***
За три дня, что тянулись почему-то очень медленно и довольно скучно, у Дэвида появилось время, чтобы обдумать эту ситуацию. Естественно, вначале ему было очень неприятно, обидно; местами он не понимал, какого черта он Джону почти что душу свою отдавал, нуждался в его поддержке, а тот даже не удосуживался факт измены скрыть, да еще и так непринужденно об этом рассказывая. Как он, думал Дэвид, после этого может раскрыться ему и довериться, зная, что Джону ничего не стоит в тоже самое время развлекаться с кем-то другим? Однако же, когда его злость и шок сошли на «нет», и Дэвид решил здраво оценить ситуацию, он понял, что как бы обидно ему ни было, его собственное поведение было весьма детским, и слава Богу, что он еще Джону ничего не успел наговорить. Дэвид поразмышлял и пришел к выводу, что, во-первых, Джон ему ничего не обещал, и они ни о чем не договаривались. Никаких клятв в любви и верности произнесено не было, и они даже парой «официально» не назывались, так что, по сути, у Дэвида и не могло быть никаких претензий к Джону. Во-вторых, если Дэвид относился к их отношениям, как к чему-то «прекрасному», «трепетному», как к чему-то, что ему было очень страшно разрушить, то это никак не означало, что для Джона то, что было между ними, характеризовалось теми же словами. Быть может, для Леннона это было своего рода развлечением, или «курортным романом», или просто приятным времяпрепровождением. Дэвид мысленно согласился со своими выводами, в который раз убедился, как глупо было бы закатить Джону истерику, и даже сам для себя решил, что такая модель отношений ему очень даже подходит. Так ведь было легче — знать, что человек общается с кем-то, помимо тебя, но никак при этом не обнуляя все то, что происходит между вами, и ценит это. Да и к тому же, лучше узнать с самого начала, что Леннон не собирался отказываться от плотских удовольствий ради отношений с Дэвидом, так что и Дэвиду можно было поступать точно также. Боуи около часа пребывал в хорошем расположении духа через день после всей этой истории с Кейтлин, пока не залез в кровать. Широко раскрыв окно перед этим, он лег на шелковые легкие простыни и, ощущая холодную ткань всем телом (потому что спать он любил раздетым), Дэвид почувствовал всю ту же боль, отчаяние и злость на самого себя за то, что он летал в облаках и искренне верил, что если он сам верен Джону, то и Джон обязательно был верен ему. Конечно же, все те доводы, над которыми он размышлял полдня, обрушились в один момент, когда Дэвид действительно остался наедине со своими мыслями, в полнейшей темноте, лежа на этих белых простынях. Никак не облегчало его состояние осознание того, что Джон с первых дней их отношений (или что это, черт возьми, в конце концов, было) спокойно изменял ему. Не облегчал и тот факт, что самому Дэвиду совершенно не хотелось пойти налево, и не потому, что ему важно было хранить верность (вовсе нет), а потому что ему просто-напросто не хотелось прикасаться к кому-либо, кроме Джона, и делить постель с кем-либо, кроме Джона. Не утешал его и тот факт, что Леннон, как и не обещал, так и не собирался ничего ему обещать, и вообще не предполагал, что между ними возникла какая-то проблема, и Дэвид в их отношениях был единственным, кто по этому поводу переживал. Боуи решил, что ему стоит всерьез задуматься над тем, подходила ли ему такая модель отношений (он уже ненавидел это слово), или же стоило прервать все это в самом начале. В эту ночь он совсем не спал.***
Джон рассматривал красиво извивающуюся лиану, что струилась вниз со второго этажа, обвивая поручни мраморных лестниц, которые вели на следующий этаж с двух сторон, образуя посередине огромное расстояние, где стояли небольшие столики с напитками и едой, украшенные маленькими вазонами с цветами. Тематика этой вечеринки была, как раз, цветочная, так что здесь развернулась целая оранжерея: на столах и полу стояли огромные вазы, которые просто ломились от невероятных размеров декоративных букетов, что находились в них; потолок был увешан цветочным ковром, который плыл над всеми присутствующими разноцветной волной, включая в себя розы, азалии, армерии, георгины и прочие растения, которых Джон в жизни не видел и с интересом