Нам никогда не хватает любви

Весна пролетела быстро, но настоящей жары не было до середины июня. Сад требовал все больше и больше внимания, и Криденс погрузился в работу. Часы, которые он проводил, копая, сажая, пропалывая, подвязывая и поливая, были временем, украденным у тоскливого самоедства. Сад постепенно менялся. Поначалу он походил на бездомного пса: такой же грязный, неухоженный, ощерившийся на всех и вся. Теперь же «дворняга» выглядел приветливее, чище и даже, можно сказать, дружелюбнее. Бэрбоуну помогал старик Гассинг — садовник из Фоксбриджа, где советом (какие удобрения брать, как бороться с вредителями или какими цветами засадить две круглые клумбы перед домом), а где и делом. Вместе они спилили две засохшие яблони и одну грушу, на вид здоровую, но Гассинг сказал, что она уже старая и хорошего урожая с нее не жди, зато тени от нее чуть ли не на пол-участка. Ему было виднее. Дрова они сложили в сарай. Красноватая, еще влажная древесина пахла очень хорошо. Свежо. Казалось, от ее запаха сарай помолодел лет на двадцать. Гассинг окинул ровные ряды нежным взглядом и прагматично заметил, что из яблони и груши получаются хорошие дрова. Мастеру Бэрбоуну всю зиму будет чем топить камин. Магия магией, но ничто не заменит тепло настоящего огня. Потом они наладили в теплице систему полива, заменили испорченные стекла, поправили заклинания. На прошлой неделе созрели первые помидоры, и Криденс решил приготовить салат, хотел порадовать жильца. Персиваль еще не пробовал свежие помидоры. Ужин обернулся катастрофой. Заглянув в глубокую белую миску, Грейвс побледнел и напрягся. В глазах мелькнул ужас, который колдун тут же прикрыл деланной улыбкой. Он заговорил нарочито шутливо и легкомысленно, контролируя голос, мимику, жесты, но никакие ухищрения не могли скрыть страх размером с дом. Криденс поспешно встал и потянулся за миской, собираясь ее убрать. Его остановило властное «нет», голос Грейвса почти сорвался на крик. Без притворства стало легче. Бэрбоун знал, сколько сил и нервов отнимает глупое желание сделать вид, что все нормально, когда на самом деле все уже на краю и вот-вот сорвется в пропасть. Персиваль вдохнул, его правая рука сжалась в кулак. Криденс тихо опустился на стул. Некоторое время они молчали, у каждого была своя тоска. Грейвс относился к откровенным беседам как к переговорам после проигранной битвы, а Криденс не мог смириться с тем, что они так и остались сами по себе. Сидели за одним столом, но поодиночке. Наконец, Персиваль заговорил. Колдун спокойно объяснил, что вид нарезанных помидоров пугает его до дрожи, тем не менее он собирается не просто попробовать салат, а съесть несколько ложек. Он был из тех, кто доводит задуманное до конца, даже если при этом приходится бороться с поступающей к горлу тошнотой. Криденс опустил глаза, ему было невыносимо смотреть, как Грейвс измывается над собой. Руки так и чесались смахнуть проклятую чашку на стол, но битье посуды вряд ли бы вразумило упрямого мага. Мясо и картошка остывали, к ним никто не притронулся. Грейвс полностью сосредоточился на салате, а Бэрбоуну кусок не лез в горло. Все происходящее походило на вязкий муторный сон, из тех, что снятся перед большой бедой. Вилка со звоном упала в тарелку, Грейвс выскочил из-за стола и помчался в уборную на первом этаже. Его вырвало. Отвращение победило. Колдун вернулся в столовую, бледный, с мокрыми волосами, но готовый повторить пытку. Однако Криденс успел убрать тарелки. Они посмотрели друг на друга, Грейвс не пытался скрыть, что зол. Он не хотел заботы и ненавидел потакание слабостям. В тот момент Бэрбоун почти пожалел о своем поступке. Напрасно обскур встал между колдуном и его острой нуждой