***
Как бы этого Джону ни хотелось, Мими в своих словах была отчасти права: приехал он вовсе не для того, чтобы проведать тетку (хотя, признаться честно, он иногда даже скучал по ней и всегда, каждую неделю, писал ей письма разного характера). Целью этого визита было вот что: Леннон произвел несколько попыток склеить свою собственную группу в Лондоне, но все они не обвенчались успехом. Причин на это было предостаточно: либо участники оказывались не настолько хороши, как предполагал Джон, либо они не сходились характерами, либо их виденье музыки разительно отличалось. После долгих разговоров с менеджером, во время которых они тщательно рассматривали разные варианты по поиску профессиональных музыкантов в эту группу, в которой присутствовал пока что только солист в лице, непосредственно, самого Джона, Эпстайну удалось подыскать Леннону прекрасного гитариста, который уверенно владел инструментом, да еще и был со славным голоском (со слов Брайана), с которым он незамедлительно познакомил Джона. Брайан говорил, что неоднократно видел «этого парнишку» во всевозможных пабах Лондона, и что его ожидал ошеломительный успех в будущем, стоило только им заняться. Каково же было удивление Леннона, когда на эту встречу явился его старый знакомый, которого он знал не только по школьным временам, а еще и по тому, что когда-то они вместе играли в музыкальной группе, которую Джон организовал в подростковые годы. Он не мог скрыть радости от встречи с Полом, с которым они прекрасно ладили в те времена, и Ленному не приходилось сомневаться: МакКартни будет прекрасным дополнением в его новой группе — подтверждением этому служили школьные дни. По словам самого МакКартни, он до сих пор поддерживал довольно близкую связь с Джорджем Харрисоном, которого Джон тоже не понаслышке знал. Пол утверждал, что Джордж до сих пор занимается музыкой, и что он даже состоит в какой-то группе, которая, однако, была не особо популярной в Ливерпуле (Харрисон до сих пор жил там) и явно стремилась к распаду. МакКартни также добавил, что недавно присутствовал на одном из выступлений этой группы, и заявил, что уровень Джорджа явно выше уровня остальных участников, и что тот мог составить им отличную партию. Джон не имел привычки верить людям на слово, так что он в следующие же выходные отправился в Ливерпуль, по предварительному согласию самого Харрисона, для того, чтобы пойти на очередное выступление группы, в которой тот состоял, но из которой очень хотел уйти. Леннон строго проговорил тогда в трубку, что будет очень серьезно оценивать мастерство Джорджа, и после концерта хочет еще отдельно его прослушать, чтобы понять, подходил ли Джордж под его собственные критерии. Если все сложится удачно, думал в тот день Джон, у них в группе уже будет солист, гитарист и бас-гитарист, что уже было началом успеха. Оставалось разве что найти барабанщика (желательно, уже известного в каких-либо кругах), и — считал Джон — его собственной, уже какой-никакой популярности хватит для того, чтобы быстро раскрутить группу. Он надеялся в скором времени записать новый альбом (пару композиций у него уже имелось, да и Пол подтвердил, что у него есть несколько песен, над которыми можно было еще немного поработать и включить в альбом), а дальше, дай Бог, и в гастроли поехать. В общем, планов у Джона была масса, поэтому он, пообщавшись с Мими около часа, угостившись довольно вкусным ужином, послушав отрицательные высказывания от тетушки о Харрисоне, поспешил в местный паб, который был всего в нескольких кварталах от его дома, чтобы посмотреть на Джорджа Харрисона собственной персоной.***
Уже в понедельник вечером он высадил Харрисона у обшарпанного кафе, в котором подрабатывал Пол и снимал маленькую комнатушку у хозяина кафе, который жил там с женой на втором этаже, над своей забегаловкой пресного вида. Так как Джордж, в общем-то, всего единожды был в Лондоне, не имел здесь никаких родственников и, ровным счетом, не имел ни гроша за душой, было решено, что первое время Харрисон поживет вместе с МакКартни (Джон присвистнул, увидев, насколько крохотной была комната Пола), а дальше, когда заработает хоть сколько-то денег, то уже подыщет себе отдельное жилье. По правде говоря, столь скорый приезд Джорджа в столицу