Helter Skelter

Он стоял на одном из берегов Тауэрского моста, что пересекал Темзу, был торжественно открыт в 1894 году, когда еще отрубили голову анархисту Вайану за то, что бросил бомбу в парламентский зал, а еще был убит президент Франции, Садио Карно, — кстати, тоже, анархистом Казерио (Карно, к слову, прожил самую короткую жизнь из всех президентов Франции, получив смертельный удар ножом всего в пятьдесят семь лет, хотя, по мнению Боуи, до пятидесяти семи лет еще надо было дожить), Япония начала Японо-китайскую войну, а еще изобрели отбойный молоток и сняли немое кино про кошку, что состояло из девятнадцати фотографий, и открыли, наконец, Тауэрский мост, на левом берегу которого и стоял Дэвид, во вчерашней одежде, со своей сумочкой, зажатой в руках, и сигаретой в зубах. Он снял сумку за длинную ручку и положил на парапет, надеясь не забыть о ее существовании, когда ему захочется отсюда уйти. Дэвид любил места, где можно было остаться наедине с собой, и таких в Лондоне, несмотря на толпы людей, было немало, нужно было просто знать город. Помимо обособленных мест, он также любил прогулки, которые, собственно говоря, и открывали ему потайные улочки и тайные дома красивого огромного города. Тауэрский мост нельзя было назвать безлюдным местом, так как туристов здесь всегда было до черта, но в связи с тем, что на часах было всего лишь шесть утра, и медленно восходило солнце, и утренний прохладный ветерок разгонял мусор по улицам, и люди все еще боялись повторения вчерашней бури, Дэвид стоял у визитной карточки Англии совершенно один. Ему никак не спалось. Вчера ночью (точнее будет сказать, сегодня утром), когда Джон, растянувшись на своей кровати, заснул, убаюкиваемый ритмичным стуком дождя, Дэвид так и остался сидеть на диване в гостиной, в кромешной темноте, свесив на пол ноги. Он даже не попытался уснуть, всю ночь так и просидев на одном месте, иногда только делая несколько кругов вокруг дивана, а затем снова возвращаясь на него. Пару раз Дэвид даже останавливался у открытой комнаты Джона, что была на первом этаже, облокотившись о дверной проем, чтобы рассмотреть очертание его тела и лица. Около пяти утра ему ужасно захотелось есть, что аж живот скрутило, и он, взяв со стула свою одежду и быстро в нее переодевшись, забрал сумку и пошел на поиски либо работающего магазина, либо хоть какого-то утреннего кафе. Ему повезло, и Дэвид угостился чашечкой кофе и каким-то десертом в уютном кафе около Тауэрского моста, где разговорился с владельцем заведения и даже пообещал тому когда-нибудь наведаться вновь. Итак, Дэвид думал, положив руки на перила маленького забора, что ограждал людей от реки. И думал он обо всем: вначале он вспомнил вчерашний вечер, когда они собрались на премьере фильма, вспомнил, как старался выдавить из себя улыбку и сделать вид, будто не слышит, как за его спиной шептались; вспомнил, как наигранно произносил свою речь перед сотней людей, что пришли на премьеру и явно больше жаждали подробностей его личной жизни, чем его речи; вспомнил, как они поговорили с Джоном в гримерке, и как стояли под дождем на улице, обнимаясь. Этот момент он осторожно прокрутил в голове несколько раз, словно боялся, что все то теплое и нежное, что сейчас грело его изнутри, могло сбежать. Он также бережно перенесся и в дом к Джону, где они болтали обо всем и ни о чем, и где тепло камина согревало его, и где его руки гладили волосы Джона, и где его искусанные губы целовали сладкие губы Джона. Временами Дэвид, склоняясь над оградой, широко улыбался, пряча улыбку в руках, которые прислонял к лицу, снова и снова вспоминая прикосновения Джона, его предложение остаться дома и то, что он, оказывается, заботился о Дэвиде. Он чувствовал себя так, словно снова оказался в