Helter Skelter

В доме было холодно и зябко: из открытого окна пахло сыростью, и хотя дождь остановился так же внезапно, как и начался, огромные пушистые тучи уже повисли над его домом и всем Лондоном, испуская зловещее темное сияние. Они явно намеревались выпустить очередную порцию ледяного дождя, и им в этом весьма охотно помогал из ниоткуда взявшийся суровый ветер. Деревья на улице Джона угрожающе раскачивали длинными ветвями и царапали ему окна, будто намеривались залезть внутрь и тоже убежать от предстоящего ливня; песок и пыль, поднятые с улицы, кружились в воздухе, напоминая песчаную бурю, и Джону пришлось прикрыть окно, чтобы все это счастье не оказалось у него в доме. Будучи порой достаточно гостеприимным хозяином, Джон выдал Дэвиду и себе одежду переодеться, чтобы не сидеть в мокром, и даже заварил травяной чай, от которого ему по ночам снились самые добрые и спокойные сны, и достал чашу, по горлышко засыпанную недельным печеньем, которое было твердым, как камень, и явно могло сломать пару зубов. Все это он поставил на стеклянный столик, сдвинув рукой неряшливо брошенную там стопку писем, поставил кассету со своим первым альбомом и по-хозяйски уселся на диван, закинув ноги на соседнее кресло. И хотя Боуи не любил чай и предпочитал напитки совершенно другого рода, он в знак какой-то там благодарности, смиренно сделал пару глотков, пытаясь не скривиться от странного травяного вкуса, который он на дух не переносил. Он тихо сидел в сторонке, внимательно разглядывая со вкусом созданный интерьер этого дома, про себя предполагая, что, скорее всего, вся эта мебель и декор остался от прежних хозяев. Выполнен он был в традиционном, классическом британском стиле, элегантный и сдержанный. Гостиная была, на удивление, в светлых тонах, что, по скромному мнению Дэвида, совсем не подходило самому Джону, и все же: прелестный диван, на котором они сидели, был довольно большим, имел оливковый цвет и несколько мягких широких подушек, на которых Дэвид удобно расположился. На полу лежал ковер с кричащими красными рисунками, напоминавшими не то цветы, не то животных; на стенах висели различные картины, их было так много, что Дэвид потратил минут десять, чтобы все рассмотреть, с интересом вглядываясь в детали, забыв о том, что он так и застыл с чашкой в руке, поглощая чье-то творчество. Его привлекли две картины: одна из них изображала довольно причудливую парочку в виде девушки, что сидела в пышном платье и почему-то без туфель, в испуге смотря на блеклый ковер; рядом с ней, на стуле, восседал молодой человек, с туфлями, но без шляпы, которая почему-то повисла в воздухе. Между ними стоял ничем непримечательный столик с чайником, но когда Дэвид всмотрелся, он заметил, что столик этот был без ножки, задержавшись в воздухе, точно шляпа. Над камином стоял череп, и из глаз черепа медленно стекала синяя кровь. — Кто это нарисовал? — воодушевленно проговорил Дэвид, отставляя чашку на столик и одним рывком вставая с дивана, чтобы подойти к картине. Он, бросив короткий взгляд на Джона, что подпевал своей же песне, осторожно коснулся пальцем рисунка, словно боялся, что масло было еще свежим, или что кто-то из этой сумасшедшей парочки мог спрыгнуть с полотна и нарушить их спокойный вечер. Он прищурился, чтобы прочитать фамилию автора, написанную красным цветом. — Маркони? — задумчиво проговорил он, так и не получив ответа от Джона. — Не знаю такого. Дэвид снова посмотрел на парочку, каждый из которой смотрел в разные стороны и по-разному изумлялся чему-то, что происходило в их комнате, и чего уже не было видно на картине, и Боуи подошел ко второй заинтересовавшей его картине. На ней не было ничего