Только представь себе: страстью вспыхнет звезда, ты же вдруг не сможешь ответить «да»…
Персиваль слушал не просто внимательно, а жадно. Внезапно до Бэрбоуна дошло, насколько широко он распахнул дверь в свое сердце, но отступать было поздно. Он отвернулся и следующие строки адресовал не мужчине, а костру, который плясал так же бешено, как и его мысли.
— Нет уж, если поровну любить нельзя, тем, кто любит больше, пусть буду я.
Скармливать слова огню было легко, он не усмехался, не видел затаенной боли, не улавливал дрожь в голосе.
— Вечный поклонник (мне по плечу эта роль) звёзд, для которых я — место пустое, ноль, снова и снова взгляд устремляя вверх, нет, не скажу, что одна мне милее всех. Если же все звёзды погасит смерть, я научусь в пустое небо смотреть. Тьмы всеохватной я полюблю торжество. Надо привыкнуть — только-то и всего.
Криденс замолчал, ожидая приговора. Одно из бревнышек, лежавшее сверху, разломилось, перегрызенное огнем пополам. Грейвс взялся за толстую палку и сгреб раскатившиеся головешки в кучу.
— Вы… — начал колдун и замер. Нехорошо замер, как зверь, почуявший опасность. Палка упала на землю. Бэрбоун вскочил и тоже всмотрелся в темноту за невысокой садовой оградой. Черные силуэты деревьев, если дать волю воображению, могли превратиться в крадущихся монстров, но вряд ли бывший аврор испугался обычных теней.
— Вы что-то увидели?
— Нет, — прошипел Грейвс, все еще напряженный и готовый броситься вперед. — Я ничего не видел.
Криденс не повелся на обман и осторожно обошел костер. Стена была старой, так что перед тем как перебраться через нее, обскур проверил опору. Холодный шершавый камень пачкал ладони, но держался крепко. Бэрбоун оседлал стену, подождал немного, перед тем как спрыгнуть на другую сторону. Голова протрезвела, а вот руки и ноги еще не вполне. В отличие от своего спутника, Грейвс легко перелетел через препятствие и мягко опустился на землю. Сжимая в руке палочку, он направился к деревьям. Теперь уже Криденсу пришлось нагонять колдуна. Обскури ерзало: шустрый, зубастый терьер, зажатый в клетке ребер. Ему хотелось взять след и пуститься в погоню. Паразит накопил достаточно страхов, сомнений и злости, чтобы чувствовать себя уверенным и сильным.
Персиваль остановился, но не стал зажигать Люмус. Бэрбоун догадался, что сейчас предпримет бывший аврор — наворожит отслеживающие чары.
— Не надо, — он схватил Грейвса за руку и тут же отпустил, сообразив, что позволил себе лишнее. Рассерженных магов, как и собак, трогать было опасно. — Подождите немного.
Криденс подпустил обскури к органам чувств, мир сделался четче, темноту разорвали тонкие нити света, ничего необычного — часть общего магического фона земли. В нос ударил запах гнилой воды, более сильный, чем запах дыма, который они с Грейвсом принесли с собой.
— Вы что-нибудь чувствуете? — спросил Персиваль. Тело отреагировало на его голос, как на прикосновение железа, заряженного магией. В измененном состоянии Криденс становился слишком восприимчивым.
— Что-то нематериальное. Я не могу понять, что это. Точно не призрак и не элементаль.
— Оно еще здесь?
— Нет, — Бэрбоун загнал обскури обратно и зажмурился. Он верил, что так мутная пелена уйдет из глаз быстрее. — Вы видите эту тварь не в первый раз?
— Да.
— Как давно она вас преследует?
— Две недели.
— Почему вы ничего не рассказали? — забывшись, Криденс повысил голос. Скрытность бывшего аврора крепко его достала. — Все еще не доверяете мне?
— Не вам, себе.
Грейвс покосился по сторонам, прислушался, но не уловил ничего, кроме бесед, которые вели между собой шелестящие листья. Палочку он не спрятал, хотя по уму следовало бы. Криденс не раз слышал, как колдуны сравнивали палочку с хером, мол, если достал, то не держи без дела. Тот факт, что он стоял в ночи, далеко от круга света, созданного костром, и вспоминал пошлые шутки, не говорил ни о чем хорошем. Ему было страшно, а все его спокойствие держалось на самообмане и еще на голоде обскури, которое впитывало часть переживаний. Несмотря на острый холод, застрявший в груди, Бэрбоун не спешил возвращаться к теплу и свету: есть разговоры, которые можно довести до конца только в темноте.
— Что вы имеете в виду?