теперь рассматривал. Все это безумно сладко пахло, дурманя Джону разум, спадая по стенам и почти что дотрагиваясь до людей, извиваясь, словно живые змеи. — У меня, по-моему, сейчас голова закружится, — шепнул он Дэвиду, отодвигаясь подальше от желтого вазона, в котором стояло какое-то непонятное фиолетовое растение со странными точками на листьях, под цвет самому вазону. Впрочем, Джон и сам подходил к этому вазону. — Если меня здесь оставить, никто не найдет потом, — пошутил он, глянув на свой костюм. Итак, тематика была цветочная, и Джон потратил немало времени, чтобы выбрать себе хоть какую-то одежду, в которой он будет походить на «цветок», прости Господи, но при этом не на клоуна, и, похоже, ему это не сильно удалось, потому что Джон, сливаясь с позади стоящим вазоном, был в желтой рубашке и такого же цвета штанах, а на голове у него изящно сидела клетчатая тканевая шапочка, поднимающаяся вверх по краям и создающая ощущение распускающегося цветочка. Этот образ дополняли коричневые подтяжки и в тон к ним галстук. Впрочем, вид у Джона был довольно своеобразный, чего нельзя было сказать о присутствующих здесь девушках: они действительно выглядели, как нежные цветные, красочные растения. Их юбки пестрили цветами, в крапинку и без нее, прекрасные создания были с бантами на голове и без них, с большими дорогими сережками или без них, девушки создавали такую бурю красок, будучи разодетыми в желто-фиолетово-сине-красно-розовые юбко-платья-рубашки, так что это буйство цветов, вперемешку с живыми цветами, создавало какую-то невероятную усладу для глаз. Собственно, в честь чего был закатан такого масштаба банкет: у Элтона Джона два месяца назад был День рождения, но, к великому сожалению, отметить его не удалось, потому что Элтон был в туре, и было принято решение перенести торжественную вечеринку на тот момент, когда именинник вернется на Родину. Так и случилось, и огромное количество организаторов и дизайнеров было задействовано в организации Дня рождения, невероятное количество людей было на него приглашено, и еще множество актеров из массовок выступали здесь. Джон, по чистой случайности познакомившийся с агентом Элтона, удостоился чести быть приглашенным на вечеринку, и ему было приятно разделить этот вечер с Дэвидом, который с давних пор поддерживал связь с виновником торжества. Джон был в прекрасном расположении духа, с улыбкой от ушей, довольный тем, что его старинная кассета, счастливо врученная Элтону, тому пришлась очень по вкусу; тот несколько раз поблагодарил Джона, так что Леннон без угрызения совести налегал на спиртные напитки, разлитые по бокалам разной длины и ширины, с маленькими лепестками в них. Что самое интересное, к каждому бокалу была приклеена небольшая записка с предсказаниями, философскими мыслями или заданиями, которые немедленно нужно было выполнить. Джон рывком отодрал очередную бумажку с каллиграфическим шрифтом. — Тебе повезло, — он глянул на Дэвида, прочитав первую строчку, — сегодня твой день. Здесь ты найдешь свою любовь. Твое задание: не закрывай глаза, иначе пропустишь, — он с поигрывающей улыбочкой на лице снова посмотрел на Дэвида, сделав первый глоток сладкого коктейля. — Пойти, что ли, поискать эту любовь, что думаешь? — Ну, пойди, поищи, — ответил Дэвид со смешком, крутя какой-то искусственный светящийся цветок в пальцах. — Любовь прекрасна, — сделал он саркастичный комментарий и кинул не то пион, не то розу в Джона. Джон словил цветок в воздухе, воткнув его себе за ухо и поиграл бровями. — Жан-Пьер Франсуа к вашим услугам, — и сделал реверанс. — Давай, я прочитаю твою, — добавил он. Джон быстрым взглядом пробежался по группке людей рядом, что возбужденно обсуждали что-то и явно не обращали на их парочку никакого внимания, быстро наклонился к Дэвиду, чмокнув того в сладкие губы, и забрал бумажку. — Та-ак… — протянул он, пробегаясь глазами по ней, — сегодня твой день, — Джон хмыкнул, улыбнувшись Дэвиду, — развлекись, как следует: притворись кем угодно этой ночью и сделай так, чтобы все в это поверили. — Что ж, это я могу, — протянул Дэвид, откинув голову назад, без особого интереса рассматривая светящийся неоновыми огнями потолок. — Практикую последние двадцать