удивительного, не было загадки и людей не было тоже. На этом полотне кривой дорожкой стояли сказочные дома, словно слепленные лилипутами, высота которых не превышала высоту обычной травы, что росла вокруг них. На картине светило яркое солнце, освещающее и сказочные дома, и кривую дорожку, и обычную траву (а может быть, вовсе наоборот: дома были обычными, а трава была слишком высокой?), и он понял, что именно искрящийся свет этой картины и привлек его внимание. — Здесь очень… творчески, — сказал Дэвид, вернувшись на свое место. Он направил любопытный взгляд в сторону Джона, который до этого с легкой улыбкой следил за передвижениями Дэвида, и последний согласно кивнул. — Ага, вроде того, — согласился он, отставив чашку с травяным чаем в сторону. — Может быть, мне этот музей даже на пользу, — с усмешкой добавил он, даже без намека на интерес окинув взглядом выстроившиеся в ряд картины, — так, гляди, образованным стану. Книги читать начну. — Или картины писать, — хихикнул Дэвид, сам удивившись своему внезапно проявившемуся кокетству. — Нет, до такого я точно не дойду, — отрицательно покачав головой, ответил Джон. Он опустил голову на подушку, крючком укладываясь на диване. Длинные, вновь отросшие, темные волосы раскинулись по зеленой подушке, и Дэвид аккуратным взглядом скользнул по профилю Джона, длинному крючковатому носу, тонким поджатым губам и длинным ресницам. Дэвиду впервые за очень долгое время было спокойно прямо здесь и сейчас, в этом «культурном» доме Джона, с запахом ужасного травяного чая и приближающегося дождя, с треском камина, который зажег Леннон, как только они сюда зашли; ему было спокойно с музыкой Джона, голос которого разливался по всему дому, с этими причудливыми картинами, авторов которых он, к несчастью, не знал, и с самим Джоном, с которым Дэвид понятия не имел, о чем поговорить, и которого ему просто хотелось обнять и погладить. Его рука грела пустое место на диване, находясь в парочке сантиметров от головы Джона, и Дэвид, внутри у которого все бушевало и не унималось, останавливал себя каждый раз, когда его пальцы непослушно начинали приподниматься вверх, чтобы дотронуться до буйных волос Джона. — О, Господи, — охнул Дэвид, когда раскат грома пронесся по всей улице, заставляя Дэвида подскочить на месте, и Джона насмешливо прихрюкнул от этой реакции. Тучи, что так долго собирались, наконец, собрались и испустили громкий сильный дождь, что тяжелыми каплями стучал по крыше дома, падал на землю и норовил залезть к ним внутрь через одно окно, что осталось открытым на проветривании.

***

Сидели они так еще около сорока минут, слушая звук дождя и альбом Джона, который уже по третьему кругу пел свою шарманку. Как ни пугался этого Дэвид, но поговорить им было о чем, и беседа их была приятно-успокаивающая, изредка только прерывающаяся, когда кто-то из собеседников брал паузу, чтобы подумать. Рука Боуи все также беспомощно лежала около головы Джона, и Дэвид все также беспомощно жаждал прикоснуться к Джону. Впрочем, вечер этот стремился быть спокойным и закончиться неизвестно как, и, в принципе, Дэвид уже стал подумывать над тем, что засиделся он слишком долго, и что уже не очень-то и прилично было бы оставаться здесь и дальше, пока в один момент не шарахнула молния, не стрельнула гроза, и не пропал свет на улице Джона и на улицах около улицы Джона, и еще на паре улиц около тех других улиц, и не остался единственным источником света зажженный камин, огонь которого издевательски поглощал бревна. Пришлось оставаться. Пришлось даже укрываться пледом, потому что, ко всему прочему, стало ужасно холодно, и пришлось откупорить бутылочку красного вина, чтобы согреться, как-то