— А вы как думаете? — ответил Персиваль, но сумел справиться с раздражением и продолжил уже спокойнее: — Я видел нечто вроде невидимки в белой мантии, похожей на те, что носят доктора. Оно не оставляло следов и всегда исчезало до того, как я успевал его как следует разглядеть. У меня не было уверенности, что мне не привиделось, что меня преследует нечто реальное, а не отголосок ночного кошмара.
— Я думал, ваши ночные кошмары прекратились.
— Они стали слабее. Не бойтесь, того, что было в «Фоксбридже», не повторится.
Криденс покачал головой. Он в очередной раз убедился, как мало ему известно о том, что творится в голове у Персиваля Грейвса. Но винить в этом следовало не только скрытного мага.
— Та фигура… Она появилась в ваших снах до того, как вы увидели ее наяву?
— Да. Фермроуз назвал бы ее проекцией моих воспоминаний о Фибасе.
— Те воспоминания, они вас не отпускают?
— И не отпустят, пока я не перестану бояться, а страх не уйдет, пока я не буду уверен, что никогда больше не попаду туда снова.
— Не бойтесь, я…
— Не нужно повторяться, я помню ваше обещание, то, которое вы дали мне, когда привезли в «Фоксбридж», — голос колдуна звучал глухо, под стать ночной тишине. Криденса била дрожь, он сообразил, что давно мерзнет, и машинально застегнул мантию. — Тогда я не понимал ваших слов. Сейчас я могу. Благодаря зельям… Все мое прошлое — фотоальбом: бери, листай, разглядывай, но только до того момента, когда я очнулся в грязном темном переулке, уже не пес, еще не человек. На месте более ранних воспоминаний — обрыв.
Грейвс вздохнул и с неохотой спрятал палочку, будто признавая свое бессилие и перед странной тварью, опять растаявшей в воздухе, и перед пропастью, разделившей его жизнь на две части.
— Если снова увидите что-то странное, расскажите мне, даже если это будет казаться галлюцинацией, — прошептал Криденс, горячо, торопливо, пока рассудок ослабил старые добрые вожжи «во что ты лезешь». — Я пойму. Я представляю, каково это: не доверять собственным глазам.
За свои последние слова Бэрбоун отвечал целиком и полностью. Неделю назад он готов был поклясться, что тени между разлапистыми листьями на обоях в коридоре складываются в контур растопыренной детской ладошки. Криденс видел его так же ясно, как собственную руку. А потом отпечаток исчез, и с какого бы угла обскур не всматривался, он видел только буро-зеленые листья и желтоватые цветы. Он так и не смог понять, что это было: причудливая игра теней и воображения или одна из шуток обскури, которому захотелось напомнить о прошлых грехах.
— Мистер Бэрбоун, вы когда-нибудь расскажите о том, через что вам пришлось пройти?
Криденс опустил голову.
— Я… — обскур замолчал. Он многое бы отдал за возможность быть честным, кроме одного — надежды на близость.
— Доверие, — протянул Персиваль с насмешкой, не злой, а той, которая появляется, когда человек говорит себе: «да, все именно так, как я и думал». — Я попрошу вас никому не рассказывать о случившемся. Я не хочу снова оказаться под надзором.
— Я ничего не скажу, — пробормотал Криденс. Он ждал, что сейчас Грейвс развернется, гордо вскинет подбородок и уйдет, но колдун его удивил:
— Пойдемте, — сказал он мягко, — нечего здесь торчать.
Ему не пришлось повторять дважды, Бэрбоун рад был вернуться к огню.
— Я могу поставить более сильные сигнальные чары.
— Не думаю, что в этом есть смысл, — Персиваль взял свою кружку и глотнул. Криденс последовал его примеру. В голове было ясно, и он решил, что может выпить еще немного.
***
Утром обскур пожалел о каждом своем глотке. Он проснулся с ощущением, что в череп забралась колючая проволока и вертится там злобной змеей. Распахнул слезящиеся глаза, а толку? Все расплывалось и дрожало. Бэрбоун не сразу осознал, что в постели он не один. Грейвс сидел, прислонившись к спинке кровати. Под спину он подсунул подушку. Колдун был без мантии, но одет: брюки, рубашка. Ноги были босыми. Несколько секунд он смотрел на Криденса, тот в ответ лишь беспомощно моргал. Персиваль встал и обошел кровать. Казалось, все силы Бэрбоуна ушли на то, чтобы повернуться и немного приподняться.
— Я помогу вам добраться до ванны, — колдун обхватил его за плечи, помог выпутаться из толстого пледа. — Выпьете антипохмельное зелье, и вам станет лучше.
Желудок болезненно сжался, пальцы вцепились в край пледа, хотя Криденс уже понял, что тоже одет. Все вокруг пропахло дымом, и этот запах почему-то заставлял вспомнить не о тепле огня, а о ночном холоде и сырости.
— Не надо, — прохрипел он. Сухость в горле сделала его голос ломким, как у старика. — Я сам…
— Хорошо. Зелье на полке над раковиной.
