Следующие тринадцать лет

— То, чем мы занимаемся, порицается в большинстве стран мира. Альбус сверкнул глазами поверх пергамента и, хитро улыбнувшись, продолжил чиркать пером по бумаге. — Кто не наслаждается, сам не может усладить. — Цитируешь развратных парижанок? — уколола Айола, несильно прикусывая кожу на внутренней стороне бедра. — Книжку одного из твоих, полагаю, троюродных внучатых племянников. Культ любви, отсутствие общепринятых табу, откровенные скульптуры — римляне любили удовольствия. Хотя, — Альбус нахмурился и ненадолго отвлёкся от работы, — несмотря на общепринятое мнение о вакханалии человеческих страстей и полной лояльности к разнообразным видам наслаждения в Древнем Риме, считают, что подобная разнузданность была присуща лишь жителям города Помпеи. Их фрески не для широкой публики. — Ты самый очаровательный зануда из всех известных мне зануд, — фыркнула Айола. — И многих зануд ты знаешь? — Я аспирантка Диппета — я не знаю никого кроме. Они лежали на слишком узкой для них двоих кровати в спальне Альбуса. Жильё предоставлялось всем аспирантам с первого года обучения и было рассчитано на пятнадцать студентов в год — столько никогда не набиралось, потому жили, главным образом, по одному. Небольшие, но уютные комнаты располагались неподалёку от покоев их руководителей, и Альбус считал, что ему повезло — окна его спальни, во-первых, просто были, а, во-вторых, выходили на квиддичное поле. Айола жила на три этаже выше и севернее, и хотя переодеваться она по-прежнему ходила к себе, едва ли мог набраться хотя бы десяток ночей за последние два месяца, которые она провела у себя. Несколько хитрых пасов над каминами, и те запросто работали не хуже министерской сети — в отличие от невинности школьников, за целомудрием аспирантов никто особенно не следил, и их до сих пор не поймали. Айола Блэк [1] училась с ним на одном курсе в Хогвартсе и теперь — на одном году аспирантуры. Белокожая, черноволосая, с почти прозрачными голубыми глазами, она походила на своего отца и брата как две капли воды. Угадать фамилию было не трудно: высокая и тонкая, она всегда держалась с прохладой, смотрела свысока и улыбалась чаще одними губами, будто отдавая дань этикету, но ни в коем случае не радуясь на самом деле. Гордый представитель высшего звена пищевой цепи британской аристократии, наследница самого нелюбимого из бывших директоров Хогвартса за день меняла с десяток принятых в обществе личин, словно искренность была признаком дурного тона и позволялась только за закрытыми дверями. За ними, впрочем, жгучий лёд в глазах таял, и хотя жёстко прямая спина и выпестованная семьёй претенциозность никуда не девались, иметь с ней дело становилось в десятки раз интересней. Ещё интересней стало теперь, когда она, обнажённая, лежала на животе возле него и накручивала на палец длинный кудрявый локон. — Вероятно, во вступлении к трактату ты должен будешь мне благодарность. «С вечной признательностью, Айоле». Голпалотта ты уже поминал, с главой французского Департамента образования заигрывал, цианирование за три взмаха палочкой перед носом у коллегии зельеваров проводил — не можешь же ты дать им расслабиться. — Об этом напишут в газетах, и моя карьера закончится, не начавшись — твой отец меня убьёт. — Не так страшен Финеас, как его малюют. — Альбус выгнул бровь. — Не настолько. Вот приди ты просить моей руки… — Тебя бы выжгли с Гобелена. Познакомились по-настоящему они с Айолой ещё в конце апреля тысяча девятьсот первого, когда оба пришли в Хогвартс на собеседование. Кристина Делука набивала табаком трубку и ругалась с Галатеей Вилкост возле кабинета Диппета, а они перекатывались с носков на пятки и не нашли ничего лучше, чем дать преподавателям время — дождались Горация от Свупстикса и, ведомые тоской по школьным временам, отправились к Чёрному озеру. На берегу пахло весенней прохладой, сыростью и совершенно невыносимо — канувшим в небытие детством. Не сговариваясь, они как будто бы отпустили себя двадцатилетних и, позабыв обо всём, принялись пускать лягушек по чёрной глади воды. — В пятнадцать я водил сюда Клементину Вуд с Рэйвенкло, — признался тогда Слагхорн. — Ну знаете: небо, звёзды, светлячки над водой... А впрочем, кому я