пять лет. Дэвид тяжело вздохнул, пытаясь настроить себя на нужный лад: еще до прочтения этой записки-предсказания, он продумал линию своего поведения. Ему хотелось в этот вечер быть веселым, «оторванным от реалий», счастливым, словно ничего между ним и Джоном не произошло, и словно эта ситуация с девушкой его совершенно не задела. Дэвид не знал, зачем он так искренне хотел обмануть и свой мозг, и Джона, и всех вокруг, чтобы только не показать, что поведение Джона его действительно ранило. Джон быстрым взглядом оглянул Дэвида, который все это время стоял со странной «довольной» улыбкой, словно на его лице случился микроинсульт, и предположил, что тот мог в маленьком количестве употребить наркотики или покурить травы перед выходом. Впрочем, Леннон решил не уточнять у Дэвида, почему его улыбка снова напоминала улыбку Джокера, и решил, что сегодня он будет наслаждаться атмосферой вечера, не тратя свою энергию на все эти рассуждения. Джон понятия не имел, кто принял участие в организации этого грандиозного мероприятия, но выглядело все безупречно: на празднике присутствовали специальные актеры, у каждого из которых была своя роль и задача. Здесь были и игрушечные цветочные магазины, в которых можно было «купить» что-то для себя или своего компаньона, состоящие из небольшой тележки, на которой лежали товары; были и малюсенькие «прилавки» (сделанные из прибитых к стене досочек), с разными украшениями и сувенирами. Ему очень хотелось посмотреть и попробовать все, что здесь было, пока не собралась целая толпа народу: они с Дэвидом пришли даже раньше, чем нужно было, и поэтому пока что наблюдали за тем, как подтягивались остальные гости. — Приветствую вас в салоне Долины цветов и ароматов, — произнес «продавец» этого прилавка. Парень сам по себе был довольно невысокого роста, однако его ноги украшали высокие каблуки, что делало его на голову выше Джона. Он был одет в пышное платье, которое качалось из стороны в сторону при каждом движении «продавца»; на глазах у молодого человека были приклеены длинные ресницы, а на щеках играл нарисованный румянец. — Хотите испробовать что-то? — спросил «продавец», озаряя их двоих светлой белой улыбкой, указывая на свой прилавок. — О, Боже… — выдохнул Джон, опустив взгляд вниз. На полках лежали всевозможные тюбики с помадками, начиная от коричневого цвета и заканчивая ярко-алой помадой, стояли блестки разных цветов, чтобы придать губам сияния; ровной линией лежали тени для век, бурля разноцветной палеткой, с синими, зелеными, коричневыми, черными, белыми оттенками. Были там и вызывающе-яркие румяна, приковывающие свой взгляд. — Дополнишь мой образ? — обернулся Джон к Дэвиду, не обращая особого внимания на «продавца», который стремился помочь ему. — С удовольствием, — сказал Дэвид вяло. Он решил, что сразу после этого пропустит пару бокальчиков чего-нибудь для поднятия настроения, и тогда притворяться счастливым будет не так тяжело. Дэвид провел около минуты, перебирая и рассматривая различные средства макияжа, формируя в голове образ, который мог бы подойти Джону. Только ленивый мог не заметить, что Боуи обожал примерять на себя роли различных персонажей, созданных им же, не стесняясь напяливать сумасшедшие наряды и почти что театральный грим. Некоторые личности не были этому рады, и если с «долбанными длинноволосыми хиппи» они уже как-то свыклись, то творчество Дэвида казалось им абсурдным и даже аморальным. Однако ему их недовольство лишь добавляло вдохновения и желания творить дальше. — Садись, — указал Дэвид Джону, выдвинув для него табуретку. — И отвернись от зеркала. Дэвид взял кисточку для век, тени, помаду и темно-коричневые румяна. Он кропотливо вертелся вокруг Леннона под недовольные взгляды визажиста, который ну просто пыхтел от того факта, что у него отобрали работу, и теперь он стоял без дела. Джон никак не мог усидеть на месте, то и дело съезжая со стульчика, ворча или пытаясь выпросить у Дэвида хотя бы маленькое зеркальце, чтобы взглянуть на то, что он «там сделал». Через минут сорок образ был завершен. На веках Джона были темно-бардовые тени, подчеркивающие раскосую форму его глаз, на скулах и подбородке были темно-коричневые румяны, делая его черты более