***
Три дня спустя, как он уехал из Лондона, и три дня спустя, как он нарушил обещание Фредди не употреблять наркотики во время съемок, три дня спустя, как они неожиданно стали спокойно переносить друг друга с Джоном на площадке (скорее всего, потому что Дэвиду стало абсолютно на все насрать, а Джон трогать его в это время не решался), и три дня спустя, как он, поздно вечером возвращаясь с павильона, снюхивал кокаин, ругая себя каждый раз за это и каждый раз повторяя себе, что «с завтрашнего дня...». Пока что «с завтрашнего дня» ничего не менялось, и Дэвид, который каким-то чудесным образом держался первое время на съемках фильма и не употреблял наркотики никакого вида (траву в счет брать не будем), сорвался и снова доказал себе то, что был слабым, не умел себя контролировать и при любом стрессе возвращался к старому-доброму другу, который на какое-то время делал ему «хорошо». Это было так же глупо, как и впервые попробовать кокаин, но Дэвид, в очередной раз рассыпающий белый порошок по своему столу, абсолютно точно пообещал себе, что это будет последний раз, и что он возьмется за голову. Итак, трудно было объяснить то, почему он вдруг впал в депрессию, стал принимать наркотики и ходить с неизменной широкой, словно у клоуна, улыбкой на площадке, которая к концу дня настолько его раздражала, что вгоняла в еще большую апатию ко всему. Дэвид пытался обмануть свой мозг этой улыбкой, но делал только хуже: посылая сигнал радости в голову этой самой улыбочкой, он только разделял свое состояние надвое: на настоящие переживания и на фальшивую «радость». Не то, чтобы он пытался показать остальным актерам, гримерам, костюмерам и прочим людям на площадке, что у него все хорошо, и что он не слышит, как у него за спиной шепчутся и обсуждают произошедшее, но скорее, он пытался приободрить самого себя, мол «эй, Дэвид, ты чего расклеился-то снова». Дэвид ведь даже не общался с Мартой уже больше полугода, давно перестал ее любить — если вообще он когда-то ее любил, — собственно говоря, был занят своими делами и четко осознавал, что каждый день сотни людей от чего-то да умирали. И все же ее смерть его тронула, и Дэвид, будучи в прошлом наркоманом (если «наркоманы в прошлом» вообще существовали), в который раз сорвался, потому что это было его слабым звеном, потому что это было то единственное, драгоценное человеческое сооружение, которое могло помочь Дэвиду хотя бы на немного отвлечься от жизни, проблем и страданий. Он знал, что все это было самообманом, и что смерть Марты, какой бы трагичной она ни была, служила для него больше предлогом, чтобы начать принимать наркотики, чем настоящей причиной, и он, снова дуря самого себя, прекрасно это понимая, успокаивал себя тем, что кокаин — это всего лишь на несколько дней, и что ему нужно было хоть как-то помочь себе в том, чтобы ходить не с постным лицом во время съемок и продолжать прекрасно отыгрывать свою роль. Одно было хорошо: Фредди не лез к нему с сексом, видимо, сжалившись над ним, понимая, что все эти «развлечения» были сейчас совершенно неуместны. Все. Он точно решил, что кокаин был временной вспышкой, и что если не завтра, так через пару дней, он совершенно точно бросит это дело, потому что до этого уже держался без наркотиков, и что если он несколько раз нюхал кокаин, на его работе это никак не отразится. Дэвид скрутил купюру, наклоняясь ближе к деревянной поверхности старого столика, и краем уха услышал смех, что был таким громким и резким, что Дэвиду даже показалось, что он забыл закрыть дверь в номер. Он дернулся, облегченно замечая, что был в закрытой комнате совершенно один, и распознал в этом смехе Джона. Он вдохнул кокаин, поморщившись от того, как зачесало в носу, и похлопав ресницами, подумал о том, как странно было то, что пока страдал он, мир при этом не останавливался, и что другие люди не страдали одновременно с ним.***
— Давай сделаем перерыв, — предложил Джон сверху, и Дэвид безразлично пожал плечами. Леннон намного быстрее выматывался в эмоциональном плане, чем он сам, и Боуи чувствовал, что после нескольких часов репетиции Джон отыгрывал хуже, и нужно было выждать немного, пока Джон передохнет и они снова смогут приступить к делу. Стояла середина марта, и, на удивление для британской погоды, на улице было весьма приятно: светило слабое солнце, мягкими лучиками согревая всех земных обитателей, поддувал легкий прохладный ветерок, а земля была сухой, без луж и слякоти, потому что дождей уже не было больше недели. Дэвид сидел на парапете, сжимая в руках несколько листов сценария со сценой, которая, по правде говоря, была одной из самых