десятом классе и был простым мальчишкой, что радовался тому, что «любовь всей его жизни» улыбнулась ему в ответ, а еще предложила свою жвачку. А иногда Дэвид, бросая окурки в неспокойную Темзу, думал о том, а не приснилось ли все это ему, не показалось ли, и не переборщил ли он с тем, что открылся Джону и сказал о своих чувствах, и не воспользуется ли этим Джон в будущем, и получится ли из этого что-то, потому что сам Дэвид не понимал, что из этого могло получиться. Впрочем, этот поток мыслей не покидал его голову до середины дня, когда уже туристы заполнили Лондон, медленно поползли и к Тауэрскому, и к Лондонскому мосту, высыпались у Букенгемского дворца в надежде увидеть королеву, и расселись в местных кафешках, пробуя английский завтрак и попивая только что приготовленный кофе. Дэвид точно так же, как и все туристы, медленно шел вдоль улиц, изучая то, как люди чистили дороги, вывозили поломанные ветки и деревья, как туристы фотографировались, как они смеялись и радовались; он наблюдал, как работали официанты в кафе и ресторанах, как бежали клерки на работу, закрываясь в своих деловых серых костюмах; смотрел, как развозили газеты, и как какой-то паренек подарил цветы девушке, и как с десяток пар целовались и всей своей сущностью кричали о любви. Все это наблюдал Дэвид, пока не добрел до своего дома и не уснул, свалившись от усталости в теплую кровать.

***

Неделя пролетела не сказать, что быстро, но очень ярко и эмоционально. Во-первых, потому что это была первая неделя, во время которой Дэвид всего один раз сорвался на кокаин (что уже было первым добровольным шагом к борьбе с зависимостью). Во-вторых, потому что всю эту неделю Дэвид чувствовал нарастающее количество бабочек в животе, вызванное ясно кем, и пусть это выражение про бабочек смущало Дэвида и казалось ему слишком сопливым, он пришел к выводу, что по-другому это теплое и нежное чувство, что охватывало весь организм, никак иначе назвать нельзя было. И хотя он опять несколько раз задумывался о том, не поспешил ли он с признаниями Джону, он точно знал, что эти бабочки и это «теплое», и «нежное» совершенно точно носило не романтичное название влюбленность. В-третьих, несмотря на то, что первые два дня от Джона не было ни слуха, ни духа, и Дэвид уже подумывал, что на этом их романтическая история, длинною в один несчастный вечер, подошла к концу, они все же увиделись несколько раз. Во вторник, четверг и воскресенье. Вторник не был чем-то из ряда вон выходящим — за исключением того, что Джон сам его набрал (откуда он раздобыл домашний номер Дэвида, последний так и не узнал), и сам пригласил того посидеть где-нибудь в баре вечерком. К счастью, в баре, что стоял в самом центре Лондона и был знаменит тем, что уже не раз принимал у себя известных гостей, сегодня как раз было очередное шоу с неизвестными местными музыкантами, которые, на удивление, прекрасно играли бит-музыку, хорошо владели инструментами, и голос солиста действительно был в каком-то роде даже уникальным. Джон, неспешно попивающий ирландское пиво, подметил, что группа подавала большие надежды, и Дэвид, окрыленный компанией Джона, прекрасным вечером, чарующей атмосферой паба, тем, что одна группа друзей приветливо поздоровалась с ним и подметила то, что они очень ждут выхода его нового альбома; тем, что Джон несколько раз, когда гасили свет в пабе, поглаживал его по колену, тем, что ему удалось несколько дней не принимать кокаин — в общем, переполненный всеми этими чувствами, он скромно подождал, пока посетители бара выразят свое восхищение группе, что закончила выступление, а затем подошел к ним и протянул записку с номером своего менеджера. Улыбаясь во весь рот, Дэвид сказал, что если у них еще нет агента, то они могут позвонить по этому