Следующие тринадцать лет

Геллерт сдержал свое слово, и к исходу лета тысяча девятьсот второго привез младшего Грегоровича обратно в Рагузу. Майкью был несказанно рад возвращению наследника, почти так же сильно, как и привезенным из Центральной Европы подаркам. Цветы первомайского папоротника с трудом поддавались обработке, и, если бы не случайно оброненный Гриндевальном совет, в своей мастерской старший Грегорович провел бы вместо одного месяца все десять. Геллерт, само собой, не признавался, что почерпнул идеи из пары статей «Трансфигурации сегодня» за авторством своевольного британца. Бранимир возвращению домой особенно не радовался, вынужденный терпеть по десять раз на дню крепкие объятия матери и ее сетования по поводу замужества дочурки местного мастера над зельями. Правда, говорила она, подрастает и расцветает красотой дочка аптекаря. О предпочтениях сына родители Брана не догадывались или же попросту не предавали этому значение. Геллерту вообще начинало казаться, что старшие Грегоровичи раздражающе близоруки. Гриндевальд был готов терпеть массу людских пороков, но пренебрежение его тяготило. Когда Майкью, выразительно глядя на Геллерта, заговорил о последнем испытании для подмастерья, Бранимир, не скрывая злости в голосе, напомнил, что он также носит это звание. Напомнил и оглянулся на Геллерта, одними глазами ища поддержки и получая сухую, почти вымученную улыбку. Гриндевальду бы следовало почувствовать прилив гордости, а вместо этого скулы сводило от отвращения. «Сильный защищает слабого, ты это пропагандируешь, но боже упаси слабому оказаться ещё и тупым — ты быстро теряешь интерес». Он писал эти строчки Альбусу, казалось, целую жизнь назад. Выводил букву за буквой, не жалея горькой правды ни для него, ни для себя. И ждал, когда же он снова почувствует это обжигающее глотку чувство — желание сберечь. Пока выходило, что испытанная единожды потребность прыгнуть вперед и заслонить кого-то, не себя спасти, вспыхнула, как старая спичка и, не успев толком прогореть, погасла. — …Без чьей-либо помощи. Верно я говорить, Геллерт? Мнение Гриндевальда относительно испытаний на звание мастера, казалось, волновало обоих Грегоровичей. Его же самого волновал след Старшей палочки, что как тающие через секунды отпечатки лап нюхлера вырисовывал в Рагузе чертовы узоры. Альбуса Дамблдора меж тем, насколько мог догадываться Геллерт, волновала Айола Блэк. «Да и к чертовой его матери, Господи прости!» — прикрикнул сам на себя Гриндевальд и обменялся с Майкью и Бранимиром крепким рукопожатием. Мастер волшебных палочек выдал им карту, денег и отправил в находящуюся под протекторатом («оккупацией», как ласково замечал всегда Гриндевальд) австрийского императора Боснию и Герцеговину. Предполагалась, что там Бранимир и Геллерт проведут зиму за сбором подходящей для зачарования древесины, приручением населяющих горы Балкан волшебных существ, чьи перья, кости или рога подходили для магических сердцевин палочек, и, самое главное, уберутся с глаз Майкью, который сможет «работать спокойно». В переводе на человеческий — сможет без посторонних глаз в очередной раз попытаться познать секреты Бузинной палочки, как надеялся Гриндевальд. Первые несколько недель в горах выдались отменно паршивыми, и Геллерту казалось, что его терпение все-таки скоро лопнет. Он почти сорвался, уже готовый прыгнуть до Рагузы, собирая синяки о магический эфир, да наложить на все семейство Грегоровичей с десяток чар, выпытать у Майкью местоположение главного из Даров, но сжавшая плечо ладошка Бранимира уберегла от беды. Тогда этого простого жеста оказалось достаточно. Предполагалось, что они вернутся к весне, но старший Грегорович не торопился звать юношей обратно, хоть и заваливал дружелюбно настроенными письмами, переданными через пастухов, да и сами молодые люди не спешили покидать странный край, где в адском котле постоянных войн во имя Господа смешивались такие непохожие друг на друга общины. Пока православные отстаивали свое право на церковно-школьную автономию, католики при поддержке Вены и епископа из Сараево насаждали везде латиницу, а этнические турки медленно, но верно тянулись обратно на земли Османской империи. Здесь в одной захудалой забегаловке можно было услышать с полдюжины разных наречий, и Геллерт не без гордости отмечал, как здорово преуспел в изучении балканских языков. А когда общаться стало полегче, появились и слушатели, и даже те, кто приходил в крохотную таверну, черт знает каким образом затерянную среди бесконечных троп и пещер, просто посмотреть на диковинного австрийца. Пища здесь была еще проще людей, ее готовящих, а стихийная магия не удивляла даже самых набожных магглов. Совы сюда просто не долетали. Вороны тоже. О Венском Совете, Манифесте и Альбусе Гриндевальд старался не вспоминать, отдаваясь работе. Карауля колонию лукотрусов, наблюдал, как те обрабатывают древесину на ветвях, где живут: изменяют, улучшают, переделывают. Подглядывал за семейством свирепых дромарогов, подмечая какие замысловатые «танцы» те вытаптывают на крохотных полях, как меняются травы и цветы под их копытами. То, до чего Альбус доходил в изысканиях, сидя в душных лабораториях, лежало как на ладони перед жадным взглядом Гриндевальда. Дикая, необузданная магия во всей своей красе. Порой Геллерту не хватало пергамента и пера под рукой, так хотелось изложить все это на бумагу, сунуть письмо в лапы Корвину и отправить того по известному адресу. Но контролировать свои порывы с каждым месяцем у австрийца получалось все лучше и лучше. Бран если что и подмечал, делиться своими наблюдениями не спешил, а сам Геллерт лишний раз задушевных бесед с мальчишкой заводить не намеревался. В постели оба предпочитали использовать лишь слова, соответствующие случаю, а в остальном даже немного соревновались, трудясь каждый над своим заданием. За год оба сумели изготовить по волшебной палочке. Испытание мастера было пройдено. В Разугу они с Браном вернулись только в марте тысяча девятьсот четвертого, а к исходу мая уже отплясывали на свадьбе Бранимира с Ильяной Рудич. Майкью то ли что-то задолжал досточтимому аптекарю магической Рагузы, то ли решил поскорее обзавестись внуками, то ли мягко намекал Геллерту, что пора бы и честь знать. Так или иначе женитьба сына для изготовителя волшебных палочек означала одно: пройденное наследником испытание и предстоящая Инициация — посвящение в таинство мастерства. Терпение Геллерта, наконец-то, было вознаграждено.

* * *

Формально, по календарю, уже наступила осень, и даже в этой знойной сентябрьской погоде где-то посреди гор и бирюзового Адриатического моря Геллерт учуял ни с чем не сравнимый холодок утреннего ветра. Ему снова снилась Клементина Розье, в девичестве Лестрейндж. Они не виделись со времен его отчисления из Дурмстранга, а те редкие, но полные нежности письма, что хранились в Вене, позволяли Гриндевальду понять — с подругой детства все хорошо. Однако с середины весны Клео все чаще и чаще представала перед ним, стоило сомкнуть веки. Стояла по колено в темной воде и тянула к нему руки, а в ночь с третьего на четвертое сентября громко позвала по имени. Он дернулся к ней навстречу и провалился будто бы под лед, окутанный холодом. На краешке сна в то утро было темно и страшно, и Геллерт догадывался, почему. В уютной, раздражающей до зубной боли тишине рассветного часа никакой прелести сегодня он не обнаружил. — Ты понимать, что первый подмастерье не из семья, кого мой отец не прогнать через год? Улучшать свой немецкий Бранимир не стремился, и Геллерт не мог точно сказать, насколько сильно его это раздражает. Бран часто довольствовался сносным результатом и редко пытался что-либо довести до совершенства. Кроме, разве что, ласк в постели, но и эти успехи молодого хорвата Гриндевальд был готов занести скорее на свой счет. А уж с тех пор, как Брана женили на скромной католичке, слишком громко кричавшей от накрывавших ее по ночам чувств, и подавно — остыл. Однако игра все еще стоила свеч. — Продолжай меня хвалить, у тебя отлично получается. — Обойдешься! Постель была до неприличия узка, и Геллерт начинал думать, что отвык за последние три месяца просыпаться не в одиночестве. Бранимира раздражало все в его теперешнем положении, но он знал, как плохо Гриндевальд реагирует на нытье. Накануне они немного повздорили, но упускать шанс остаться наедине все же не стали. Теперь же млели в неясном свете умирающей ночи и лениво ласкали друг друга. День обещал быть долгим и богатым на события, и все же прогонять покрывающего его ребра поцелуями хорвата Геллерт не спешил. — Твоя жена вернется к вечеру? — Надеюсь, повитуха оставить ее у себя дней на десять. Что сложно сказать наверняка, понести моя Ильянка или нет? Я вообще-то стараться. Бран нежно прикусил тонкую кожу на ребрах в ответ на геллертов смешок. — О, я слышал. — Так накласть бы чары на дверь! Гриндевальд приподнялся на локтях, созерцая приготовившегося ласкать его плоть Бранимира. Красивый, нестерпимо молодой и такой податливый — он раздражал своей почти безупречностью, искренностью и какой-то болезненной зацикленностью. «Мне бы радоваться, а я…» — подосадовал Геллерт, укладываясь поудобней: в конце концов плотские забавы здорово его расслабляли. На первом этаже старого дома скрипнули петли входной двери. — В другой раз, — с почти сожалением буркнул Гриндевальд, подскакивая и призывая взмахом руки одежду. — Вечером? Мы ведь вроде все идем на крестины к зельевару. — Не мочь. Отец велит потом уходить и быть с ним. Геллерт вздрогнул, промахнувшись кулаком мимо рукава старой рубашки. Он открыл было рот, но вопрос так и не задал. Отвернулся, пряча промелькнувшую на лице алчность, и уперся глазами в светлеющий вдалеке горизонт. Почёсывая старое дерево оконной рамы, в комнату прорывался ветерок. Пахло надвигающейся грозой. И неотвратимостью принятого решения.