себя подбодрить, разбавить томный вечер, и чтобы как-то все сразу. — А свечей нет? — тупо спросил Дэвид и как-то сразу опустил глаза, увидев вопросительный взгляд Джона с дивана. Джон, решивший вдруг на один час стать сомелье, покрутил бокал с вином у своего носа, пытаясь «вынюхать» тонкие нотки фруктового аромата, но за неимением опыта и вообще слабой чувствительности к запахам, Джон толком ничего не уловил и сделал один глоток этого чудного виноградного напитка. Он поудобнее подложил подушку себе под голову, смотря на то, как качались деревья за окном, явно приходившие в ужас от этого стихийного бедствия. — Останешься у меня, — прокомментировал Джон, сделав еще один глоток дорого вина, которого он стал себе иногда позволять, — если, конечно, не хочешь, чтобы тебя сдуло в водосточную трубу где-нибудь на окраине Лондона. — Остаться? А я-то думал, что, наконец, исследую подземный Лондон. Такой возможности меня лишаешь, — разочарованно протянул Дэвид, кожа которого покрылась мурашками от резко упавшей температуры. Джон хмыкнул, в который раз услышав, что Дэвид что-то там ерзал, и сказал: — Сколько еще твоя рука правосудия будет шелестеть возле моего уха? Если ты хочешь положить ее на меня, я не откушу ее, не бойся ты так. — Я не боюсь, — нервно выдохнул Дэвид, чувствуя, как что-то внутри него дернулось. — Просто не знал, будет ли это уместно, — сказал Боуи тихо, к удивлению, словив себя на смущении от того факта, что Джон поймал его на чем-то столь неловком и столь очевидном. Дэвид осторожно дотянулся пальцами до волос Джона, еще слегка влажным после их дороги домой, медленно перебирая их, немного побаиваясь того теплого чувства, что таилось в его груди и стремилось вырваться наружу. Джон улыбнулся, кивнув головой. — Ну, я так и подумал. Джон еще несколько минут ничего не говорил, в темноте комнаты рассматривая вино, бокал которого он аккуратно вращал, и радовался тому, что в доме был камин, и что горел огонь, и что у него было, что выпить, и что поесть. Джон редко предавался таким мыслям, но почему-то сейчас, постоянно слыша раскаты грома, он задумался о том огромном количестве людей, что не имели крыши над головой, не имели даже куска хлеба в руке и умирали от жажды. Пожалуй, одним из самых больших страхов Джона, было остаться без гроша — так, что не за что будет покупать еду, платить за дом и не во что будет одеваться. Непонятно, почему именно этот страх так въелся ему в голову с подросткового возраста (несмотря на то, что его семья никогда не была на грани полного опустошения), но этот страх был, и он заставлял Джона двигаться дальше и никогда не останавливаться. Он выпил еще вина, уставив свой взор на огонь, что заходился в бешеном танце, и, пытаясь не смахнуть руку Дэвида со своей головы, Джон посмотрел на него снизу. — Ты когда-то голодал? Ну, я имею ввиду, у тебя обеспеченная была семья или бедная? — переспросил он, поняв, что вопрос про голод звучал совсем неуместно. — Средний класс, — ответил Дэвид, удивленный тем, что Джон поднял этот вопрос. Тот не был похож на человека, озабоченного мировыми проблемами вроде голода или африканцев, словно мух, гибнувших от различных болезней. — Моя семья имела немало проблем, но денег было достаточно для нормальной жизни, — пожав плечами, отозвался он. — А ты? Спрашиваешь из-за собственного опыта? — Опыт здесь ни при чем, — отмахнулся Джон, дотянувшись рукой до стола, чтобы взять пачку сигарет и зажигалку. — Просто… когда я только переехал в Лондон, не имея особых денег, я был не слишком счастливым человеком. Ну, знаешь, приходилось жить в обшарпанном доме с какой-то странной теткой, подрабатывать на нищенских работах, экономить