номеру, и быть может, им как-то помогут. В среду вечером Дэвид, живя воспоминаниями об их походе в паб, встретился с компанией друзей (чего он не делал уже довольно длительное время), и они устроили маленькую вечеринку у одного друга дома, словно никогда и не переставали общаться. Поздней ночью Дэвид позвонил Джону и предложил прогуляться в четверг. В четверг они пошли прогуливаться в один заброшенный парк Лондона, что раскинулся в самом бедном районе этого мегаполиса, где раньше располагалась психиатрическая больница, а сейчас просто тянулось длинное пустое здание с выбитыми окнами, сломанными дверями и гниющими балками. Бывшую больницу изрядно излюбили бомжи и школьники, которым не хватало приключений, и они воображали себя героями из какого-нибудь молодежного детектива. Короче говоря, Джон это место очень оценил, и когда они прошли разваленное здание и присели на одну из старых лавочек, он отвесил Дэвиду комплимент по поводу его внешнего вида и, притянув того к себе, долго целовал, пока не пришло время расходиться по домам. Несмотря на то, что и вторник, и четверг оставили трепетный отпечаток в сердце Дэвида (и, кажется, у него появилось вдохновение на написание нового альбома, и он даже впервые за все это время нормально поговорил со своим менеджером и извинился за всю ту херню, что творилась с момента окончания съемок), воскресенье из этой недели совершенно точно можно было выделить среди остальных дней. Для начала стоило сказать, что Джон явился к Дэвиду домой без приглашения (хотя что скрывать, улыбка у Дэвида от этого нежданного гостя растянулась почти до самых ушей). Добавить, что пришел Джон с бутылкой вина двадцатилетней выдержки, и закончить тем, что Леннон пребывал в прекрасном расположении духа. Он был приветлив, мягко поцеловал Дэвида и сказал, что «даже как-то соскучился, что ли», не уточняя, по кому или по чему именно он соскучился. Дэвид, который только вышел из душа, не успел даже переодеться и имел всего лишь замотанное вокруг бедер полотенце на себе, понесся доставать бокалы со шкафчика, а также нарезал сыр и фрукты. Он поставил первую попавшуюся пластинку и бухнулся на диван около Джона, в который раз отмечая про себя, каким же привлекательным и сексуальным был для него Леннон. Уже через час Дэвид лежал на коленях у Джона, поглаживая его скулу рукой, нежно касаясь пальцами его лица. Джон очень яро комментировал новую статью одного известного шведского журнала, в которой вскользь упоминали нейтралитет Швеции во время Второй мировой, и Джон в крайне язвительной форме говорил, что нельзя быть «нейтралитетом», когда при этом совершенно очевидно, кого они поддерживали и кого боялись; он также очень остро реагировал на то, как быстро все эти «великие страны» сдались Германии, имея ввиду Норвегию, Люксембург, Францию и Данию. Дэвид в этом очень чувственном и энергичном монологе участия не принимал и даже не особо вслушивался в то, что говорил Джон. Ему было так хорошо и спокойно, что даже не хотелось омрачать свои мысли событиями того времени. Иногда он еле-еле, едва касаясь, проводил пальцем по губам Джона, задумчивым и влюбленным взглядом смотря на Леннона. Иногда он перебирал волосы Джона, по-детски радуясь возможности побыть с тем, с кем было так, Господи Боже, хорошо. А еще его, несомненно, умиляла эта стойкая позиция Джона, который почему-то очень жестко высказывался по отношению к многим странам во время войны, непонятно к чему вообще подняв эту тему именно сегодня. Дэвиду не оставалось ничего другого, кроме как иногда кивать в знак согласия, прижимаясь к Джону головой, словно пушистый кот, бережно и ласково целуя нежную шею Джона. Через какое-то время, когда Джон успокоился и поменял пластинку, и по квартире полилась мелодичная