трудных в фильме, если говорить о взаимоотношениях между персонажами. Именно в этой сцене они впервые решаются заговорить о своих чувствах, и именно в этой сцене оказывается так, что персонаж Джона чувствует к персонажу Дэвида в разы больше, чем делает это Дэвид. Эта сцена, в общем-то, приводила к довольно трагичным последствиям, поэтому Джон, герой которого переживал сильную эмоциональную нестабильность и отчаяние, вполне себе логично изматывался. И тем не менее, погода стояла прекрасная, и Дэвид, которого немного раздражала скрипящая качель, на которой туда-сюда качался Джон, спокойно курил, жмурясь от солнечных лучей и думая о том, что уже на следующей недели они возвращались в Лондон, чтобы отснять финальные сцены фильма и еще несколько фрагментов, которые окажутся в середине картины. — Не верится, что большая часть фильма уже отснята, — подал голос Дэвид после некоторого молчания и тишины, которую прерывал только скрип качели и тихое пение птиц. Они до сих пор находились в маленьком городке Бейквелл, изучили уже здесь все вдоль и поперек и даже успели привыкнуть к спокойной размеренной жизни, если не считать ранних подъемов, бесконечных часов, проведенных на локациях, и недостаточного количества сна; Дэвид в свою очередь уже давно прочел все книги, которые доставал по ночам, и теперь вообще не знал, чем занять себя в это время суток, потому что страдал он бессонницей с промежутками в депрессию. — Да уж, — отозвался с качели Джон, ноги которого упирались в землю и отталкивались от нее, чтобы раскачаться еще сильнее, — я уже даже привык к этому селу и этим людям, — хмыкнул Джон, темные глаза которого посмотрели на Дэвида, и второй согласно кивнул. — Прямо не знаю, как я после этого буду один возвращаться в пустую мрачную квартиру без выяснения отношений с Меркьюри, чьих-то криков и вечных перепалок. Леннон засмеялся и кивнул головой в знак согласия. Хоть это и была шутка, но она отчасти была правдивой и имела смысл. Боуи, который уже давно отошел после смерти Марты — его депрессивное состояние было связано вовсе не с этим, — не хотел бы признаться в том, что, на самом деле, побаивался на длительное время оставаться наедине с самим собой, как бы сильно он ни пытался доказать себе, что одиночество ему нравилось, и что только благодаря одиночеству он находил себя, развивался и открывал те грани, которых раньше не видел. Ситуация была следующая: обещающий себе бросить кокаин Дэвид все же это сделал, но сделал по той простой причине, что кокаин у него закончился. В один день, когда он снова отворил тумбочку маленького письменного стола, чтобы достать белый порошок, уже даже не проговаривая в своей голове, что «завтра брошу», Дэвид вдруг удивленно понял, что все запасы кончились. Их хватило всего на полторы недели, и из-за того, что Дэвид принимал наркотики каждый вечер, они стремительно закончились, и он остался ни с чем, испытывая огромную потребности в кокаине и не имея возможности его достать. Никаких связей в Бейквелле у него не было, никому из съемочной площадки обратиться он не мог, боясь раскрытия правды, что Дэвид снова подсел, и он, совершенно опустошенный, всю следующую неделю был в жесткой депрессии, избегал любого общения за пределами съемочной площадки (на которой держался из последних сил, чтобы не взвыть во всю глотку), был крайне пассивным и не имел никакой энергии. Он уже и забыл, как трудно давалось ему снижение количества наркотиков, которое он проводил постепенно во время подготовки к фильму, и как тяжело давались ему первые пятнадцать дней. Дэвиду уже казалось, что если он сейчас же не попробует кокаин вновь, то просто-напросто умрет, и может быть, так бы и произошло, если бы он совершенно случайно не узнал у проговорившегося костюмера, что у них на площадке есть кто-то, кто раньше приторговывал наркотиками, и Дэвиду, который был в крайней степени осторожным, понадобилось два дня, чтобы узнать, кем был этот человек, и, приплатив сверху нужной цены, чтобы тот человек не распространялся, выкупил несколько пакетиков кокаина. Воздержание от наркотиков привело к своеобразным последствиям: теперь он употреблял их два раза в день, выбегая во время перерывов к себе в номер и закрываясь там на полчаса-час. Он до жути боялся, что у съемочной группы это все вызовет какие-то подозрения, особенно если брать в учет то, что он стал снижать в весе и был довольно раздражительным, но Дэвид, будучи действительно хорошим актером, скрывал все это под маской трагедии от того, что умерла его бывшая любимая девушка. Это было до ужаса неправильно, но Дэвид, вступивший в этот адский круг