острыми, а на шее располагались черные ветки какого-то растения, напоминающего мрачного вида колючий плющ, вроде того, что обычно рисовали в иллюстрациях к мистическим книгам. В волосах Джона искрились красно-черные блестки, соединенные в плавный градиент. — Все, — выдохнул Дэвид, восхищенно смотря на Леннона. Тот выглядел словно мифическое существо — необыкновенно красивое, но в тоже время пугающее. Он и сам не заметил, как его настроение, на самом деле, улучшилось, и Дэвид широко улыбнулся, смотря на свою работу. — Можешь посмотреться в зеркальце, — хмыкнул он, вытирая красно-буро-малиновые руки салфеткой. Джон, которому очень хотелось посмотреть на творчество Дэвида, а еще очень хотелось распробовать другие вещи и поговорить со всем миром, радостно подскочил со стула, словно торпеда, предвкушая, что можно будет дальше идти развлекаться. Он повернул зеркало на себя, почти отобрав его у девушки, которую красил «продавец», и с округлившимися от удивления глазами стал рассматривать самого себя. — Боуи… — выдохнул он, осторожно дотрагиваясь пальцами к своей шее, которая теперь была украшена идеальными черными линиями, что достоверно повторяли мрачное растение. Он несколько секунд смотрел на свое лицо, что теперь приобрело пугающий, но, в тоже время, очень привлекательный оттенок, а затем встретился глазами с «продавцом», а точнее, профессиональным визажистом, который в не меньшем шоке рассматривал Джона, застыв с кисточкой в руке над лицом миловидной девушки. — Я не знал, что ты так… рисуешь, — проговорил Джон, наконец опустив зеркало и с восхищением посмотрев на Дэвида. — Я весьма… — Дэвид ухмыльнулся, почувствовал растекающееся внутри тепло, вызванное искренним восторгом Джона, — разносторонняя личность, — закончил он, невероятно гордый своей собственной работой. — Ну что? Готов вернуться к вечеринке?***
— У меня есть… — начал было Джон, но его прерывал чей-то громкий голос. В ту же секунду весь зал погрузился в темноту, и только сцена, стоящая в самом конце зала, на противоположной от них стороне, осветилась яркими огнями прожекторов: все они были направлены, непосредственно, на виновника торжества. — Я с огромной радостью и честью приветствую всех собравшихся здесь гостей! Глубоко уважаемых, горячо любимых, талантливейших и разносторонних друзей! Хотелось бы для начала поблагодарить всех… — гремел голос Элтона, и Джон, забывший за то время, что Дэвид его красил, что люди прибывали на вечеринку, сейчас с удивлением заметил, что они стояли в самом конце огромной толпы. Триста, четыреста глаз смотрели на Элтона, искрящегося счастливой улыбкой и светом огней. — У меня есть непреодолимое желание, — прокричал на ухо Дэвиду Джон, наклонившись к тому поближе, — мне очень нужно поцеловать одного ужасно привлекательного, но грустного художника, но здесь толпа людей. Как думаешь, что делать? — закончил Джон, поцеловав Дэвида в шею, пользуясь тем моментом, что в такой темноте разглядеть кого-либо уже было проблематичным занятием. Дэвид развернулся лицом к Джону, испытывая двоякие ощущения от поведения Джона после недавнего инцидента, и наклонившись ближе к нему, прошептал: — Так слушай свои желания, Джон. Боуи положил руку Леннону на затылок и притянул к себе, не давая тому времени на ответ. Джон улыбнулся, прикрывая глаза от удовольствия, мягко обхватывая язык Дэвида губами, вдыхая приятный сладкий аромат одеколона Дэвида. Джона охватила безумная страсть, жаром огревая все его тело, и его дыхание участилось, заставляя прильнуть к Дэвиду еще сильнее. Леннон только успел прикоснуться к Боуи рукой, зарываясь пальцами в послушные волосы Дэвида, как речь Элтона закончилась, весь зал погрузился в бурные аплодисменты, и снова включился свет.***
