Следующие тринадцать лет

В те два месяца тысяча девятьсот первого, что Геллерт провел дома, он то ли из привычки, то ли из глупого упрямства продолжать писать письма. Уставал от бесконечных расчетов до пляшущих кадриль перед глазами чертей, опрокидывал очередной стакан бодрящей дряни, разминал пальцы и срывал злость на своем молчаливом собеседнике. Корвин летал в Годрикову Впадину постоянно. И, судя по непонятному энтузиазму ворона, его там все-таки кормили. Однако ответов Альбус так и не писал. Матушка Геллерта суетилась из-за приближающегося Великого поста, а отец слишком уж часто наведывался в свой мужской клуб на Левельштрассе. На не оправдывающего никаких надежд сына внимания никто из них не обращал, и большую часть времени его попросту не замечали. Отто лишь просил отпрыска раз в месяц подписать лист членства в Совете Волшебников, но на этом их общение заканчивалось. Родители с успехом пропускали мимо ушей все едкие ремарки Геллерта за обязательным семейным ужином, а деньги на очередную поездку выдали едва ли не с облегчением. В марте тысяча девятьсот первого Геллерт подхватил сумку и под слегка осуждающим взглядом отца отправился в Министерство — его ждал портал до хорватского города Рагуза [1]. Мать провожать его не вышла, слишком занятая распусканием на нитки очередного провинившегося перед ней гобелена, недостаточно точно изобразившего один из новозаветных сюжетов. Гобелен жалобно стенал, Гретхен же самодовольно улыбалась. Перед отъездом Гриндевальд велел Корвину лететь в Англию и не возвращаться без ответного письма. Австрийцу показалось, что Дамблдор должен — не ему, так уж хотя бы себе. Весь следующий год поглощенный поисками Геллерт об Альбусе не вспоминал. Не помышлял он и об отчем доме. Положение Гриндевальдов в Венском Совете Волшебников и парочка не самых любезных и очень коротких писем отца волновали его куда меньше, чем словено-хорватское семейство эксцентричного мастера волшебных палочек. Грегоровичи занимались изготовлением палочек без малого семь столетий. Секреты мастерства переходили от отца к сыну, а потому, когда у Милоша Грегоровича родилось шесть дочерей подряд, он всерьез задумался об отравлении жены и повторной свадьбе. Спасла несчастную женщину только седьмая беременность, разрешившаяся здоровым, крепким мальчиком. Майкью Грегорович знал о своей избранности с пеленок. В пять посадил свое первое волшебное дерево, на котором спустя три года поселилась колония лукотрусов. Из древесины этого же растения он и изготовил свою первую волшебную палочку с сердцевиной из куска рога Динарского дромарога в неполные двенадцать. В четырнадцать был признан лучшим учеником Дурмстранга, а когда в двадцать пять задумал жениться, то очередь из невест образовалась немалая. Каждое приличное хорватское семейство пыталось сосватать молодому мастеру волшебных палочек свою дочь, беззастенчиво подкладывая безвольных красавиц ему в постель, но избирательный Майкью с выбором не торопился. Из пяти любовниц лишь одна родила ему сына, и родился тот болезнным и слабым — мальчик не прожил и недели. А когда Блаженка Грацева отказалась без венчания снимать одежды, Майкью удивленно выгнул брови. Она хлопнула перед его носом дверью так сильно, что посыпалась с крыши красная черепица. Хлопнула, небрежно махнув рукой, и тяжеленный кусок дуба с резным орнаментом поспешил самозачароваться. Майкью добивался ее руки почти год, а когда добился, весь старый город Рагузы гудел три дня. Завеса едва выдерживала, и от хмельных паров млели даже местные магглы. Бранимир Грегорович родился на исходе восемьдесят четвертого, и унаследовал все, чтобы однажды стать самым знаменитым мастером волшебных палочек в Европе — талант отца, пылкий ум и красоту своей матери. И все было хорошо, пока в мае тысяча девятьсот первого на пороге их дома не появился