наркозависимости, снова потерял себя и веру в то, что бросить ему удастся. Он выкурил сигарету и бросил ее в сторону, взяв мелкий камень с земли. Зачем-то он стал чертить линии на земле, рисуя непонятно что, и почему-то вдруг решил задать Джону довольно личный вопрос, никогда прежде не говоривший ни о чем серьезном и глубоком с Ленноном. — А у тебя вообще есть, к кому возвращаться? Ну, я имею ввиду, в Лондоне, или где ты там живешь. Ждет же тебя кто-то? Джон вопросительно посмотрел на Дэвида, до этого рассматривавший пасмурное бейквелловское небо: на нем быстро проплывали бесформенные серые тучи. Он некоторое время как будто бы даже серьезно думал над ответом, а потом сказал: — Надеюсь, что толпы фанаток после выхода фильма. Дэвид усмехнулся, но отрицательно покачал головой. Ему отчего-то очень сильно хотелось услышать правду от Джона и понять, был ли он один такой, живущий в огромной столице, которая кишела людьми, и при этом будучи полностью одиноким. С каждым годом, набирая все большее количество знакомых и друзей, Дэвид чувствовал себя все более отчужденным, словно фраза «горе от ума» имела смысл, потому что он обдумывал каждый человеческий поступок и все больше разочаровывался в людях, и все меньше находил с ними общего. Это было странно, ведь Боуи славился прекрасной сильной энергетикой, умел поддержать любой разговор и притягивал всех людей в округе, но при этом… Да в общем, неважно. Был он один, и все здесь. — А что такое, Боуи? Тебя на рассуждения потянуло? Усмешка на лице Джона, что снял очки со своего носа, Дэвиду абсолютно не нравилась. Он не любил шутить, когда хотел поговорить о серьезных вещах, а что не любил еще больше — так это когда люди всегда строили из себя клоунов и не умели поддержать ни один действительно важный разговор. — Все, Джон, проехали, — махнув рукой, отозвался Дэвид, вновь начав рисовать длинные извилистые линии по рыхлой земле. — Тебе на такие темы разговаривать не дано. — Ну, нет уж, — раздался сверху серьезный голос Джона, — если уж тебе вздумалось порассуждать о великом, то пожалуйста. В Лондоне меня не ждет никто, — пожав плечами, продолжил Джон, отталкиваясь ногами от земли, — с хозяйкой дома, в котором я жил — место, конечно, то еще дерьмо было, — я контракт разорвал, друзей я себе там особо и не нашел. Знакомые — это да, была парочка, но я уже и имен их не вспомню. Так что, нет, Боуи, — холодные карие глаза внимательно посмотрели на Дэвида, — меня никто не ждет. Боуи помолчал. Он покусал губы, рассматривая грязные носки своих старых кроссовок, и подумал о том, что, видимо, не только он был одинок. Хотя странно было бы ожидать от Леннона огромного количества друзей, что верно и преданно ждали бы его в Лондоне, с учетом его характера, выходок и вечно недовольного чем-то вида. И все же он был приятно удивлен тем, что Джон сменил насмешливый тон и хотя бы попытался поддержать беседу. Кстати, впервые за всю неделю Дэвиду безумно сильно требовалось поговорить хотя бы с кем-то, и этим кем-то, ни хорошо и ни плохо, оказался именно Джон. — Ты ведь не из Лондона, да? — Ливерпуль, — коротко ответил Джон, перед глазами восстанавливая картину узких улочек родного города, которые были объезжены колесами его велосипеда и пройдены его кроссовками; он задумался над тем, как давно там не был, и что сейчас картинка Ливерпуля и его новостей поддерживалась только рассказами Мими, с которой он регулярно общался в письменной форме: на разговоры по телефону нервов бы не хватило. — А что насчет твоей семьи тогда? В Ливерпуле. Скучают, наверное. Спокойный взгляд коснулся лица Дэвида, и последнему стало почему-то неловко от того, как нагло и внимательно рассматривал его Джон. Он продолжал качаться на качели, раздувая по ветру свой весенний плащ, не останавливаясь ни на секунду, словно его совершенно не напрягал этот ужасный скрип, что расходился на весь двор. На голове у Леннона весьма изящно сидела шляпка, до боли напоминавшая ту, что Джон так не полюбил на Дэвиде во время их первого знакомства. Это воспоминание заставило Дэвида грустно улыбнуться и задуматься над тем, как давно все это было. — Не знаю, зачем тебе все это надо, — равнодушно изрек Джон, снова надевая на нос очки, — но нет, меня и там никто не ждет. Это вызвало нескрываемый интерес и удивление на лице Дэвида и ухмылку на лице Джона, который заметил эту перемену во взгляде и, наконец, притормозил качели ногами о землю, обвивая крепление рукой. Дэвид же подумал о том, что очки были хорошим дополнением образа Леннона, и помимо того, что они просто-напросто ему шли, они еще придавали ему умный вид глубокого, что