ошарашил как менеджера вместе с Полом (который, кажется, не особо был рад идее делить свое и так скромное и тесное жилище с кем-то еще, пусть даже и его другом), так и самого Джорджа, которому за полтора дня пришлось упаковать две сумки, объясниться и попрощаться с семьей, а также занять небольшую сумму у собственной матери, чтобы хотя было за что еду покупать первое время в Лондоне. Харрисон, который очень понравился Леннону своей игрой и энергетикой, вначале упирался и говорил, что ему требовалось хотя бы пару дней для принятия решения, все же согласился на переезд, поступившись в конце перед напором Джона, который очень умело оперировал словами вроде «известная группа», «гастроли», «альбом» и «незамедлительный заработок». И Джон не врал: он сам был убежден в том, что их ждал огромный успех, и очень скоро, а о гарантиях этого самого успеха он не задумывался. Итак, высадив Джорджа у его нового дома, он на бешеной скорости помчался в свое комфортное жилище (у него даже и мысли не проскользнуло, чтобы предложить Харрисону расположиться у него), преисполненный мыслями о прекрасном будущем. Джон, довольный тем, что явно впечатлил Мими немалой стопкой денег, что он оставил тете для ее нужд, саркастически припомнив ей фразу о том, что «гитара не прокормит»; довольный тем, что сделал такое большое дело — а именно нашел им гитариста в группу, — неаккуратно вел машину, улыбаясь во весь рот. Как мало нужно было для счастья, думал Джон, проезжая на красный свет. Он еще не знал, что совсем скоро к ним в группу присоединится и барабанщик, и всего через пару недель они начнут выступать по вечерам в довольно известных заведениях, а через какое-то время поедут в гастроли.***
Как Дэвид и предполагал, просидел он в больнице больше месяца, а точнее месяц и ровно одну неделю. Первого июля (как закономерно) он аккуратно сложил все свои вещи в большую толстую сумку, повесил через плечо футляр с гитарой и сложил два письма, что быстро настрочил ему Джон за это время. Кстати говоря, за оставшиеся три недели с их встречи, Леннон больше не приезжал, но объяснял он это тем, что был очень занят подбором людей в группу, и Дэвид охотно этому верил: он знал, как трудно было отыскать людей, похожих тебе по духу, так что он больше на это не обижался. Да и вообще, думал Дэвид, чего он тогда психанул на Джона? Ведь у каждого из них своя жизнь, и если жизнь Дэвида в июне чуть замедлила темп, и ему пришлось подлечиться в клинике, это не означало, что с ним произошло что-то плохое, и Джон должен постоянно о нем заботиться и переживать. Выехал он с самого утра, забрав выписку от врача, довольный тем, что, наконец, сможет гулять по Лондону, сколько ему влезет, посещать различные заведения и музеи, а также встречаться с Джоном столько раз, сколько захочет. Ему очень улыбалась мысль поскорее вернуться в свой уютный дом, с прекрасной кроватью, широкими окнами и просторной кухней. У него буквально руки тряслись от радости, что он сможет купить пачку сигарет и раскурить их у своего окна, рассматривая людей на площадке перед его домом. Нельзя было, правда, отрицать тот факт, что, помимо радости и приподнятого настроения, внутри Дэвида постепенно нарастал страх. Он не хотел обманывать себя тем, что в клинике его полностью вылечили, нет. Он знал, что пусть врачи и остановили процесс постоянного приема наркотиков, это никак не означало то, что Дэвид сможет удержаться и не закинется очередными наркотиками на первой же вечеринке. Конечно же, его лечащий врач настоятельно не рекомендовал ему еще очень долгое время ходить на массовые мероприятия, где ему могли предложить таблетку или порошок, но Дэвид знал, что как только он вернется в Лондон, найдется сотня знакомых, желающая поскорее с ним встретиться и пойти в клуб. Так что, его страх вполне имел основания быть, и Дэвид опасался, как бы его лечение не кануло в бездну. Ему очень хотелось верить, что у него хватит силы воли противостоять собственному желанию снова ощутить наркотический кайф, но он, к сожалению, не мог себе этого обещать. Дэвид не предупредил Джона о том, что выписался из клиники. Ему хотелось побыть некоторое время самому, обдумать кое-какие вещи и попробовать услышать самого себя — а готов ли он был к выходу в свет? С