доказать себе: «Я сильнее своих страхов». Странно, но на вкус помидоры Грейвсу нравились. Он наловчился есть их как яблоки, не брызгая во все стороны соком. Может быть, Майклу удалось бы докопаться до причины столь необычной фобии. Возможно, она была как-то связана с утерянными воспоминаниями, но Персиваль не пошел с этим к Фермроузу, а Криденс взял на себя обязательство хранить чужие секреты. Он винил себя, хотя его ни в чем не упрекали. Впрочем, они теперь мало времени проводили вместе. В лучшем случае перебрасывались парой ничего не значащих фраз, а после расходились по разным углам. Грейвс устроил себе наверху кабинет, как раз в той комнате, которую они вместе убирали в тот злополучный день. Сидел там, закопавшись в колдовских книгах и свитках, пока Криденс дотемна возился в саду. И было вдвойне обидно за испорченный вечер, будто в его кривые руки попало нечто драгоценное, вроде флакона с зельем удачи, а он взял и уронил. Прошел еще один день, который нельзя было назвать плохим, но и хорошим тоже. Бэрбоун вернулся домой, выпил холодного чаю, переоделся и пошел в сад, будто к лучшему другу. Там он рассчитывал ненадолго забыться, заняться работой, отключить голову. Сад подвел. Все было сделано. Вчера он полил морковь, горох, тыквы и клумбы с цветами, наполнил пузатые железные бочки водой из колодца. Грядки были прополоты, и новые сорняки еще не успели вырасти, кусты подрезаны. Хотя следовало бы получше подвязать розы, их ветви уже посягали на дорожку. С этим Криденс управился за десять минут. Заглянул в теплицу: растения подвязаны, листья посыпаны смесью сушеных магических трав и перца, на земле тоже перец. Чтобы муравьи не лезли. Бэрбоун собрал спелые огурцы и помидоры. Было жарко. Он подумал, что на ночь стоит оставить обе двери открытыми. Отнес овощи в дом, положил в холодильный шкаф, постоял немного, подставив лицо под искусственный холод. Все хлопоты заняли от силы час, и Криденс больше не знал, куда себя деть. Смурной и сердитый, он пошел обратно. В саду оставался последний непричесанный уголок — дурацкое сооружение, которое лепилось к внешней стене. Кто-то выстроил большой полукруг из маленьких красных кирпичей и заполнил землей. Его высота была около трех футов. По периметру, у самого края, неизвестный садовник высадил кусты. Причем в одном нестройном хороводе смешались барбарис и гортензия, жимолость и форзиция. Кусты разрослись, но внутри еще оставалось достаточно свободного места. Весной, когда буйные заросли представляли собой переплетение голых веток, Криденс продрался сквозь них и обнаружил круг, выложенный из осколков кирпича и камней, а также остатки горшков и кувшинов. Раньше здесь высаживали цветы. Но зачем кому-то потребовалось приподнимать клумбу над землей, да еще окружать кустарником? Бэрбоун нашел только одно объяснение: прежние владельцы сделали для своих детей тайный уголок. Это звучало логично. Взрослый человек, забравшись сюда, чувствовал бы себя майским жуком в спичечном коробке. Слишком тесно, не провернуться, ветки цепляют одежду, да и делать особо нечего. Зато ребенку было бы привольно: места хватало с запасом, а круг из кустарников отрезал этот кусочек сада от мира, где заправляли взрослые. Криденс представлял себе мальчишку, одного из тех, кто потом погибнет на войне, или девчонку, которая в будущем наложит на себя руки. Он или она выбегали из дома в упоительный солнечный день, пробирались сквозь дыру в живой изгороди, чтобы на пару часов стать единоличным властелином маленького пестро-зеленого замка. Здесь они читали, мечтали, прятались, придумывали каверзы или, может быть, ухаживали за цветами… Скорее всего, фантазии Бэрбоуна не имели ничего общего с реальностью. Люди