на всем, что угодно, — словом, выкручиваться. И я всегда оправдывал себя одним: вот заработаю денег, смогу жить на широкую ногу, и тогда все тревоги, или там дурные мысли какие, они пропадут. Потому что будут деньги. И вот сейчас, когда, вроде бы, какие-то деньги есть, и я даже могу арендовать целый дом, — он с насмешкой провел рукой по воздуху, показывая тот самый дом, — я все равно не могу назвать себя счастливым. Я, безусловно, в какой-то степени счастлив, но не настолько, насколько я думал, что буду счастлив. В сумраке гостиной зажегся слабый огонек, и Джон подпалил им сигарету, слабо затянувшись. — Счастливым быть легче, когда есть деньги, но, как показывает жизнь, счастье вообще, скорее всего, недостижимо. Он достал сигарету из пачки Джона, что лежала на столе около разбросанных писем. Еще один удар грома раздался снаружи, настолько мощный, что люстра на потолке задрожала, и показалось, целый дом ходуном пошел. Дворовая собака зашлась в диком лае, добавляя особой изюминки этому вечеру. Боуи даже почему-то наслаждался такой безрадостной погодой, слабо улыбаясь и радуясь тому, что в этот вечер он не склонялся над дорожкой кокаина, опасаясь того, что уже и этой дозы будет мало. — Знаешь, я вообще не верю в долгосрочное счастье. Да, оно может длиться пару часов, а, может, даже пару дней, но чтобы полжизни… Не думаю. Я люблю это чувство, но плохие моменты в каком-то плане люблю даже больше. — В плохие моменты понимаешь, что счастье было, да только ты его просрал, — как-то безрадостно подытожил Джон, продолжая травить себя никотиновым ядом. — У меня тоже счастье было. И я его тоже просрал, — проговорил он, снова подняв взгляд темных глаз на Дэвида, лицо которого было освещено ярким пламенем. — Полагаю, эта участь ждет каждого, неважно, идиот ты или нет, — хмыкнул Дэвид. — Все мы просираем свое счастье. Я вот свое тоже просрал, и даже не раз. Со временем я начал воспринимать счастье, как что-то, что непременно от меня уйдет. Дэвид замолчал, завороженно смотря на дым, что стремился достать до самого потолка, испуская горячее дыхание огня, и каждый раз у него это не получалось. — А ты вообще знал счастливых людей? Ну, или тех, кто, по крайней мере, казались счастливыми? Все мы врем, в конце концов. — Да ты пессимист, Боуи, — вяло проговорил Джон, вдруг расстроившийся от того, что он вообще стал думать по поводу всех этих невеселых тем, и завел разговор в это русло. — А насчет счастливых людей… — он издал смешок и, выдохнув дым, заглянул в глаза Дэвида, — на съемках мне казалось, что ты — очень счастливый человек. И меня это жутко бесило, — Джон опустил взгляд на свои руки, которые были украшены мелкими царапинами и синяками. Он прочистил горло и привстал, упираясь локтем в диван. Потушил сигарету и бросил бычок на стол. — Еще моя мать. Тоже в какой-то момент казалась мне такой. — Мой брат в какой-то период его жизни казался мне счастливым, а потом у него нашли шизофрению. И я вот всю жизнь думаю, не ждет ли меня та же участь. Мысли о брате всегда отзывались в Дэвиде тупой болью и горой мрачных воспоминаний. Часть его семьи стала жертвой этой ужасной и загадочной болезни, и иногда Дэвиду казалось, что он и сам был на грани безумия. — А ты хорошо знал свою мать? — спросил Боуи тихо. Если по шкале в десять баллов можно было бы оценить его боль от воспоминаний о маме, боль от одного только упоминания слова «мама», одного только взгляда на ее фотографию, он поставил бы смачную сотку. Его мать была болью всей его жизни, и у Джона больше не было сил скрывать это. Он до сих пор, пережив и прожив ситуацию с ее смертью, с тем, что ее не было такой огромный отрезок его жизни, не мог спокойно