непередаваемым облегчением и расслаблением стоял он под душем в своем доме, принимая теплую ванную, не заботясь о том, что скоро придется освободить кабинку для другого пациента. Не закрыв в ванную комнату дверь, он подпевал песням, что доносились из гостиной, танцуя под приятными каплями. Затем он, совершенно голый, даже не вытеревшись полотенцем, налил в высокий бокал белого вина и, наконец, выкурил первую за две недели сигарету, блаженно опустившись на мягкие подушки своего любимого дивана. Так он сидел около часа, изредка доливая вино в бокал, и ему совершенно не хотелось о чем-либо думать. Он наслаждался полнейшей тишиной своего дома, наслаждался его запахом и его аурой, понимая, как сильно он соскучился по своей личной территории. С восторгом осматривал Дэвид каждую деталь гостиной комнаты, а затем достал ежедневник из платяной шкафа, в который он иногда записывал свои мысли, и потратил еще около двух часов на то, чтобы подробно описать все свои мысли и ощущения от пребывания в клинике. После этого он вышел в ближайший магазин, купил чего-нибудь на ужин, быстро перекусил и, лишенный всяких сил, уснул на своей (Господи, какое же это было счастье!) кровати.***
Дэвид сидел у самого подножия горы, сжимая в руках теплый стакан молока, упаковку которого он купил в одном из пропитанных местным колоритом магазине. Позади него стоял небольших размеров двухэтажный рубленый дом, с широкими окнами и прекрасным видом на чарующие и захватывающие дух Альпы и длинные, уходящие в темную даль, лыжные спуски. Даже летом на этой высоте, в высокогорном поселке Франции, можно было различить легкий снежный покров; однако, в этом сезоне на данный регион обрушился аномальный холод, побивший все рекорды, и снега высыпало раза в два больше обычного. Он сделал очередной глоток теплого напитка, который на таком морозе слишком скоро обещал стать холодным. Дэвид, рассматривающий вечнозеленые гигантские ели, что окружали его и этот дом вдали от людей, почувствовал, что напряжение и вечная усталость постепенно как будто бы рассеивались, и несмотря на то, что дорога в поселок была крайне долгой и тяжелой, он чувствовал неимоверное облегчение и прилив энергии, восторженно глядя на окружавшие его горы. Как же хорошо он сейчас понимал тех людей, что находили вдохновение и «очищались», будучи на скальных вершинах: альпийские горы были настолько величественными и неприступными, что у Дэвида не хватило бы слов для описания того восторга, что он испытывал в этот момент. Загадочная улыбка отразилась на его лице, когда сильные руки обхватили Дэвида, своей теплотой как будто бы обняв его всего; Дэвид прикрыл глаза, свободной рукой накрыв пальцы Джона, что остановились в районе его шеи. — Устал? — мягко спросил Дэвид, когда Джон измученно положил свою голову тому на плечо; Боуи нежно поцеловал Джона в губы, ласково проведя длинными пальцами по лицу Леннона. — Очень, — без эмоций отозвался тот. К несчастью для Джона и Дэвида, эта аномалия знатно усложнила им путь, и вместо трех часов серпантина им довелось пережить шесть с половиной часов извилистой, узкой, да еще и скользкой дороги, с самым терпеливым и сдержанным водителем, которым являлся сам Леннон. Ругаясь на каждом кривом повороте, Джон иногда едва успевал затормозить около резкого обрыва, или завернуть в противоположную от него сторону. Он постоянно жаловался и пенял на самого себя за то, что решил сэкономить и арендовать некачественную, зато дешевую машину, которая для такой погоды была совершенно непригодна и очень небезопасна. К восьми вечера, вымотанные после тряски в этом горе автомобиле, они оказались в своем уютном доме, который находился вдали от поселка, на самом верху холма, окруженный горами и живущим своей жизнью лесом. Джон, увидев данную локацию, скептично глянул на Дэвида и заявил, что Боуи «после своей психушки окончательно превратился в чокнутого социопата». Дом этот был довольно старым, он, по рассказам хозяина, во время Второй мировой войны принадлежал офицеру, и там даже находился бункер, в котором сейчас располагалась своеобразная холодная гостиная. Обои здесь были местного формата: яркие, с различными орнаментами и рисунками животных, а на стенах висели сюрреалистические картины и старые, немного жутковатые