спокойная музыка под мягкую улыбку на лице Дэвида, Джон потянул того к себе, положив свои руки Дэвиду на талию. — Потанцуем? — игриво поинтересовался он, и Дэвид, тихо засмеявшись, кивнул головой. Они ничего не говорили, пока крутилась пластинка, заменяя одну песню на другую; оттуда раздавался низкий джазовый голос музыканта, имя которого Дэвид едва ли мог бы вспомнить, и голос его погружал Дэвида в какое-то необычное состояние беспечности и полного счастья. Они медленно танцевали, прижимаясь к друг другу телами, и Дэвид почувствовал, что полностью растворился в этом танце, в этой музыке и в самом Джоне. Это было странное ощущение полета над землей, без единой мысли в голове и переживаний, похожее разве что на наркотики, что могли унести Дэвида в другой мир. Он понятия не имел, о чем думал в этот момент Джон, но Дэвиду казалось, что они были единым целым, и он не слышал ничего, кроме низкого голоса певца и собственного громкого стука сердца. Это было то ощущение, с которым побеждали мир, с которым шли на войну и завоевывали любые страны. Это было то безумное ощущение, с которым, кажется, можно было узнать своего человека среди миллиона других, почувствовать его запах и угадать его движения из миллиона других. Он хотел Джона. Он настолько сильно хотел Джона, его настолько сильно влекло, тянуло к Джону, что это представлялось почти невозможным — контролировать желание, что охватывало его всего своим палящим зноем. Он целовал Джона, он ласкал его, он шептал ему на ухо что-то совершенно несвязанное. Он просто, наконец, отдавался своим чувствам, ощущая сильные руки Джона, который обнимал его, и притягивал к себе, и крепко держал. Он плавно скользил вниз по Джону, почти задыхаясь от раскаленных прикосновений по его телу. Ловкими пальцами он стягивал футболку с Леннона, шершавым языком оставляя почти невесомые поцелуи по его телу, он прижал руку к пульсирующей ширинке Джона и потянул за замочек вниз. Дэвид сам не понял, как толкнул Джона и прижал его к деревянному кухонному столу, с которого полетели все ненужные бумажки и по которому он растянул пульсирующее тело Джона. То, что происходило сейчас, нельзя было сравнить с тем днем в трейлере. Дэвид глотал его член с большим желанием, чем когда-либо в жизни, и возбуждался от хриплых стонов Джона больше, чем когда-либо в жизни, и тонул в этом человеке глубже, чем когда-либо в жизни. Джон, упирающийся локтями в стол, накрыл голову Дэвида рукой, намертво сжав его волосы; его глаза, отстраненные, но кричащие, неотрывно смотрели на Дэвида, который ритмично двигался. Он уже не слышал ни музыки, ни своего сердца, и все в этом мире как будто бы слилось в одно яркое пятно ощущений и чувств, и Дэвид жадно и со всей страстью целовал тело Джона, дыхание которого стало сбивчивым, прерывистым, и сам Джон изгибался в спине, словно в страстной агонии. А затем Джон, схватившись за волосы Дэвида с какой-то отчаянной грубостью, поднял его вверх, резко развернув, и приставил лицом к столу. Дэвид даже не успел понять, как его щека проехалась по холодному древку, и как беспомощно впились его руки в края стола, и как ему без спроса раздвинул ноги в разные стороны. Когда рука Джона схватила его за шею, и когда он приподнял Дэвида, оставляя влажный поцелуй, он почувствовал дрожь во всем теле, что прошла сквозь каждую клетку и каждый нерв. В каком-то безумном порыве Дэвид поцеловал губы Джона, преданно посмотрев тому в глаза, прежде чем Джон, наконец, сорвал с него полотенце, и, крепко сжав его руку, вначале медленно проник в Дэвида, издав судорожный, гортанный звук, а затем, оставляя красные пылающие следы на теле Дэвида, ускорил темп, и у Дэвида, кажется, поплыла вся квартира, и все реальное и нереальное превратилось в цветной пылающий мир.