ли, человека. Глубокий, что ли, человек, заметив то, как озадаченно рассматривал его Дэвид, задал вопрос: — Чему удивляешься? Ты словно не знаешь, что я спец по отношениям и дружбе. Дэвид слабо улыбнулся, сказав: — Это я уж точно знаю, — он поджал губы, посматривая на профиль Джона, который устремил свой задумчивый взгляд на дорогу, по которой редко проезжали старые дрожащие машины. — Но кому ты тогда постоянно пишешь письма? Джон остановился. Его качель больше не качалась и не скрипела. — Тетке своей я пишу, только она меня и ждет. С другими родственниками… — он выдержал недолгую паузу, раздраженно косясь на Дэвида, — я связь не поддерживаю. — Я думал, ты девушке мемуары выписываешь, — усмехнулся Дэвид, наконец выбросив грязный камень в сторону. На земле теперь были какие-то странные хаотичные линии, не имевшие ничего общего с рисунком, и Боуи внимательно осмотрел свое старание. — Но это, конечно, грустно. Что у тебя только тетя есть, — добавил он, встретившись с фирменным недоумевающим взглядом Джона. — Да нормально, — тот безразлично передернул плечами, — не всем же сотню близких и друзей иметь. Дэвид не знал, что было не так в Джоне, или что было не так в нем самом. Отчего-то ему хотелось узнать Леннона чуть получше, потому что он всегда оставался для него загадкой, не делился ничем личным, и, в общем-то, Боуи было слишком трудно понять, что на самом деле чувствовал или думал Леннон. Это подогревало его интерес, и Дэвид, который не понимал, то ли Джон был попросту пустышкой, у которого в голове и не было никаких мыслей, то ли он просто не нуждался в общении. И это было странно. Да, Дэвиду тоже зачастую хотелось остаться одному, и правильные решения всегда приходили к нему в одиночестве, но все же… разве Леннону никогда не хотелось кому-то выговориться или обсудить что-то личное, о чем болит, о чем волнует? Дэвид понятия не имел, нахрена ему, ко своему собственному букету проблем, еще и думать, что в голове у Леннона, и кому там изливал душу Джон, который казался самым холодным на земле человеком, но он не мог унять это желание копнуть чуть поглубже и понять, что же такого случилось в жизни у Джона, что его до сих пор это не отпускало. Дэвид нервно кашлянул, понимая, что сейчас, скорее всего, перейдет разумную черту, но он все же спросил: — А что насчет родителей? Ты с ними поддерживаешь связь? У меня просто… странная ситуация, — тише добавил он, когда Леннон устало посмотрел на него, хмуро сдвинув брови на переносице. — У нас сегодня допрос, Боуи? — холодно поинтересовался Джон, все таким же сверлящим, многозначительным взглядом смотря на Дэвида. — Я же не интересуюсь, чего ты каждый день посреди съемки в комнате запираешься. Так что давай заниматься каждый своими делами, — резко добавил он и опустил глаза в сценарий. Дэвид ковырнул землю носком почти разодранных до дыр кроссовок и посмотрел на дорогу, на которой как раз одиноко неслась премиального класса машина, с угловатыми формами и удлиненным передом. Он подумал о том, что ему сейчас больше всего на свете хотелось бы унестись куда-то из этого места хотя бы на один день, чтобы никто его не трогал, никто с ним не говорил, и никто его не видел. После ответов Леннона ему стало еще более одиноко, чем было до этого, и он не особо понимал, что служило этими скачками настроения в Джоне. Взять, например, тот момент, когда Дэвид только вернулся из Лондона, и Джон — Джон! — даже несколько раз ненароком спрашивал, как у того дела. Несколько раз за это время они даже говорили о чем-то не особо важном, и сыграли друг другу песни на гитаре, и даже выпили один на двоих кофе. Дэвид не придавал всему этому большого значения, однако в такие моменты ему казалось, что он приблизился к Леннону чуть ближе, и ему даже нравилась весьма неординарная компания Джона, в которой можно было делиться своими даже самыми безрассудными мыслями и планами по захвату мира, пока это не переступало линию чего-то серьезного и личного, пока не наступал очередной день, как сегодняшний, когда в Ленноне словно что-то переключалось, и ему было плевать абсолютно на все. Дэвиду до дрожи в руках захотелось открыть новый пакет кокса, но он сдержался, и остался сидеть на ледяном парапете, ожидая, пока Джон снова захочет прогнать сценарий. Боуи однозначно не ожидал откровений от Леннона, и все же ему так хотелось поговорить хоть с кем-то, кто смог бы отвлечь его от всей этой драмы, которую Дэвид сам себе придумал, но Джон был не тем человеком, и Джон, видимо, мог заинтересоваться Дэвидом в двух случаях: когда им нужно было репетировать сцену, и когда Леннон был до охуения пьяным.