фотографии. Их спальня, с камином и большим балконом, находилась на втором этаже. — Дорожка была не из легких, — изрек он и улыбнулся, на самом деле очень счастливый от того факта, что Джон их довез-таки, потому что шансы на то, что они смогут сюда добраться, уменьшались с каждым новым крутым подъемом и очередным психом Леннона. — Угу, — только и выдавил Джон, рассматривающий изгибы гор; он легко чмокнул Дэвида в шею, ощущая пряный аромат Боуи, с едва уловимым запахом крепких сигарет. За весь этот день, что они провели в машине, у него уже просто невыносимо ломило спину и болело все тело, словно его палками избивали несколько часов. Он расправил плечи, вдыхая свежий прохладный воздух, которого так порой не хватало в людном Лондоне. — У меня задница пылает просто, — хмыкнул он, бросив усталый взгляд на Дэвида, который сидел на лавочке перед их домом, тоже явно помятый, но уже более расслабленный благодаря косяку, что он успешно скрутил по их приезду. — Хорошо еще, что я в последний момент увернулся и не сбил ту фуру, — сказал он, не имея никакого желания даже садиться на свою пятую точку, — ненавижу водить, это удача, что мы, да и вся Франция, выжили. — Можно ты в будущем будешь подвозить всех, кто меня бесит? — хихикнул Дэвид, отставив пустой стакан в сторону. На улице было прохладно, хотя и не так холодно, как первоначально казалось, и уже темно: можно было различить очертания высоченных деревьев и далеких домов, что были от них в часовой доступности. Дэвид отпустил руки Джона и укрылся одеялом, что принес из дома Джона, и, поджав под себя ноги, сделал еще одну затяжку травки. — Здесь так тихо, — сказал он едва слышно, будто боясь нарушить мир и покой этого места. — Давно я так не выбирался, — в ответ ему где-то в лесу громко ухнула сова. Дэвид передал косяк Джону и посмотрел на то, как тот затянулся, хмуря густые брови. — Тихо. И, что важно, здесь никого нет, — прокомментировал он, смотря вдаль длинной тропинки, что бежала от их дома к лесу и вела через него к ближайшему поселению. Они немного помолчали, пока оба наблюдали за только что начавшимся снегопадом; снежинки кружились в смешном быстром танце, оседая на земле и на их волосах. — Скажи честно, Боуи, — проговорил Джон через минуту, пока они наслаждались спокойствием этого места, — ты ведь специально меня сюда притянул, чтобы я сбежать не смог? — проговорил он Дэвиду на ушко, снова легко поцеловав того в шею. И говорить не стоило, как приятно и тепло было Дэвиду от этих непривычных Джону мимолетных, почти что чувственных прикосновений. — Как жаль, что ты так быстро разгадал мой план. Но все, Леннон, ты, — Дэвид резко потянул Джона на себя так, что у того чуть ли не выпал косяк из рук; лицо Джона теперь застыло прям перед его собственным, довольным и хитрым. — Ты попал. — Все истории про маньяков начинаются примерно так, — хрюкнул в ответ Джон, сильно укусив Дэвида за шею. — Да, — самодовольно отозвался Дэвид, — я — очень изощренный маньяк, — промурчал он, положив потухшую самокрутку в пепельницу и затягивая Леннона в долгий поцелуй. — Давай, иди сюда, хватит за моей спиной крутиться, — он стукнул по пустому месту на скамье возле себя и потянул за руку Джона, что стоял позади него. — Говорю тебе, как человеку, болит у меня все, — проворчал Джон, не имея особого желания сидеть на твердой скамье. Джон игриво осмотрел Дэвида и в один миг, словно кот, залез на него, вытянув ноги на лавочку; руки его полезли под плед, которым укрывался Дэвид, обвивая спину последнего, и голова снова устало упала на грудь Боуи. Дэвид крепко обнял Джона, который был такой славный и хороший сейчас, словно это чудо где-то подменили, и почувствовал, что все чувства и эмоции, которые он испытывал по отношению к Джону, вдруг еще больше обострились и как будто бы только усилились; он ощутил, как пальцы Джона медленно поглаживали его по спине, и Боуи оставил на таких желанных губах Леннона уже, наверное, сотый поцелуй за этот долгий день. Его внимательные и мечтательные глаза с такой нежностью и трепетом смотрели на Джона, который, наконец, был предоставлен одному только Дэвиду, что тот медленно и осторожно поглаживал его волосы, усыпанные влажными снежинками. Он чувствовал каждую секунду этого момента, каждый