Около десяти часов вечера, когда они с Джоном разошлись по разным танцплощадкам, Дэвид заметно повеселел. Вначале он залпом выпил два стакана крепкого виски, затем поговорил с Элтоном, посидел в кругу его самых близких друзей, затем опустошил еще пару бокальчиков чего-нибудь, потом встретился со своим старым другом, с которым они проговорили целый час в углу барной стойки, пытаясь перекричать музыку. А дальше все было, как в тумане. Его старый друг встретил своих старых друзей, они всей этой шумной компанией потянулись на середину танцевального зала, смешиваясь с остальной толпой разноцветных броских нарядов. Дэвид шатался, цепляясь руками за других людей, отчаянно улыбаясь широченной улыбкой и выкрикивая слова песни, которую играли музыканты. У него перед глазами было одно сплошное яркое пятно, что плыло каждый раз, когда он снова подпрыгивал или поворачивался в другую сторону, и пятно это перемещалось за ним, вызывая у Дэвида приступы смеха и едва заметного страха. Иногда он слышал хохот своего старого друга и его старых друзей и смеялся вместе с ними тоже, и размахивал руками, и даже станцевал один танец с каким-то молодым человеком, от которого несло водкой. Потом ему полегчало. Через какое-то время (никто не знает, какое), у Дэвида потяжелело в голове, и какой-то задней мыслью он попытался вспомнить, что же такого он выпил за той барной стойкой, что ему резко стало так «хорошо», но вспомнить не смог, и очень отдаленно, словно все эти предположения были и не его вовсе, он подумал, что ему туда что-то подмешали. Несмотря на то, что ему в каком-то смысле полегчало, и это разноцветное пятно приняло окрас отдельных людей, танцплощадки и выступающей группы, Дэвид все еще пребывал в заторможенном состоянии, не до конца понимая, что происходило. Их компания оказалась в другом зале, где люди стояли в небольших группках, что-то обсуждая или знакомясь между собой; приглушенный свет и откуда-то взявшиеся свечи только подталкивали к приятным беседам. — Помнишь, как мы с тобой отжигали в Париже? — спросил Крис, улыбнувшись. Они стояли в небольшой компании его друзей, которые, по всей видимости, успели стать и друзьями самого Боуи тоже. Дэвид кивнул, издав смешок; события той недели во Франции, каждый день из которой можно было занести в криминальную хронику, были для Дэвида и лучшими моментами в жизни, и одновременно моментами, которые оставили на его психике и привычках огромный отпечаток. Именно после этой поездки началась его первая не затяжная, но все же наркозависимость, которую он успешно победил еще за полгода до начала съемок фильма Меркьюри. — Надо будет как-нибудь повторить, — продолжил Крис, закуривая сигаретку; на его лице поигрывала ухмылочка, и Дэвид за годы их дружбы прекрасно понимал, к чему эта улыбочка раз за разом приводила. — Не знаю уж, что у вас там произошло, — начал Мартин, старый друг Кристофера, — но у меня кое-что есть. Поверьте мне, ничем не хуже парижских, — проговорил он, кивнув Крису, который искрящимися глазами косился в сторону Дэвида; Мартин осторожно достал из кармана пакетик с разноцветными таблетками, что очень подходили под дресс-код вечеринки, и Крис, подмигнув Боуи, отдал Дэвиду первую желтую таблетку — кстати, под цвет костюма Джона.***
Экстази еще не особо подействовало на Дэвида, когда он, спустя час после того, как встретился с Крисом (или сколько, божечки, прошло времени?), наконец, увидел Джона в окружении каких-то девушек. Не то, чтобы Дэвид особо думал о Джоне все это время, и не то, чтобы он его искал, но его брови удивленно поползли вверх, когда он, прикрыв один глаз, насчитал около пяти девушек, что стояли около Джона и что-то весело обсуждали, каждая из которых восторженно смотрела на Леннона. — А я слышал… — промычал рядом Крис, обнимавший Дэвида за талию, — слухи о вас… это правда, что ли? — заржал тот, широкими глазами рассматривая Леннона, с которым не был знаком лично. — Вы что, серьезно вместе? А он ничего такой... Слушай, а... Дэвид не дослушал его, убрав руку Криса с себя, и пошел в сторону Джона. Проходя мимо, он ничего не сказал, и когда Леннон окликнул его, схватив за край пиджака, Дэвид дернулся и прошипел: — Джон… Леннон… не трогай меня, — и растворился в толпе.***