это это рассказываю. После двух статей Альбуса и защиты перед Департаментом образования сдружились совсем, и на первую конференцию в Париже ехали уже вместе. Остановились у Николаса и были вынуждены пережить несколько очень неловких вечеров, объясняя возрадовавшейся Пернелле, что они никогда и ни за что. В комнате ожидания на конференции в Лиссабоне поняли, что, возможно, слукавили, а до отъезда Альбуса в Нью-Йорк два месяца назад были пойманы Слагхорном. Тот за год на плотных обедах прибавил в весе, оттого румянец на щеках казался особенно ярким, а задрожавшие от смущения губы — смешными. Так всё и началось. Альбус был без малого счастлив и считал, что без знакомства с родителями мог и обойтись. — Ты был бы ужасным супругом. Дамблдор прикусил кончик пера и повёл плечами. — Правила хорошего тона предписывают мне оскорбиться и спросить, почему? — Вот поэтому. — Айола хитро извернулась, устроилась головой у него на животе, и Альбусу пришлось отвести пергамент чуть в сторону, чтобы смотреть ей в лицо. — Ты слишком умён, чтобы снисходить до чужой глупости, и слишком красив, чтобы быть верным. — Ты разбиваешь мне сердце. — Я спасаю нас от ужасов брака. — Легитимная близость не смогла бы примирить нас с трудностями семейной жизни? — О, поначалу всё было бы хорошо: мы бы отправились в кругосветное путешествие и занялись бы любовью в каждом из увиденных нами городов. Возможно, мы придумали бы какое-нибудь дурацкое правило, согласно которому нужно сбрасывать с себя одежду при каждом заступе за государственный барьер. Через год, а то и два у нас бы, возможно, появились дети, на которых ни у тебя, ни у меня не было бы времени. Их бы растили мой безумный братец и его трепетная жёнушка, и первыми словами у них бы были «грязнокровка» и «предатель рода». Мы бы всё позже возвращались домой и в конечном итоге встречали бы рассвет в постели своих аспирантов. Дело бы кончилось слезами. Не нашими — Горация, потому как ни ты, ни я плакать не умеем. Альбус негромко рассмеялся, отложил работу на прикроватную тумбочку и, уютно устроив ладонь на обнажённом животе, обвёл большим пальцем пупок. — Смирись, Дамблдор, как инвестиция мы с тобой совершенно не привлекательны. — Ты забыла упомянуть моего потенциального тестя. — О, я просто вычеркнула его из системы координат: мы вроде как предполагаем, что до алтаря у нас дойти получилось. В голубых глазах плясали лукавые бесята, но привычной горечи, неизменно сопровождающей любую попытку Айолы поговорить о семье, не было. Бурлящее в груди воодушевление, заставившее Дамблдора подорваться с разворошённых простыней и потянуться к пергаменту, всё ещё гудело под рёбрами, и когда робкий, бледный солнечный луч перепрыгнул со стены на белые простыни, Альбус нежно коснулся припухших розовых губ и с не особенно искренним сожалением проговорил: — Мне нужно показать результаты профессору. — Пятница, семь проклятых утра. — Она не спит. Блэк фыркнула и жестом великой милости махнула на дверь. — А это стало бы причиной нашей первой ссоры. — Ты слишком хорошо о нас думаешь, — выразительно произнёс Дамблдор и выпутался из скомканной в ногах простыни. — Сначала мы бы оба опоздали на церемонию. Год пролетел незаметно. Погребённый под старыми фолиантами, зубодробительными трактатами, а с сентября — ещё и письменными работами младших курсов, Альбус едва замечал сменяющие друг друга листы календаря. Иногда он садился за работу и поднимал глаза далеко за полночь. Порой от насущных дел отвлекал лишь собственный недовольно урчащий желудок, а иногда — расстроенные его пренебрежением к еде эльфы. Они бились головами о стены и угрожали сброситься с Астрономической башни, если он сейчас же не съест принесённый ими ужин. Когда те обратились с официальной жалобой к Диппету, угроза коллективного самоубийства приобрела совершенно космические масштабы, и Дамблдора насильно отстранили от работы на три дня. Оценивший дурную шутку Гораций позвал их всех в Хогсмид. Порядком уставший, Альбус быстро захмелел и, когда под вечер за их столик подсел Аберфорт, даже не нашёл в себе сил возмутиться. — Так ты умеешь быть как все, — негромко проговорил младший Дамблдор и милостиво поставил перед ним стакан воды. — Чарли попросил