худощавый молодой человек, почти не знающий местного наречия и кое-как изъясняющийся с сильным немецким акцентом. Он самым странным образом сочетал наглость с покорством, умел задавать неудобные вопросы, неплохо знал мировую магическую историю и был способен выдержать спор с Майкью, даже когда тот начинал кричать и грозиться сломать в щепки заготовки для волшебных палочек. Геллерт рассказывал о белоснежной Вене. Об облицованном песчаником здании парламента в Будапеште, о варивших лучшие любовные зелья в мире ведьмах Баварии и о забытых, измученных от бесчеловечных законов общинах магов в восточной Европе. Проживший на Балканах всю жизнь Бранимир вдруг понял, что и местным магам живется не так уж и сладко, а постоянно возобновляющаяся война с турками обескровливает все семьи без разбора. Собственный достаток и неприкасаемость громкой фамилии вдруг стали претить, и появилось желание сделать что-то для собратьев волшебников. — Ты обещать показать мне мир, а это есть подвал. Сырой. И тут пахнуть плесень. Когда в ночь с двадцать девятого на тридцатое марта тысяча девятьсот второго Геллерт открыл перед Бранимиром дверь самой дешевой гостиницы в цыганском квартале Будапешта, юноша разочарованно надул тонкие губы. — Это чердак, а не подвал, — терпеливо поправил Гриндевальд, кидая две сумки на скрипучую кровать с проржавевшими пружинами. — Утром мы сядем на поезд до Вены. — Почему ехать поезд? — все еще хмурился темноволосый мальчишка, безбожно коверкая непривычные языку слова, и всё-таки плюхнулся на койку. — Мы мочь прыгать. Сегодня мы прыгать пять раз. Геллерт стянул с плеч промокшую куртку и усмехнулся. — И снова попасть под циклон? «Эфир. Магический эфир и, чёрт возьми, погода», — тоном Альбуса отозвался его внутренний ворчливый голос, и Геллерт спрятал неприязненную гримасу за отросшими волосами. — А мне нравится. Что именно Бранимиру нравилось, Гриндевальд не спросил. Святым он не был, но почти что похищение сына из отчего дома провернул впервые. Какие-то несчастные сутки назад Майкью кричал, что пригрел на своей груди неблагодарную змею и хватался за волшебную палочку, но Бранимир что-то резко рявкнул на хорватском и застучал каблуками ботинок, взбегая по лестнице в спальню. Сумку он собрал быстро, а Геллерт сумел за рюмкой молодого вина раз тридцать поклясться, что к осени привезет мальчишку обратно. Хоть он и заслужил называться «подмастерьем», старший Грегорович все еще не торопился настолько ему доверять. — Я лишь покажу юноше Европу. Поверьте, каждый уважающий себя волшебник хоть раз должен увидеть празднества на Вальпургиеву ночь, — увещевал Гриндевальд. — И мы привезем вам папоротниковые цветы с горы Броккен. Ведь если мои расчеты верны, а они верны, вы видели формулы, и та роща в Динарском нагорье кишит лукотрусами, то… — То мы сможем собрать столько изумительной сосновой древесины, что мне хватит на три года работы! — Бук и горная липа, — улыбнулся учуявший победу Геллерт, — я рассчитываю на них. — Высушенный маковый цвет! Даже проклятые Олливандеры никогда не работали с этим материалом. И я стану не просто укротителем Бузинной палочки, но и Маковым мастером! Азарт в глазах Грегоровича плескался как волшебный огонь беснующихся майских ведьм, и Гриндевальду стоило огромных усилий не зацепиться словом за «бузину». Если чему его и научили шахты Чехии, так это терпению. И вот он был почти дома, уставший с дороги и продрогший до нитки. Заклинание сорвалось с губ автоматически, высушивая одежду, а растревоженные неожиданными гостями пикси принялись трепать дырявую занавеску. На сон у них было часов семь, не более. Бранимир уже сопел, полулежа на койке в неудобной позе, а Геллерт вдруг поморщился словно от зубной боли. Он только что сообразил — сегодня католическая Пасха. Худшего дня для возвращения домой и быть не могло.