думать о ней и не мог отпустить эту ситуацию. Джон какое-то время рассматривал окурок на столе, думая о том, что надо спросить Дэвида о его брате, пытаясь отогнать мысли о матери, которые густым туманом заполонили его голову и болели в районе сердца. — Не знаю… — тихо проговорил он, поджав губы. Он сморгнул слезы, что застыли в глазах, и прокашлялся, сделав затяжной вздох. Он никогда ни с кем не обсуждал тему матери, не считая коротких разговоров с Мими, которые были почти что под запретом, и уж тем более, никому не говорил о своих чувствах. Это далось бы ему с невероятным трудом, и сейчас, когда ему, вроде как, нужно было что-то ответить, он пытался подобрать слова, чтобы не завыть от чертовой боли, что даже сейчас прожигала его грудь. — В какой-то момент жизни, когда она вернулась ко мне, — он издал сиплый хрип, — когда мать… когда мама вернулась ко мне снова, мне казалось, я ее знаю. Мы, вроде как, проводили много времени вместе, и я даже познакомился с ее новой семьей… но… я думаю, — он запнулся, долгим взглядом посмотрев на Дэвида, — я думаю, что я не знал ее. Я думаю, я ошибался относительно всего, и я просто жил в иллюзии того, что она любит меня, или что я важнее для нее других детей, или что она хочет, чтобы мы снова были вместе, — на одном дыхании выпалил он, опустив глаза на свои дрожащие руки, — но… я думаю, — снова тупо повторил Джон, — думаю, что любил ее только я. Такой… безумной, слепой любовью. Тупой любовью, Дэвид. И нихера я не знал, — покачав головой, закончил он, схватив со стола сигарету. Он зажал ее губами, не поджигая, и обхватил себя руками, пытаясь унять дрожь и хоть куда-то деть это щемящее чувство обиды, что сковывало его ребра и не давало дышать. — Да, мы, люди, создания еще те, сами себя не знаем даже на пороге смерти, — к чему-то сказал Дэвид и затянулся горьким дымом дотлевающей сигареты, а потом кинул ее в пепельницу. Он не хотел смотреть на Джона с жалостью, не хотел прикидываться, что понимает, через что тот прошел, потому что ничего он не понимал; не хотел он и злить Джона своими утешениями и словами поддержки. Леннон не был идиотом, а не идиотов зачастую раздражали глупые слова вроде «Ты держись», «Она тебя любила» или «Тебе стоит простить ее и отпустить». Боуи подвинулся ближе к Леннону и несильно сжал его руку, поглаживая пальцами по выпирающим костяшкам. Дэвид старался взглядом передать тому благодарность за то, что он смог поделиться чем-то настолько личным и неприкосновенным. Дэвид этого совершенно не ожидал, и факт того, что Джон доверял Дэвиду, был, возможно, самым удивительным и самым приятным феноменом этого бесконечного вечера. Джон вздрогнул, когда холодные пальцы Дэвида прикоснулись к нему и накрыли его руку. Он прикрыл глаза, пытаясь убежать от воспоминаний, что раз за разом крутились в его голове, словно заело шарманку. Он так и не знал, от чего же было больнее: что Джулия бросила его в первый раз, или что оставила во второй, когда их отношения только начали налаживаться, и у него появилась призрачная надежда на то, что это навсегда. — С моей матерью все было по-другому. Она меня не бросала, но если бы действительно бросила, не думаю, что в моей жизни что-либо изменилось, — сказал он, с трудом подавляя жгучую боль в груди. — У нее половина семьи переболела шизофренией, ее собственная мать вела себя, как истеричная стерва, и из моей мамы вышла замечательная умная женщина, только вот вместо сердца у нее, должно быть, кусок льда. Я никогда не видел ее веселой или грустной, разве что злой. А так, все та же каменная мина изо дня в день. Я никогда не обнимал ее, да и она желанием не горела. У нас была фотография, где мне всего пару