* * *

Легкое, почти шутливое раззадоривание. Слово тут, шутка там, улыбка госпоже женушке прокурора, танец с сестрой кровельщика и бесконечное вино, льющееся рекой. Геллерт умел быть обольстительным, когда хотел. К наступлению темноты раскаты грома перекрывали музыку, но разгулявшиеся маги и не думали расходиться по домам. Блаженка Грегорович всех уверяла, что ее сноха Ильянка совершенно точно принесет радость в дом и сможет родить не одного и даже не двух, а трех здоровых и крепких сыновей. Гриндевальд дважды поднимал бокал за это. И дважды опрокидывал его мимо рта. Майкью и Бран покинули праздник ближе к полуночи, а следом за ними растворился в начинающемся дожде и Геллерт. Он шепнул заклинание, закрыл глаза и пошел по памяти. Ноги сами будто несли его к дому Грегоровичей, а обостренное чутье позволяло различать тончайшие магические колебания — от зачарованных дверей, от старых камней, хранивших отголоски разбивших их заклятий, от почти не притронувшегося к вину Майкью. Геллерт был уверен, сегодня в Рагузе магии куда больше. Он чувствовал сокрытую заклинаниями мощь, что звала его, словно песнь сирены заплутавшего в водах моряка. Да вот только утопленникам, как известно, не страшны грозные силы шторма. Протянув руку к ручке входной двери, Гриндевальд колебался с пару секунд, потом все-таки достал сделанную им самим палочку, перекладывая ее в левую ладонь. Какой-никакой, но все же магический проводник. — Алохомора. Ревелио. Он прошептал нарочито громко, словно бы усложняя себе задачу, словно бы просясь на обнаружение. Но увлеченно о чем-то спорящие на втором этаже Грегоровичи не услышали, как тонко звякнули снятые чары. Не уловили они и скрипа половиц под мягкими подошвами ботинок, не сразу заметили Геллерта, отворившего дверь в просторный кабинет. — Уйди! Я говорить с сыном о важ… Одного взмаха руки хватило, чтобы Майкью осел на пол, хватаясь руками за грудь. — Ан-анапнео, — Геллерт чуть сжал кулак, и мастер волшебных палочек зашелся кровавым кашлем. — Ты не трогать отца! — взвизгнул Бран. Напрямую они никогда не обсуждали ни Старшую палочку, ни Манифест, ни планы на то будущее, что терзало Гриндевальда в его снах и наяву. Геллерт Брану по сути ничего не обещал, а тот вслух не просил: ни любви, ни власти, ни силы. Подспудно догадывался, зачем австрийцу нужна Рагуза, его семейство, да и он сам. Надеялся, что однажды просто сможет выйти за дверь вслед за Гриндевальдом. — Вот! Смотри, это она. Бранимир грубо разодрал отцовский пиджак под хриплый вой Майкью, извлекая из потайного кармана тонкую палочку, блеснувшую крупными, словно нанизанными на нее, округлостями в свете полыхнувшей за окном молнии. Он что-то прошептал на хорвацком, и заклинание Тайны развеялось окончательно. Геллерта обдало волной такой мощной, сладкой от тьмы магии, что он с трудом сглотнул. Боже! Неужели он ее нашел? — Экспеллиармус. Должно быть, интонацию следовало смягчить. Бран рухнул на пол, вскрикнув от боли, а Старшая палочка послушно прыгнула в руки новому хозяину. Гриндевальд улыбнулся — искренне, открыто — впервые за очень долгое время. Он ликовал, упивался согревающей его ладонь магией. Прыжки через эфир? Легко! Уравнение Стилла? Идет к черту! Цианирование в три взмаха? Спасибо, Альбус, обязательно и непременно нужно попробовать! — М-м-ме-е-рза-а-а-вец… Майкью взирал на своего ученика с ужасом и ненавистью. — Обещаю вам, мастер, — Геллер разжал кулак, позволяя хорвату дышать, и опустился перед тем на колени, — что вы больше никогда не будете бояться. За себя и семью. За братьев-волшебников. Вы больше не будете с грустью думать о Завесе, о вымирающих дромарогах, о том, что повитуху для Ильянки пришлось искать за сотню километров отсюда. Обещаю, пройдет немного времени, и я смогу сделать жизнь волшебников лучше. Гриндевальд поднялся, расправляя плечи. Простой