любят приписывать другим свои стремления, особенно мертвым. Криденс не был исключением. В приюте ему не хватало места, где можно было спрятаться. Он находил укрытия, но холодные и темные. Забиться туда забьешься, вот только долго не высидишь. Особенно если каждый день перед сном тебе читают отрывки из «Книги мучеников Фокса». Другое дело — летний сад, здесь он бы растянулся на земле и часами разглядывал бы глубокое голубое небо. Мнение Гассинга насчет этой «вычуры» было однозначным: срыть к чертям, чтоб не выпирала, как грыжа. Криденс колебался. Рука не поднималась уничтожить место, которое могло послужить кому-нибудь убежищем. Он понимал, что детей у него никогда не будет. Но придет время, и в дом въедут новые жильцы. Вдруг их ребенок полюбит играть под защитой барбариса и форзиции, жимолости и гортензии? «Вычуру» следовало привести в порядок: сначала усмирить кусты… Бэрбоун провел рукой по веткам, будто гладя бок пушистого зверя. Дальше придется вырвать траву, перекопать землю, высадить новые цветы. Какие? Точно не гордые и высокие, вроде роз или лилий. Прятать их все равно что ссылать королев в монастырь. Здесь нужно что-нибудь попроще: анютины глазки, петунии, маргаритки… Криденсу пришло на ум, что клумба будет чем-то похожа на его жилище, окруженное стеной леса и невидимое для чужих глаз. Именно о таком доме он мечтал, пока воевал. Это была хорошая мечта, достижимая, в отличие от тех безумных планов, которые лезли в голову теперь. Бэрбоун вытер пот со лба, провел ладонью по коротким жестким волосам. В лесу, недалеко от дома, пряталось озеро, небольшое, но глубокое. И вода, должно быть, уже прогрелась. Обскур закусил губу. Сегодня он ничего толкового не сделает, так почему бы не пойти искупаться. Он усмехнулся. Все лучше, чем себя жалеть. С собой Криденс захватил только полотенце, решив, что поплавает голым. Кого ему стесняться? Грейвс редко возвращался домой раньше девяти, а посторонние в лесу не появлялись. Последнее он знал точно. Не доверяя до конца защитным чарам, Бэрбоун каждую ночь выпускал обскури на волю, и вместе они искали следы чужой магии. Ничего не обнаружили. Фигура в белом больше не показывалась. Может быть, она выследила Персиваля в другом месте, но если так, колдун не счел нужным об этом сообщить. Криденс остановился на краю крутого обрыва. На другом берегу озера кусты почти вплотную подобрались к воде, на этом рос только один кряжистый дуб. На его нижнюю ветку было удобно вешать одежду. Бэрбоун снял с плеча полотенце и закинул на ветку. Вытащил ноги из разношенных спортивных туфель, стянул потные носки, с наслаждением погрузил ноги в мягкую траву, пропуская ее между пальцами. Она была прохладной, почти как вода. Расстегивать рубашку Криденс не спешил. Он огляделся по сторонам, обскури смотрело вместе с ним. В последнее время живая тьма чувствовала себя вольготно. Хозяин снова не мог без нее обойтись. Но главная беда Бэрбоуна состояла не в очередной капитуляции, а в том, что совместные вылазки нравились ему не меньше, чем его паразиту. В душе он был ночной тварью. Однажды он уступил соблазну и просочился сквозь оконное стекло в комнату Грейвса. Колдун спокойно спал. На потолке. Криденс испугался за него, но обскури заверило, что магия крепко держит своего хозяина и не позволит ему упасть. Персиваль пошевелился, стиснул одеяло, коконом обернувшееся вокруг тела. Ощутил присутствие чужака? Неважно. Сон его не отпустил. На всякий случай незваные гости глубже погрузились в тень. Обскури, как ночной страх, могло съежиться до размеров многоножки, способной юркнуть под одеяло, а могло в одну секунду вырасти выше самых больших небоскребов. Бэрбоун вслушался: дыхание мага успокаивалось. Хотя «вслушался» было не совсем верным словом. Кроме звука обскури воспринимало обрывки мыслей, эмоций и подсознательных стремлений, тем самым находя тысячу щелей — возможностей заглянуть в чужую душу. Криденс отгораживался, он хотел, чтобы дыхание осталось просто дыханием. Тихим. Ровным. Родным. Хозяин понимал, что у него не было права здесь находиться. Обскури не соглашалось. Его сущностью было проламывать дорогу сквозь любые препятствия, распахивать запертые двери, забирать то, что ему не хотели отдавать. Оно рвалось вперед, желая поглотить мага, стиснуть его, высосать жизнь и душу, сделать так, чтобы Персиваль Грейвс навсегда принадлежал им. В ответ Криденс едва не вытолкнул паразита наружу, через окно, разбив стекло. На миг ему показалось, что другого выхода нет: нужно гнать себя на край света, на Северный полюс, туда, где тварь наконец растеряет силу и они оба сдохнут. Нет чудовища — нет опасности. Нет нарушенного обещания. Ведь чем дальше, тем яснее: он такая же угроза безопасности Грейвса, как Саркрам или невидимые прихвостни Гриндевальда. Война отучила Бэрбоуна следовать порывам. Криденс ускользнул тихо, как пришел. Больше он в чужую комнату не заглядывал. Проблему это не решало. Обскури лишь откликалось на тайные или явные желания хозяина. Бэрбоун же продолжал думать, как удержать Персиваля рядом. Вот и сейчас, торопливо раздеваясь и перекидывая одежду через ветку дуба, он гнал прочь опасные мысли. Прикосновение горячего воздуха к обнаженной коже было приятным. Ветерок высушил пот на спине. Криденс немного постоял на краю обрыва, наслаждаясь простыми радостями, а потом нырнул. Глубина позволяла. Гладкая поверхность взорвалась фонтаном искристых брызг. Холодно. На дне озера били ключи. Криденс помедлил, давая воде время смыть побольше грязи с души. Вынырнул. Засмеялся. И поплыл, размашисто загребая руками. Кровь побежала быстрее, согревая. Плавать обскур научился поздно, лет в двадцать, но с тех пор не упускал возможности лишний раз побыть в воде. Прошлым летом ему было не до этого. Теперь же Криденс собирался наверстать упущенное. Он нырнул, немного проплыл под водой и выскочил, снова ловя краткий, чистый миг восторга. «Я здесь, я живу, я дышу». Да, это черт возьми было намного лучше, чем жалеть себя. Он оказался у противоположного берега. Среди зарослей камышей торчал большой плоский камень. Криденс вылез и растянулся, как ящерица. Валун будто бы специально поставили, чтобы пловцам было где передохнуть. Солнце висело низко. Его лучи больше сюда не доставали, но тепла хватало. Бэрбоун отогрелся и, повернувшись на бок, всмотрелся в темно-коричневую воду. Вспомнил, что глаза у Персиваля Грейвса такого же оттенка, через силу хмыкнул и соскользнул обратно на глубину. Когда от летнего дня остались жалкие пятна света, тускнеющие на глазах, будто золото эльфов, Криденс сказал себе, что пора возвращаться. Он выбрался на берег в том месте, где склон был пологим. После купания кожа размякла, и трава под ногами уже не ощущалась как нежный шелк. Голова немного кружилась, но обскур не сомневался, сегодня он будет спать лучше, чем в прошлые ночи. Он подошел к дубу, потянулся за полотенцем и застыл. Чужой взгляд смешал его мысли, опрокинул незамысловатую картину предстоящего вечера, уже нарисованную в уме. Криденс знал, что увидит Персиваля Грейвса, еще до того, как повернулся, но не ожидал, что столкнется с голодом, до боли знакомым ему самому. Бэрбоун твердил себе, что нужно прикрыться, но руки висели вдоль тела, как неживые. В сгущающихся сумерках он походил на привидение, весь бледный, кроме лица, кистей и предплечий. Они загорели во время работы в саду. Было страшно неловко. Но никто из них не пытался