* * *

Поезд Бранимиру понравился. Для того, кто всю жизнь учился строгать дерево и высушивать жилы драконов, сложный механизм стального транспорта показался настоящим произведением искусства. — Без магия? — то и дело восклицал младший Грегорович. — Правда? — Да. Он идет на паровом двигателе. Техническая термодинамика. — «Техно» — что? Мальчишка обучался на дому, и его необразованность порой бесила Геллерта до красных точек перед глазами. — Техническая термодинамика, — на выдохе повторил он, поглаживая кончиком пальца шипы на своей волшебной палочке. — Это сужение раздела физики, в рамках которого изучаются возможности приложения основных принципов термодинамики к процессам выработки или же преобразования тепла в быту. Все его объяснения разбивались о полнейшее непонимание в глубине серо-зеленых глаз, и Геллерту снова нестерпимо захотелось замарать клочок пергамента и пожаловаться судьбе, небу и упрямому как стадо баранов собеседнику за сотни миль на своего нерадивого компаньона. — У магглов ведь нет заклинаний, поэтому они изобретают такие вот сложные конструкции. Они могут обуздать стихии только с помощью своей науки. Создать тепло не по мановению волшебной палочки, а сжигая уголь. И они изучают, как это использовать. А затем — творят, изобретают. Поезд, например. Оружие — пушки, пистолеты. — О! Пушка! — оживился Бранимир. — Она плевать огнем как дракон. Турки такое любить, когда они убивать магглы. О массовых убийствах магглов, которыми особенно славились Балканы, сын Грегоровича говорил до того спокойно, словно речь шла о сезонном забое скота. Не то чтобы Геллерт был во всем с ним несогласен, но хаотичная война никогда и никому ничего хорошего не приносила. За разговорами и без того недолгое путешествие пронеслось быстро. До Франкенбергштрассе от самого вокзала они топали пешком, укутанные магическими чарами, заставлявшими магглов шарахаться в стороны от невидимых для них волшебников. — Одиннадцать. Мило. Бранимир хмыкнул, когда Геллерт остановился перед светлым домом в несколько этажей. — Весь твой? А ты богатый! — Это маггловская постройка. Мой дом спрятан. И, достав палочку, Геллерт очертил в воздухе руну. Воздух вокруг них задрожал, контуры здания размылись, и откуда-то из марева красок выскочила чугунная калитка. Ручка в форме розы весело помахала бутоном, приветствуя вернувшегося хозяина, а булыжники на короткой подъездной дорожке норовили соскочить от радости со своих мест. В доме нигде не горел свет, и улыбка быстро покинула губы Гриндевальда. Толкнув тяжелую входную дверь, он весь подобрался — дом встретил его темнотой и резким запахом алкоголя. — Отец? — неуверенно позвал Геллерт, уже понимая, что Отто позорно сбежал в свой любимый клуб по интересам. — Матушка? — Может, уехать? О ком говорил Бранимир, Геллерт уточнять не стал, застыв каменным изваянием у ведущий на верхние этажи лестницы. Отзвук бьющей плоть плети он узнал мгновенно. — Второй этаж, направо, дверь напротив таблички с моим именем, — процедил он сквозь зубы, впихивая в руки юноши свою сумку. — Я приду минут через десять. Располагайся. В спальню родителей он не вбежал даже — влетел, сшибая на своем пути огромную вазу и висевшую на стене картину с портретом знаменитой бабушки. Под громкие протесты последней, он прикрыл тяжелую дверь и медленно подошел к матери. Гретхен стояла на коленях. Спущенное платье болталось у нее на поясе, а плеть с влажным шлепком и резким звуком то и дело целовала плечи и острые лопатки. — Мама. Женщина вздрогнула, обернулась, забывая о своей оголенной груди, и широко улыбнулась, отчего огоньки дюжины свечей лишь ярче заиграли на ее влажных от слез щеках. — А я тебя видела, сын! — радостно прошептала она. — Я видела сон. Вот такой, как сейчас. Геллерт гулко сглотнул, сиюминутно проклиная и бабушку с ее чертовым даром, и сам по себе дар, и лишенную возможности подсмотреть будущее мать. Гретхен несколько раз моргнула, что-то беззвучно прошептала и отвела взгляд, улыбка ее померкла. — Нет, не такой, — покачала она головой, снова поднимая глаза к распятию на стене. — Похожий, но не такой. Лукреция возлагала на дочь слишком большие надежды, а когда они не оправдались, решила, что Прорицанию можно обучить. Гретхен старалась изо всех сил, но ни долгое стояние по колено в холодном ручье в полнолуние, ни неделя в горах без еды и воды, ни узкая каморка в подвале и бесконечные зелья да дурманящие травы не помогли. Покой давала лишь скромная Библия, подаренная отцом. Сны Гретхен видела, но самые обыкновенные. Они не исполнялись, ни о чем не предупреждали, а скудное воображение не позволяло красноречиво врать. Отто досталась невеста с огромным приданым, теща с громким именем, купленное за галлеоны место в Совете Волшебников и куча скелетов в шкафу Гриндевальдов, которые пугали его до чертиков в первые годы брака. И когда двухлетний малыш Геллерт, коверкая слова, сказал бабушке не спускаться в подвал до конца недели, сломавшая