— Спасибо, — механически ответил Бэрбоун. На ногах он держался неуверенно и, выбравшись в коридор, пожалел, что отказался от помощи Персиваля. Кровь стучала в висках. Он не шел, а, скорее, полз по стене, борясь с желанием вывернуть желудок прямо здесь.
Следующие двадцать минут Криденс с удовольствием вытащил бы из памяти, как вредную занозу. Опустошив желудок и мочевой пузырь, он на ватных ногах доплелся до раковины, открыл воду, сполоснул рот. Блестящий металлический краб, противно клацая ножками, сбежал по фаянсовой стенке и закрыл сливное отверстие. Вода шумела, мысли тонули, Бэрбоун поспешно закрутил кран. Он поднял голову и встретился взглядом со своим отражением. У него были глаза тихого сумасшедшего.
Он до боли стиснул края раковины, а потом плескал и плескал себе в лицо холодную воду, надеясь вернуть ясность рассудка.
Обскури спряталось, забралось в его кости и там уснуло до поры до времени, но вместо паразита в груди угнездилось нечто другое, не менее жадное. Криденс обратился к старому врагу, умоляя забрать это помешательство. Потом снова оперся о раковину, глубоко вдохнул. Кислый запах рвоты сцепился с запахом антипохмельного зелья, и победа осталась за последним. Бэрбоун разлил на пол не меньше половины пузырька. Проклятые кривые руки. Обскур опустился на пол, привалился боком к тяжелой латунной ванне на грифоньих лапах.
Едва слышный звук шагов, заставил тело напрячься. Криденс открыл глаза. Его ноги замерзли, а вот Грейвс не чувствовал неудобства, расхаживая по дому босиком. Бэрбоун уставился на его ступни. Красивые. Персиваль примостился рядом и поднес к его губам большую белую кружку.
— Пейте, — от светло-зеленой жидкости поднимался парок и запах вербены. Магия Персиваля очистила комнату, Бэрбоун ощутил укол стыда. Кто-то после попойки свеж, как весеннее утро, и колдует без палочки, а кто-то валяется полутрупом. Он решительно наклонил чашку к себе и начал жадно пить. Чужая рука легла на затылок, поддерживая голову. Знакомое ощущение тепла обернулось ведром холодной воды, разбудившим память. В этом зыбком воспоминании ладонь Грейвса погладила шею, скользнула чуть выше, притянула Криденса для поцелуя. Его лоб уперся в чужой лоб, сухие горячие губы накрыли его губы, и он дернулся, застыл, как неопытный мальчишка…
Бэрбоун закашлялся. Чашка упала бы ему на ноги, если бы Персиваль ее не удержал.
— Тише.
— Почему мы оказались в одной постели? — Криденс снова сжал кружку, но тепло, шедшее от ее стенок, больше не успокаивало.
— Вы меня попросили. Сказали, что боитесь потерять контроль и нужен кто-нибудь, кто в случае необходимости огреет Люмусом.
— Ч…что произошло? — Криденс прижал колени к груди. Поставил на них чашку.
— Ничего. Вы мирно проспали всю ночь.
Лицо Грейвса было спокойным. Уверенность в том, что они вчера поцеловались, растаяла. Криденс поймал себя на мысли, что смотрит на губы колдуна, как голодный на тарелку с едой. Он торопливо опустил взгляд. Обычная реакция одинокого человека, который желает того, кому он на хрен не вперся.
— Вы всю ночь караулили?
— Да. Пейте, когда оно остынет, вкус станет намного хуже.
Бэрбоун слабо усмехнулся, вкуса снадобья он совсем не разобрал. Однако послушался и допил.
— Спасибо.
Он хотел спросить, чем Персиваль его лечил, но понял, что не в состоянии болтать о пустяках, сидеть рядом и не прикасаться, не обнимать, сохранять дистанцию.
— Оставьте меня одного, пожалуйста.
— Хорошо.
Криденс со злостью уставился на закрывшуюся дверь. Он почти готов был возненавидеть Грейвса за то, что тот ушел. Спросил себя, о чем он думал, когда напивался. Точно не об обскури и не о том, что ставит под угрозу безопасность человека, которого обещал защищать. Все ради надежды на перепихон по пьяни. Хотя он знал, что такой секс, как горячая лампа для мотылька. Он прислушался, не разбудило ли угрызение совести паразита. Тьма пока молчала. На сердце легла новая тяжесть, неудовлетворенное желание, тоска уже не по абстрактному «неодиночеству», а по конкретному человеку. «Я рехнулся», — прошептал обскур, а потом решительно сжал губы. Этого больше не повторится. Все его фантазии, сомнения, переживания не пойдут дальше его головы. Он справится. Ему не впервой.