подменить его в эту субботу. Съездишь домой? Сумасшедшая рутина чередовалась с тихими и одинокими вечерами в Годриковой впадине, отчёты по работе — со статьями в «Трансфигурации сегодня», а лекции в классе — с докладами на конференциях. Его приглашали часто, и хотя поначалу, польщённый, он соглашался почти на всё, к середине весны стал отказывать: стопки непроверенных работ грозили похоронить его прямо за преподавательским столом, а Кристина, лицом и духом напоминавшая хищную птицу, никогда не отличалась сочувствием к ближним: его бы зарыли в землю без лишних почестей и надгробного камня. — Молодость на то и есть, чтобы её гробить, — безапелляционно повторяла Делука, щуря на него чёрные глаза из-под тонких бровей, и сухими, как прутья старой рябины, пальцами поправляла идеально выглаженную мантию. — Переживать о здоровье будешь лет через сто. Возможно, жить так было неправильно, но каждодневная суета вытесняла все прочие мысли. Даже те, что два года назад мешали спокойному сну. Ответа на своё письмо он не дождался ни в марте, ни в апреле, а затем перестал ждать — на треволнения попросту не осталось свободного времени. Растревоженное той мартовской ночью сердце послушно успокоилось, и чем дальше он был от того лета, тем бледнее становился бережно лелеемый памятью образ. Первым делом почему-то стал забываться голос: и тягучее, как патока, довольство, и высокое певучее любопытство, и хриплый рокот, когда Геллерт забывался, и вместо протяжных гласных и вкусных согласных получались грубые, гортанные «р» и «г». Затем запах. Однажды он проснулся и понял, что не смог вспомнить точный оттенок глаз и, наконец, два месяца назад, сцеловывая с губ Айолы хриплые стоны, он с ошеломившим его самого облегчением осознал — он больше не сравнивал. Сорвавшийся с души груз оставил после себя гудящую пустоту и подспудное сожаление, но и этому чувству не суждено было укрепиться — Нью-Йорк проглотил его, не поперхнувшись, и домой Альбус возвращался окрылённый успехом и новыми идеями. Он действительно позволил себе забыть. Поэтому, когда к обеду в окно постучался Корвин, трусливая мысль не пускать птицу в комнату держала его долгие пять минут. Ворон, как и его хозяин, отказов не принимал: вышагивал по подоконнику с видом донельзя оскорблённого вельможи и взгляд его при этом не оставлял никаких сомнений — если нужно, он тут заночует. Сдавшись, Альбус оправдал себя жалостью к несчастной птице. Открыв конверт, оправданий себе не нашёл. Тебя не было в Англии. А то б ты ответил, конечно… Истлевший в памяти голос прозвучал в воображении удивительно громко и чётко. Словно тот стоял напротив него, и не было ни этих двух с лишним лет, ни километров расстояния, ни сотен невысказанных обид. — Альбус, ты обедать идёшь? — Гораций одной рукой пытался надеть мантию, второй силился удержать стопку потрёпанных справочников по зельеварению. — Да, сейчас. «Убеди меня», — написал он ему в том самом ответном письме и с тех пор неоднократно о содеянном жалел. Верх самонадеянности и глупости. Когда Геллерт не ответил, Дамблдор лишний раз убедился, насколько он не любил оставаться в дураках. Напрасными показались и весь прошлый год, и тот самый декабрь; горячечное нетерпение и предательское предвкушение неприятно били по самооценке, и теперь — теперь он, кажется, испугался. И едва не смял тонкую бумагу. Отложил в сторону три исписанных с двух сторон листа и с силой потёр лицо. — Что за птаха? — как ни в чём не бывало, спросил Слагхорн. — От юриста, — глухо отозвался Дамблдор. — Что-то случилось? — Нет. Всё как всегда — очередные бюрократические проволочки. Услышав, будто наяву, голос… Что ж. У Геллерта всегда было что-то не так с чувством времени. На отработку третьего курса он опоздал. Письмо жгло кожу даже сквозь плотную шерсть мантии и сатиновую рубашку. В том, как именно Геллерт написал «к сожалению, по-прежнему твой», чудились и невыносимая тоска, и щемящая нежность, словно бы он взаправду скучал и жалел, и хотел — несколько простых слов звучали одновременно ужасающе честно и нестерпимо жадно. За год Альбус почти забыл, каким Гриндевальд мог быть. А больше, чем в безнадёжности, прелести было только в обречённости. Это... О, это он знал лучше многих.