Дэвид и сам не понял, каким образом на его языке появилась другая, уже синего цвета таблетка, растворилась у него внутри и горячей волной расползлась по всему телу; он полностью потерял счет времени. Ближайшие часы пролетели, как одна секунда, и если бы его спросили позже, чем он так долго занимался, он не смог бы и двух слов связать. Это было липкое ощущение стопроцентной радости, что разрывала его изнутри, что отрывала его от земли и заставляла буквально порхать над ней. Она толкала его к людям, она заставляла обнимать их, целовать их, она заставляла верить им и доверять им, она приказывала ему быть счастливым, она меняла краски и очертания. Она разрешала ему понимать всех людей в округе, понимать все языки мира и не бояться людей. Она, наконец, позволяла ощутить все звуки и пощупать их, словно Дэвид дотрагивался до музыки рукой и купался в ней, она позволяла увидеть все эмоции и ощущения, что были заперты в нем и в других людях, она позволяла ощутить материю и энергию. Дэвид плыл в темно-фиолетовой воде и слышал льющуюся музыку. Дэвид трогал стены здания и чувствовал их так, словно сам их построил. Он вдруг знал слова всех песен и знал всех людей, и он, в общем и целом, был таким счастливым, что хотелось поделиться этим счастьем со всеми вокруг и рассказать им об этом. И он рассказывал, и говорил о всех своих чувствах, и говорил о любви, и рассказывал о своих давно забытых историях, и признавался в том, в чем признаваться не стоило. Он был единым целом с Крисом, с людьми, со стенами, с музыкой, со звуками и движениями, он был их создателем и их покровителем, и ему было так спокойно и так хорошо, что эти часы казались ему быстротекущей вечностью.***
Дэвиду несколько раз показалось, что он видел Джона, и что Джон как будто бы что-то ему говорил, но Дэвид был убежден в том, что Джон был галлюцинацией, и в отличии от всего остального мира, Дэвид Леннона совершенно не чувствовал. Он просто улыбался, как улыбались хорошим воспоминаниям из прошлого, что никогда уже не смогут повториться, и когда он протирал глаза, то Джон уже пропадал, что только подтверждало его иллюзию. Дэвид не знал, сколько еще времени прошло, прежде чем постепенно, словно на это потребовалось несколько дней, музыка не стала более плавной, будто, наконец, обрела ритм и перестала колебаться, пока цветные пляшущие стены не перестали дрожать, а стали на свое место, словно уже пробило двенадцать, и Золушка потеряла свою туфельку, и пока Дэвид не почувствовал, как сильно стучало его сердце, словно пытаясь прорваться сквозь ткань его одежды. Он несколько раз пучил глаза, чтобы снять эту пелену песка в них, надеясь рассмотреть хоть что-то. Все еще ходило ходуном, вся его сущность была в потоке счастья и веселья, и он сидел с широкой улыбкой, почему-то думая, что он плавно летел над полом, и что холодный, по сравнению с кожей, воздух обнимал его. …Дэвид дернулся, ощутив удар тяжелой руки. На секунду все здание приобрело свою естественную форму, и Дэвид приземлился на землю, к этим кустам и цветам, прислонив руку к своей щеке: та горела. Он удивленно поднял глаза на человека, что стоял перед ним, и когда Дэвид рассмотрел этого человека, искренняя улыбка снова разрезала его лицо, и он снова почувствовал эту волну пушистого, щекотящего живот счастья. — Джонни… — прошептал он, протянув свою руку к нему, не ожидая, с какой силой Джонни отдернет от себя эту руку. — Вставай, идиот! — разразился голос человека сверху, похожий на раскат грома. Дэвид подумал, как в этом чудесном мире мог быть гром, и снова прижал ладонь к своей щеке. — Больно, — поджав под себя ноги, проскулил он, хотя боль была приглушенной. Дэвид снова посмотрел на Джона, словно за это время успел забыть, что именно он стоял перед ним, и широкие вылупленные глаза Дэвида заискрились бесконечной любовью. — А ты тоже здесь? — спросил он, не замечая, что Джон смотрел на него самым ненавистным и брезгливым взглядом, на который он вообще был способен. Джон казался ему идеалом всех его мечтаний, и Дэвид понял, что именно Джон сделает его счастливым. — Вставай, блять! Я больше повторять не буду, — орал человек сверху, но Дэвид был уверен, что человек сверху орать не мог. Джон, не дожидаясь дальнейшей реакции Дэвида, резко схватил того за руку, бесцеремонно потянув его на себя. Дэвид чуть не упал, пытаясь восстановить равновесие, и зацепился за Джона, намереваясь поцеловать того в щеку: ему так сильно хотелось коснуться этого человека, что это желание растеклось мурашками по коже и учащенно забилось в сердце. — Я так скучал, а ты скучал? — мягким голосом шептал Дэвид на ухо Джону, пока тот молча, не произнося ни слова, подхватил