месяцев, — внутри Дэвида все похолодело, и он отвел взгляд, даже сейчас способный до единой детали описать тот чертов кадр, которым он жил первые года своей жизни. — Обычная такая фотография: мать держит своего сына на руках и улыбается. Так просто, обычной улыбкой. Но, видимо, потом материнский инстинкт отошел на второй план, и даже я не смог растопить тот лед, что заменял ей сердце. Никто не смог, даже ее собственный ребенок, — закончил Дэвид, наконец взглянув на Джона, второго человека в его жизни, что услышал эту историю. — Я ее ненавидел за это, Джон. Ненавидел всю свою жизнь и до сих пор ненавижу, хоть и понимаю, что не вся ответственность за то, что я никогда не чувствовал себя нужным рядом с матерью, лежит на ней. Жизнь сделала это, но она даже не пыталась бороться. Она не получила моего уважения, но черт подери, я все равно ее безумно люблю. Огонь в камине спалил все бревна, что были туда брошены, до мелких углей, и дом погрузился в полную темноту. Джон ничего не видел, но слышал: стучащие по крыше капли дождя, буйство ветра и крик соседей с ближайшего дома. А еще он слышал тихое дыхание Дэвида и то, как он поглаживал руку Джона. Джон молча смотрел в пустоту комнаты, различая разве что очертания окна и деревьев на улице. Он опустил голову на плечо Дэвиду, отчего-то чувствуя себя снова тем маленьким мальчиком, которому в жизни нужно было одно: его мама. — Разве мать может разлюбить? — задал вопрос Джон, вспоминая слова Дэвида о фотографии, не зная, о какой из матерей он говорил. — Видимо, может, — сухо ответил Боуи, и слова его прозвучали как-то зловеще во мраке комнаты. — Или очень уж глубоко прятать свою любовь. Они некоторое время молчали, а потом Джон, на ощупь разлив им вина и, наконец, достав сохранившуюся сигарету изо рта, сказал: — Так ты, получается, чистокровный шизик. Меня такие привлекают, — усмехнулся Джон, осушая половину бокала за раз, надеясь уже, наконец, отойти от этой неприятной темы. — Нормальные люди со здоровой психикой мне все равно не светят. — Да, получается, я чистокровный шизик, — внезапно засмеялся Дэвид, а затем его смех также внезапно и затих. Его взгляд в который раз за этот вечер застыл на лице Джона — скорее силуэте, так как детали разглядеть было невозможно. Боуи отпустил руку Леннона, и взял того за подбородок, разворачивая в свою сторону. Глаза Джона блестели, отражая в себе дальние огни города, отражая в себе так много всего, что Дэвид не понимал, как он до сих пор не разорвался от всех этих чувств. Он потянулся вперед, оставляя очень медленный, осторожный поцелуй на губах Леннона. — Ты мне нравишься, Джон, — произнес Дэвид, наверное, очевидную вещь, но он чувствовал необходимость сказать об этом вслух. Джон не сдержал улыбки, что разрезала его печальное лицо, и ему оставалось только порадоваться, что Дэвид в потемках увидеть всего этого точно не мог. — Зря ты это, Боуи, — саркастически проговорил Джон, сидя в позе лотоса перед Дэвидом, который плавно поглаживал его по скуле. — Я еще зазнаюсь, что сам Дэвид Боуи клюнул на эту ржавую удочку, — добавил он, притянув Дэвида ближе к себе за руки и поцеловав того в ответ. К двум часам ночи буря утихла, совершенно точно оставив последствия на улице в виде сломанных веток, вырванных тонких деревьев, переломанных цветов и, дай Бог, чтобы не разбитых машин. Камин в доме Джона никто так и не разжег заново, да и впрочем, Джону, под горло натягивающему теплое одеяло, уже было абсолютно на это все равно. Мысль о том, что нужно вызвать электрика завтра утром, сонно пронеслась у него в голове, прежде чем он сладко уснул, убегая в безоблачный и радостный мир, вызванный чудодейственным травяным чаем.