черный камзол, казалось, вот-вот треснет по швам. Он дернул головой убирая с лица сильно отросшие волосы, глянул на кое-как пытающегося встать хотя бы на четвереньки Брана и понял: пора покидать этот край и этих людей. Он рванул к окну, за которым бушевала гроза, и был уже на подоконнике, готовый спрыгнуть вниз, когда услышал произнесенное в спину: — Ne želim ti sreću! Ne želim ti nikakvu radost! Volio bih da ne poznaješ ljubav! [1] Майкью Грегорович утер покрасневшие от кровавой слюны губы и весь зашелся мелкой дрожью. Проклинать людей он не привык, черная магия была ему чужда, но как никто другой он знал, что искреннее заклинание непременно бьет в цель. Одного лишь он не учел. — Ни счастья, ни радости, ни любви? — Геллер рассмеялся в голос. — Полно вам, мастер, мне давно уж ничего не осталось. Рассмеялся, чувствуя, как проклятье буквально отскакивает обратно, натыкаясь на щит, выведенный небрежным жестом руки, и прыгнул в ночь, мягко приземляясь на скользкие от ливня камни. Он мог бы сигануть в Вену прямо отсюда, всего-то два прыжка, но решил выбраться за пределы города, в местечко, где поток эфира был чуть стабильнее. То, что ему чудится голос Бранимира не показалось сюрпризом. Нагнал младший Грегорович его где-то у подножия холма, совсем недалеко от маггловской фермы. — Стой! — Уйди. — Просить, стой! Подожди! Геллерт почувствовал, как хорват хватает его сзади за плечо и резко крутанулся. Должно быть, в свете молнии что-то жуткое отразилось на геллертовом лице, потому что Бранимир отступил на шаг, на два, застыл в полном неверии и ужасе. Молчал с несколько секунд, а потом… А потом Бран опустился на колени. Плюхнулся — прямо в грязь. — Я любить тебя! Я клянись в верность… Он говорил что-то еще, но за воем ветра и шумом ливня, Геллерт не расслышал. Да и слушать уже не хотел. На коленях. «Ни один волшебник не должен стоять на коленях», — сказал он когда-то давно голубоглазому мерзавцу, а тот в ответ лишь заломил бровь и удачно пошутил про скрипучее изголовье кровати. — Уходи! — взревел Гриндевальд, вскидывая кулак с зажатой в нем Бузинной палочкой. — Я любить тебя, Геллерт. Умоляю… Первый шаг растянулся на целую вечность. Второй шаг оказался легче, а к третьему решимость стала крепче стали. Рука Гриндевальда медленно опустилась, и вскоре Старшая палочка уже была надёжно зафиксирована во внутреннем кармане, запечатана заклинанием. Разделенная на двоих тайна, хранить которую придется лишь одному из них. — Благодарю тебя, милый, — Геллерт наклонился к Бранимиру, обхватывая лицо юноши своими ладонями. Видит Бог, таким красивым Бран еще ни разу ему не казался: ранимость во взгляде, прилипающие ко лбу мокрые от дождя волосы, острые скулы и сероватая тень щетины. Губы коснулись губ, и Гриндевальд зачем-то подумал, что дождь неприлично безвкусный. Его ладони чуть сместились вниз. Дело было не в физической силе даже, не в ритуалах Старшей палочки, не в какой-либо морали или минутной слабости. Решение было принято, жребий брошен. Наверное, он был брошен годы назад. Нет, даже не в той гостиной, где рухнула на пол Ариана, не за чашкой чая у тетушки Батильды, но в холодном каменном мешке — крохотной камере, комнате для наказаний Дурмстранга, где кутающаяся в дырявую шаль Клементина укачивала его, тринадцатилетнего, воющего от ужаса раздирающих сознание кошмаров. Годы спустя Геллерт все еще будет убежден, что проявил милосердие. То, на которое никогда бы, по его мнению, не отважился Дамблдор. Тело Бранимира с синяками на тонкой шее обнаружит пастух на рассвете пятого сентября тысяча девятьсот четвертого года. Спустя неделю Корвин принесет Дамблдору клочок сжавшегося от влаги пергамента.

Ради общего блага — ни один маг никогда не должен стоять на коленях. Мы столько раз говорили об этом, Ал. Наконец-то я понял, что на самом деле это означает. Геллерт.