на следующий же день ногу Лукреция была вне себя от счастья. Отто напился до бессознательного состояния, а Гретхен всю ночь простояла на коленях с молитвой на устах. Иногда Геллерту хотелось крикнуть Инсендио и сбежать из страны к чертовой матери. Забыть и оставить позади. И все, что он пытался втолковать Альбусу в то треклятое лето, бумерангом вернулось к нему самому. Плеть с отвратительным свистом снова взметнулась, и Геллерт с трудом переборол желание схватить женщину за запястье. — Но я же видела… видела! Я должна увидеть снова. Снова! Почему Господь наказывает меня? За грехи? За Отто? Она все сильнее и сильнее раскачивалась взад-вперед, осыпая себя новыми ударами. — Я тоже вижу сны! — вскричала Гретхен, когда Геллерт попытался все-таки удержать ее руки. — Я тоже! А ты? ТЫ?! Она выронила из рук плеть и схватилась за ворот геллертовой рубашки. — Ты… — Я вернулся домой, мама. Все, как в твоем сне. Взмахом руки Гриндевальд отлевитировал палочку матери на комод, потушил норовившие подпалить шторы свечи и шикнул на суетившегося у шкафа нарла. Он помог матери встать и проводил ее до разворошенной постели, мимоходом думая, что надо бы проверить сад, ведь там, где один зверек — там целая колония. Прокручивая в голове заклинания для отваживания похожих на милых ежиков зверей, Геллерт стащил с матери платье и уложил ее на живот. Крутанул в пальцах волшебную палочку и, зло выдохнув, сунул ее в карман. Он не был искусен в Исцеляющих чарах, и мог бы запросто вспороть матери спину вместо того, чтобы залечить рассеченную плоть. Гриндевальд поискал глазами пузырек с бадьяном, смочил платок и не особенно ласково протер раны. Гретхен боли и жжения будто и не заметила, провела рукой по скомканным простыням и зло усмехнулась. — Твой отец сущий дьявол. А ты? Путь от спальни родителей до его собственной комнаты показался мучительно долгим. Лукреция с портрета причитала, что мальчику стоило бы проявить больше чуткости к его бедной матери, а вазы попытались вжаться в стены, когда от резкого взмаха палочки деревянная рама портрета разломилась на двое. Вопрос Гретхен так и звенел в ушах, когда он аккуратно затворял за собой дверь спальни и запечатывал ту заклинанием. В этом доме удивительным образом ничего не менялось, и Геллерт с горечью вспомнил, как сильно, в действительности, он ненавидел это место. Куртка полетела на пол, а ботинки отправились в свободный полет, ударяясь о стену. Хмурый взгляд Гриндевальда вдруг застыл на сидящим за его письменном столом Бранимире и прыгающем перед юношей Корвине. — Ты ошибся комнатой, — буркнул Геллерт. На столе лежало письмо, и ему даже не пришлось напрягать зрение — почерк он узнал. Святые угодники. — Я найти ванную. И воды нагреть. Юный Грегорович проигнорировал недружелюбный тон и продолжил рассматривать птицу. Геллерт мог бы выгнать мальчишку взашей или начать извиняться за мать. Ни то, ни другое он делать не стал, лишь дотащился до кровати, на ходу стаскивая с ног носки и расстегивая рубашку, и плюхнулся на покрывало. Разморенный долгой дорогой и липким негодованием, прижался к резной спинке кровати, запрокинул голову, впиваясь взглядом в потолок, и попытался оценить ситуацию здраво. Корвин с интересом изучал нового гостя и даже не пытался оттяпать тому палец. Видимо, был сытым. Письмо лежало провокационно, на видном месте, и от него фонило охранными чарами, заставлявшими тонкий слой пыли периодически двигаться и выкладываться в кельтские руны. Письмо лежало здесь давно. А Геллерт терпеть не мог кельтские руны, и Альбус это прекрасно знал. — Мне жаль, что тебе пришлось это увидеть. Не оправдания, но хотя бы вежливости хорватский мальчишка все-таки заслужил. Нужно было позаботиться о госте, а уже потом предаваться выматывающей и ни к чему не приводящей ярости. — А мне жаль, — Бранимир медленно сполз с кресла и, опустившись на мягкий ковер, бесцеремонно скрестил руки на коленях Геллерта, — что ты не рассказать раньше. В темных, серо-зеленых глазах Бранимира лести не было, злым умыслом не пахло, на переднем краю сознания плескались горячие фантазии, и за версту разило восхищением и, наконец-то, неприкрытым желанием. Уже очень давно никто не хотел его так очевидно и искренне. Геллерт бросил быстрый взгляд на одинокое письмо на столе, на будто с недоверием взирающего на него Корвина и снова на юнца у своих ног. Не то чтобы он не догадывался. — Спасибо, Бран. Грегорович блаженно прикрыл глаза, стоило тонкому пальцу коснуться его скулы, поправить шальной локон волос и огладить кончик уха. — Sviđa mi se [2], — на выдохе произнес юнец. Приобретенных за год знаний хорватского для перевода Геллерту хватило. Он снова сорвался глазами к письму и подумал, что там, в этих ровных строчках может быть что угодно, а его самоконтроль и так уже трещал по швам. Бранимир повернул голову, и его горячее дыхание обожгло ладонь Гриндевальда. Впервые за многие месяцы той ночью постель Геллерта не была холодна.