вернуть ситуацию в рамки приличий. Они молча стояли, один голый, другой полностью одетый. Криденс едва дышал, опасаясь подавиться повисшим в воздухе напряжением. Все вокруг затихло. Бэрбоун испугался, вдруг он, сам того не заметив, позволил обскури слишком близко подобраться к реальному миру. Он мысленно потянулся к паразиту, тварь не ответила. Она всегда забиралась поглубже, когда у хозяина намечался перепихон. Секс, не важно какой, хороший или средней руки, был ей не по вкусу. И все же Криденс не считал, что они с Грейвсом в безопасности. Следовало вернуть себе контроль над происходящим, но как, если даже собственное тело не хотело его слушаться? Он ждал, что Персиваль поманит к себе. Волшебная дудка не требовалась, хватило бы одного жеста, слова, взгляда, и вялость мигом бы исчезла, а ноги понесли бы Бэрбоуна навстречу греху. Однако колдун предпочел не звать, а приблизиться. Наблюдать за его неуверенными движениями было все равно что на секунду вернуться в прошлое, в те времена, когда Персиваль заново учился ходить на двух ногах. Расстояние между ними сокращалось быстро и неумолимо, а Криденс так и не набрался смелости. Он чувствовал себя приговоренным, которому раз за разом откладывали казнь. Хотелось сдаться и больше ничего не решать. Пусть им распоряжается судьба или другая чужая воля. Они замерли лицом к лицу, упустив последний шанс избежать соприкосновения или лучше сказать столкновения. Грейвс вытянул руку, и полотенце легло в его ладонь. Махровая ткань мягко прошлась по волосам Бэрбоуна. Обскур совсем оробел, потому что готовился к другому. Полотенце переместилось на плечи, Персиваль вытирал его нежно, будто ребенка. Он не спешил, хотя голод никуда не делся, то, что в других обстоятельствах сошло бы за попытку раздразнить, поиграть, возможно, испытать свою власть, сейчас означало нечто совсем иное. Подступающие сумерки еще не могли полностью скрыть борьбу, которая шла в душе колдуна. Бэрбоун понятия не имел о ее причинах. Внутри Грейвса не жило чудовище, так зачем же он запер свои желания в клетку? Замки были крепкими, но прикосновения их ломали. В том и заключался смысл необычной прелюдии. Ладони Персиваля переместились на спину, там его ждали старые шрамы. Криденс вздрогнул, понадеялся, что махровая ткань помешает магу близко познакомиться с уродливыми рубцами. Однажды его почти уговорили их свести, но в последний момент обскур передумал. Памятью, даже плохой, не разбрасываются. Жадности во взгляде Грейвса не убавилось. Замки слетали один за другим. Бэрбоун почти видел эту картину и шептал про себя: «Чары вороньего карканья для оловянных запоров, кислота синеслезная для медных, одно волшебное слово, чтобы железо обратилось в ржавчину… И заговор, звуки которого ощущаются на языке как стеклянные бусины, и подчиняют себе зачарованное золото». Чем дальше, тем больше мысли походили на разгоряченный бред. Он не пытался их унять, не представляя, как еще заглушить голос совести. Ничего не помогало, у суки была луженная глотка и она орала во всю мощь: «Ты должен сказать, что ты — чудовище. Ты — опасен. Ты убивал и убьешь снова, если сейчас же не прекратишь это». Странно, что Персиаль ее не слышал, может, из-за воплей собственных демонов. Не суть. Придется Криденсу повторить ее слова вслух. «Говори! — приказывала совесть. — Пока еще соображаешь и можешь составлять связные предложения». Тело было горячее жаркого летнего дня. Обскур приоткрыл рот, собираясь поступить правильно, но тут пальцы колдуна стиснули его ягодицы. Слова обратились в хриплый всхлип. Криденс подался вперед, и они с Грейвсом стукнулись лбами. Маг чуть отступил, издевательски ловко обернул полотенце вокруг бедер Бэрбоуна, спереди оно