того под руки, чтобы вывести из туалета, в котором Дэвид просидел уже около сорока минут. Кожа Джона была такой мягкой и такой идеальной, что Боуи не хотелось, чтобы хватка Леннона ослабла. Краски мира, в котором находился Дэвид, разительно отличались от того мира, в котором находился Джон. Туалет был мрачным, и развешанные по стенам цветы совершенно не улучшали атмосферу; залы тоже утратили свою магию: в них, от силы, осталось человек пятьдесят, двадцать из которых были гостями, что ожидали свои машины, и тридцать из которых были обслуживающим персоналом, что методично, не спешно снимал все декорации и развозил стойки, переносил столы и убирал аппаратуру. В помещении было тихо, и только оставшиеся гости негромко переговаривались между собой, уже явно мечтавшие поскорее оказаться дома. Джон буквально волок за собой Дэвида, потому что сам тот идти отказывался и все без умолку говорил какой-то несвязанный бред Джону, что, в свою очередь, не мог да и не хотел в этом разбираться. Леннона в прямом смысле этого слова трясло от злости и желания оставить Боуи в этом долбанном туалете, и пусть он хоть сдохнет там, но Джон шел к выходу, сцепив зубы, с таким бешенством в глазах смотря на окружавших их людей, что те как-то смущенно и неловко отводили взгляд, делая вид, что не обратили никакого внимания на их пару. Когда они уже почти были на улице, и вся левая сторона Джона, на которую опирался Дэвид, горела и тянула, и Леннон отчаянно пытался сместить центр тяжести, Дэвид в который раз — уже громко — заявил о том, что для него их отношения — это не какие-нибудь там игрушки, как могло показаться Леннону, и тем самым окончательно вывел Джона из себя. Джон со всей дури пихнул его к стенке — так, что даже Дэвид испуганно вздрогнул, круглыми глазами посмотрев на Джона. Его глаза, свирепые и разочарованные одновременно, прожигали Дэвида целиком, и Джон глухим, пониженным голосом проговорил: — Закрой свой рот, Боуи. Он почти выплюнул эти слова. Ему снова захотелось бросить Дэвида прямо здесь, и он уже сделал шаг в сторону, чувствуя нескончаемое желание врезать Дэвиду со всей силы — так, что уже в руках жгло, — и в который раз остановился, прикрыв глаза. Омерзение, которое он чувствовал по отношению к Дэвиду сейчас, уже походило на безумие, и оно орало Джону, чтобы тот ушел один и не позорился перед всеми этими влиятельными людьми, но какие-то внутренне силы не позволяли Джону этого сделать, и он снова, нахмурившись и сжав челюсти, с плохо скрываемым гневом, схватил Дэвида за руку и вытолкнул того на улицу.***
Первые пять минут в такси они ехали молча. Дэвид миролюбиво разглядывал что-то в окне, указывая кому-то пальцем на то, что уже восходило солнце. Джон, в это же самое время, сгорал от ярости, и у него даже руки тряслись от возмущения, которое он никуда не мог выплеснуть. Он не смог бы передать словами, как сильно разочаровал и огорчил его этой ночью Дэвид. Джон и предположить не мог, что, стоит им разойтись на пару часов по разным залам, Дэвид тут же накидается и вдруг станет самым «счастливым» человеком в мире наряду со своими друзьями. Долбанный наркоман. Джон терпеть не мог слабость, и он никогда в жизни не смог бы находиться рядом с духовно слабым человеком. То, за что он уважал Дэвида, и за что его ненавидел, и за что ревностно относился, как раз и была его сила воли, талант, умение преодолеть любые ситуации. Джон уважал Дэвида за то, что тот всегда оставался собой, и что не боялся критики или осуждения, и что всегда стоял на своем. Джон действительно ненавидел все это в Дэвиде во время съемок, пока не понял, как «все это» сильно ему нравилось. И сейчас вся эта картина разрушалась. Слабый, беспомощный Дэвид, который сам вряд ли бы до дома добрался, сидел около него, словно ребенок, радуясь солнцу за окном. Джон на несколько секунд закрыл глаза, пытаясь не смотреть на Дэвида, который настолько был ему противен, что ему очень сильно хотелось набить тому морду и стереть эту улыбку. Дэвид был весь мокрый, истекая потом; его трусило, словно от страха, и он так быстро и тяжело дышал, словно бежал марафон. Что было еще хуже — так это сокращения лицевых нервов, что создавало впечатление, что все лицо Дэвида дергалось