неприлично топорщилось. Со стороны все выглядело так, будто Персиваль полностью себя контролировал. Возможно, если Криденс наскребет достаточно самообладания, чтобы сказать «нет», Грейвс загонит страсть обратно в клетку. Они разойдутся по разным углам. Протрезвеют. В одиночестве дадут новый бой разгулявшимся инстинктам и, скорее всего, победят. В пустой постели намного проще внимать доводам разума, чем здесь и сейчас. Еще секунду назад пальцы Персиваля ловили ответную дрожь на каждое свое прикосновение, и никакое, даже самое толстое полотенце не в силах было ее приглушить. Еще секунду назад чужое дыхание, прерывистое, частое, с запахом крепкого кофе едва касалось кожи Криденса. А ему представлялось, будто рядом водят горящей спичкой, и все его существо сжималось и в то же время тянулось навстречу пламени. Грейвс обнял и резко дернул, притиснув к себе. Было неудобно. Приладиться друг к другу мешало возбуждение. Персиваль издал странный звук, вроде и смешок, но больше похожий на хрип больного, который пытается выкашлять мокроту. Голова опустилась Криденсу на плечо, маг сдался. Одна его рука все еще лежала на спине обскура поверх самого бугристого шрама, вторая мучила застежки на мантии. Полотенце упало на землю, хотя его как раз никто и не теребил. Все, чему Криденс научился от случайных любовников, вылетело из памяти. Никто из них не цеплялся за него, будто утопающий за бревно. Он с самого начала чувствовал, как Грейвса корежит от желания, больше похожего на боль. Но только сейчас до него дошло, что в его власти принести облегчение. Все попытки избежать выбора оказались напрасны. Бэрбоун принял решение, эгоистичное, неправильное, но единственное, которое могло сделать его счастливым. Невидимая преграда, отделявшая его от любовника, исчезла. Криденс забыл, что должен быть сторожем самому себе. Все тело накрыло обжигающим жаром, вместо ожогов он принес свободу. Руки, снова уверенные и сильные, легко справились с застежками мантии, тихо звякнула пряжка ремня. Перед тем как продолжить, Бэрбоун положил ладонь на ширинку. Погладил. Персиваль резко выдохнул его имя, развеяв последние сомнения. Хотят его, именно его, а не абы кого просто подвернувшегося под руку, когда припекло кого-нибудь поиметь. Весь прошлый опыт, все обиды и страхи обратились в ничто. И невозможно было поверить, что ему хватило одного лишь слабого шепота. Колдун вскинул голову. Криденс скорее угадал, чем увидел радость на его лице. Грейвс попробовал сказать что-то еще, но язык не слушался. Впрочем, это не имело значения. Сознание все равно потеряло способность понимать человеческую речь, наполнившись спутанными образами, ощущениями, надеждами, а главное — нетерпеливым предвкушением. Будь возбуждение чуть меньше, он бы задержал ладонь дольше, тер бы, сжимал, ласкал. Вместе с Грейсом содрогался бы от каждого касания, будто связанный с магом невидимым кабелем. Вместо этого Бэрбоун позволил себя развернуть, руки уперлись в ствол дуба. Шершавая кора оставила на коже следы, которые он не заметил. Любовники спешили, боялись, что судьба опомнится и помешает им завершить начатое. Вязкое заклинание заменило им смазку. Криденс шире расставил ноги. В такие моменты он всегда мысленно отворачивался. Наверно, из-за пуританского воспитания. Его партнеры сыпали упреками в холодности или брезгливости, но Бэрбоун ничего не мог с собой поделать. И до сегодняшнего дня он был уверен, что не способен заниматься сексом по-другому. Но сейчас он весь принадлежал Персивалю Грейвсу. Сознание жадной губкой впитывало сигналы оголенных нервов. Твердый член, задевающий бедра, чужие пальцы внутри. Дискомфорт, не боль, хотя боль тоже не сумела бы поспорить с желанием. Грейвс отстранился, и обида оцарапала распахнутую настежь душу. Криденс ведь поверил, что его не отпустят, никогда не отпустят. Пара секунд ушла на то, чтобы при помощи магии избавиться от одежды. Бэрбоун не удивился тому, что любовник тянул до последнего. Странные у волшебников отношения с мантиями, разоблачаются они тяжело, будто принимают решение постричься налысо. Он улыбнулся. Персиваль снова был рядом, а потом внутри. Криденс застонал. В его голосе было больше звериного, чем человеческого. Первый стон застал его самого врасплох, но дальше… Он не смог бы смолчать, даже ошивайся поблизости Саркрам вместе со всем своим авроратом. Как, выныривая из воды, не мог удержаться от глубокого вдоха. Он будто превратился в дугу лука. Каждый новый толчок выгибал все сильнее и сильнее, но страха сломаться не было. Он — бессмертен, пока чужое сердце бьется рядом, обгоняя его собственное. Он — бессмертен, пока звук чужого дыхания накладывался на его дыхание. Он — бессмертен, пока тела ловят один и тот же ритм, и непристойные шлепки напрочь убивают романтику. Хотя на кой черт Бэрбоуну романтика, если у него есть Персиваль Грейвс. Когда все закончилось, ни у одного из них не осталось сил. На ногах помогло удержаться дерево, которое Криденс крепко обхватил обеими руками. Они с Грейвсом все еще были соединены в одно целое. Горячий лоб колдуна уткнулся в изгиб шеи, губы касались кожи, едва обозначив поцелуй, рука держала член Бэрбоуна, теперь вялый и опустошенный. Но обскур опустошения не ощущал, наоборот, он бы назвал себя живым, согретым, неодиноким. Сначала у каждого был свой запах. От Грейвса пахло смесью моря и грозы, моря и магии, от Криденса всего лишь озером, как от лягушки. Потом появился общий запах, мускусный терпкий. Бэрбоун с радостью пил бы его как чистую колодезную воду, торопливо глотая, потому что счастье не любит неуверенных и робких. Но его время уже вышло. Свой шаг назад в обычную жизнь Персиваль сделал мягче, чем прочие любовники. Его член выскользнул наружу, руки переместились на живот Криденса. Губы ласково касались затылка, шеи, плеч. Сбивчивая скороговорка перед прощанием. Чары стерли липкие следы, забрали жжение и боль. И это уже была настоящая черта. Криденс опять оказался между двух голосов. Первый требовал обнять колдуна и вернуть ему поцелуи, второй суровый и жесткий, как у Мэри Лу, обличал, судил, выносил приговор. Грешник и обманщик, Бэрбоун присвоил себе то, что предназначалось для нормального человека. Не для убийцы. Не для чудовища. — Что случилось? Обскур не ответил. Откровенные разговоры грозили обернуться чем-то непредсказуемым. А ему как никогда раньше нужно было обратно на привычную территорию. Он переступил с ноги на ногу, задел валяющееся на земле полотенце, едва слышно пробормотал: — Мне нужно одеться. Грейвс не удерживал. Не поднимая взгляда, Бэрбоун натянул штаны. С рубашкой вышло хуже, пуговицы попали не в те дырки, и она перекосилась. Но в его жизни все вечно шло вкривь и вкось, так что какая разница. Он не стал поправлять. Персиваль молча приводил себя в порядок. Его разочарование гвоздем царапало стеклянную тишину. Криденс не выдержал. — Извините, — он уходил почти бегом. Без обуви, не застегнув ремень, так что пряжка нервно позвякивала на каждом шаге. Куда — не важно, но только не в дом. В четырех стенах безнадега его задавит. Чутье побитой собаки привело его к кирпичной клумбе-«вычуре». Бэрбоун продрался сквозь кусты и упал на колени. Чудом не ударился об один из камней, коварно спрятавшихся в густой траве. Сел, согнув ноги. Дыхание частило, а сердце, вот что странно, не ударилось в бессмысленное трепыхание, зато на каждом ударе разбухало, распирая грудную клетку. Во всем