в судорогах. Его зрачки «бегали» с такой скоростью, будто Дэвид мог смотреть на пятьсот предметов одновременно разными глазами, и Джон, лицезреющий всю эту картину, беззвучно кричал от ярости и презрения. — Джон… А, Леннон, — вдруг подал свой голос Дэвид, и Джон почти взвыл от негодования, что тот снова решил заговорить, — я много думал, и я хотел сказать, что... я хочу сказать тебе что-то важное. Джон встретился глазами с водителем такси, который посмотрел на него через стекло заднего вида, и ничего не ответил. Впрочем, его ответ Дэвиду и не нужен был. Он вдруг упал тому на колени, схватившись за руку Джона, и сказал: — Для меня наши отношения не игра, я очень серьезно отношусь к своим чувствам, чтобы они не говорили, а они говорили. Продолжал Дэвид, и Джону, готовому плеваться ядом, казалось, что те участки кожи, которых с таким рвением касался Дэвид, пытаясь получить ласку и тепло, Джон смог бы содрать ножом. — Есть общие вещи, которые важны в отношениях. У нас есть общие вещи, Джон, общие вещи, есть понимание. Весь трясущийся, будто его лихорадило, Дэвид лежал на Джоне, оставляя влажное пятно пота на штанах Джона; он все также цепко держался за руку Джона, пальцы которого даже не разжались, чтобы дотронуться до Дэвида, и были стиснуты в кулаке. — И если вот, например, посмотреть на нашу речь на премии. Наша речь была такая вот хорошая, какой должна быть, правда, Джон? Они на большой скорости неслись мимо частных участков и домов, которые сливались в одно бесцветное пятно; в некоторых окнах уже загорался свет: многие люди работали и в выходные. — Не было у нас никакой речи, — бесцветным голосом отозвался Джон, стягивая губы в тонкую полоску. — И я тоже так считаю, поэтому и говорю, разные люди притягиваются, как там это говорится? Есть такое вот выражение, скажи, Джон, вот вертится же на языке, у тебя тоже должно. — Противоположности притягиваются, — ответил вместо Джона водитель, и Дэвид радостно закивал головой, похлопав мужчину по плечу. Джон поднял глаза на отражение водителя в зеркале и заметил на его лице презрительную усмешку. Джону почему-то показалось, что водитель узнал их обоих и теперь имел прекрасную историю для прессы. — Если же говорить о моих родителях… — голос Дэвида царапал нервные клетки Джона, и тот, не сдержавшись, с силой накрыл рот Дэвида своей ладонью, надеясь хотя бы так его заткнуть.***
Джон тупым взглядом рассматривал статую лебедя, которая весила, наверное, добрых двадцать килограмм и занимала достаточно много места. Лебедь был белым и гладким, а вместо глаз у него было два больших кристалла. Джон не совсем понимал, к чему здесь был этот лебедь, но о вкусах, как известно, не спорят. Прошло уже около сорока минут с тех пор, как мерзостный таксист высадил их около новомодного жилого комплекса, и как Джон втащил Дэвида в его же квартиру. Дом Дэвида находился совершенно в другом конце Лондона от того поместья, где проводился День рождения (поместье вообще было за городом), так что ехать им пришлось около часа, во время которого Дэвид все разговаривал о каких-то отношениях между ними и чувствах, пока внезапно не замолчал и всю оставшуюся дорогу так и провел молча, лежа на коленях Джона; больше он не рассматривал солнце, пустым взглядом смотря на сидение впереди него. Джон ничего не говорил. Если в самом начале, когда он бросил Дэвида, словно грушу для битья, на диван, он около десяти минут что-то разглагольствовал, психовал, пару раз стукнув кулаком о стену, то сейчас, словно истратив остатки сил, он просто сидел на стуле, не имея никакого представления о том, что он собирался делать дальше. Что касательно Дэвида — его Джон заставил пить воду, поставив несколько полных стаканов перед ним. Дэвид больше ничего не говорил, иногда разве что тихо бурча себе что-то под нос. Он все также потел и все также безумно выглядел, с этими огромными невидящими глазами. Когда трусить его стало чуть меньше, и лицо его приобрело легкий оттенок осознанности происходящего, Джон равнодушно бросил: — Живой? Глаза Дэвида остановились на лице Джона, словно он и вовсе забыл о его присутствии. — Живой. Джон кивнул и, схватив свою шляпу со стола, вышел из квартиры, не посчитав нужным попрощаться.