был виноват страх. Криденс обхватил колени руками и приказал себе успокоиться. Ничего плохого не случится. Он не сорвется. Не сорвется, потому что смертельно устал. Загнанная лошадь не лягает и не кусается. Бэрбоун с трудом держал глаза открытыми. Беспамятство почему-то пугало его, как болото, и он не придумал ничего лучше, чем закусить костяшки пальцев. Сонливость сделала шаг назад и замерла у него за плечом. Он почти чувствовал ее свинцовую тень, которая накрыла его целиком. Возможно, стоило принять более действенные меры: нашарить кусок кирпича и приложиться об него локтем. Резкая боль распахнет в голове форточку, впустит холодный свежий ветер. Да, будут ругательства сквозь зубы, и обскури высунет нос из своей норы, хотя вряд ли покажется полностью, даже ради того, чтобы торопливо высосать боль из ушибленного места. Тепло от прикосновений Персиваля Грейвса еще не рассеялось. Упорядочивание мыслей напоминало сооружение карточного домика. Это сравнение пришло ему на ум много лет назад, и не было случайным. Уже тогда Криденс прикасался к картам намного чаще чем к людям, убивая с их помощью время в компании товарищей, но по большей части в одиночку. Когда очередной пинок судьбы сбивал с ног и в голове царил полный кавардак, Бэрбоун брал колоду и начинал протягивать связи между событиями своей жизни и кусочками картона. Со временем реальная колода стала не нужна, хватало воображения. Под закрытыми веками рос домик из карт, сложенных одна к другой в четкой логике и последовательности. Криденс попробовал прибегнуть к привычному способу наведения порядка в голове, но быстро убедился, сегодня все бесполезно. Да и без всяких умозрительных построений было ясно — решение у проблемы одно. Он должен попросить Грейвса переехать. Если колдун потребует объяснений, тогда обскур расскажет правду. Заставит свой лживый язык проговорить ее от начала и до конца. Для него не было секретом, почему он продолжает отсиживаться в кустах. Надеется, что придет Грейвс и заберет домой, разделит с ним постель, а заодно всю оставшуюся жизнь. И ведь колдун придет, он — человек ответственный, не любящий оставлять без точек пресловутые буквы "и". Вот только Криденсу это зачем? Лишний раз убедиться, что у его желаний есть зубы и сильнее всего они кусают, когда исполняются? Обскур заставил себя встать. Ноги затекли и не хотели слушаться. Сколько он здесь проторчал? Небо над головой стало совсем черным, все в мелких крошках звезд. Он медленно побрел к дому, не хватало еще споткнуться. Стрекотала ночная жизнь, легко заглушая шаги босых ног, но не медное постукивание язычка пряжки. Бэрбоун остановился, застегнул ремень. Пальцы тронули чертополох на потускневшей бляхе, Мэри Лу говорила, он защищает от зла. Криденс не любил вспоминать о приемной матери и все же не чувствовал себя в праве выкинуть ее подарок. Грейвс ждал его, сидел на пороге у двери черного хода. Заметив Криденса, он вскочил и с несвойственной ему неуверенностью спросил: — Все плохо? — Нормально, — голос запнулся, а следом за ним и ноги. Бэрбоун разозлился на себя, на свою болезненно острую реакцию. Слова мага и само присутствие Персиваля Грейвса ломали об колено его решимость. Криденс всей душой мечтал о неравнодушии, но у его желаний, как известно, были острые зубы. Они разорвут глотку любому, кто ему дорог. — Со мной все в порядке, — пробормотал обскур, уже подойдя к двери и к Грейвсу. Выпрямил спину, чтобы его речь возымела действие, голову следовало держать высоко поднятой. Как назло, чертовы слова застряли в горле, и не было сил вытолкать их наружу. — Можно мы поговорим завтра? — Как скажете, — Персиваль отошел в сторону. Кляня себя и обзывая трусом, Бэрбоун шмыгнул в дом.