поцелуй и каждый взгляд, что даже не с первого раза расслышал то, что спросил у него Джон. — Ты когда-то был в Индии? — повторил тот, встретившись взглядом с каким-то отрешенным Дэвидом. — В Индии? — Дэвид удивленно приподнял брови, зарываясь пальцами в густые растрепанные волосы Леннона, что падали тому на глаза. — Не-а, не был. А что? Джон кашлянул, поудобнее устраиваясь на ногах у Дэвида. Было бы весьма глупо промолчать и не сказать, что и у Джона, растворившегося в этом моменте, среди природы и снежной сказки, было, где-то глубоко зарытое, сладостное пьянящее чувство, появившиеся, когда рядом был Дэвид, название которому он побоялся бы дать. — Потяни плед чуть ближе ко мне, холодно, — коротко попросил он. — Я недавно читал… увлекся, так скажем, медитациями и духовным практикам. Я слышал, что в Индии или Тибете живут проповедники, которые помогают… ну, подружиться со своей головой. Стало интересно попробовать, что ли, — пожав плечами, закончил он, рассматривая припорошенные снегом деревья напротив их маленького домика. — Как вовремя у тебя желание с головой подружиться появилось — хорошо, что вообще появилось, — воодушевленно изрек Дэвид, получив знатный пинок в бок. — Если серьезно, — продолжил он, накрывая Джона шершавым одеялом, — я, на самом деле, иногда медитирую. Я абсолютно точно не верю в «душу» и в Бога, но при этом я верю в связь с самим собой, а такого рода практики помогают эту связь установить. Он улыбнулся, вдохнув свежий горный воздух полной грудью, наслаждаясь теплом Джона, звуком падающих снежных хлопьев и ароматом холода и свежести. — Я не считаю, что все эти монахи могут меня чему-то научить или правду жизни поведать, они такие же люди, как и мы с тобой, ничем не лучше, со своими пороками и ошибками. Но это другая культура и совершенно другая обстановка… быть может, осознанности и преисполненности в них побольше. Дэвид поглаживал грубые пальцы Джона, замечая, как тот внимательно слушает его. — Я думаю, людям было бы полезно хоть иногда придавать значение своему подсознанию и ощущениям, а не игнорировать это. Я бы тоже хотел куда-то поехать… — он задумался, перебирая подходящие страны в голове. — Наверное, в Непал или Перу. Чтобы подальше от всего этого: только природа, я и мои мысли. Джон немного помолчал. Потом спросил: — А что, если без проповедника не обойтись? Если человек уехал в дикую глушь, остался наедине со своими мыслями, грехами и проблемами, и не может оттуда выйти? Своеобразная депрессия без выхода. Когда блуждаешь по закоулкам своего мозга, а там бескрайний лабиринт. Что тогда? — Проводником в своем мозгу можешь быть только ты, но да, иногда без помощи не обойтись. Он действительно хотел бы однажды отправиться в такое далекое путешествие и посвятить пару недель, или месяцев, себе и своему внутреннему миру, изолировав себя от всего лишнего и раздражающего. — Все эти духовные лидеры могут поделиться опытом, и это важно. Наверное, это действительно как-то по новому для тебя мир открывает. Но не думаю, что из такого путешествия ты вернешься просветленным — скорее отдохнувшим и более осознанным, что ли. — Может быть, — с привкусом разочарования протянул Джон. — Не знаю, может, я сам себе все это придумал? Что мне интересны эти медитации или практики. Наверное… — он задумался, чуть скривив губы, но продолжив поглаживать Дэвида по спине, — что у меня есть неразрешенные проблемы, и я просто хочу, чтобы кто-то решил их за меня. — Я правда думаю, что ты сам, рано или поздно, придешь к их разрешению, — ответил Дэвид, поцеловав Джона в макушку. Тот всегда становился очень нервным и напряженным, когда решался рассказать о чем-то личном. — И эта твоя идея — поехать в Индию, она может тебе помочь, просто не совсем так, как ты этого ожидаешь. — Угу, — отозвался Джон и замолчал. Он несколько минут думал о словах Дэвида и своих проблемах, что иногда весьма навязчиво влезали ему в голову и не давали покоя, и о своих ожиданиях от поездки в Индию, которая могла изменить его, но неизвестно, каким образом. Сделает ли она его лучшим человеком? Или, скорее всего, он просто переосмыслит какие-то вещи и станет проще относиться к жизни? Или станет терпимее к ошибкам других людей? Он также думал о том, помогали ли проповедники, видели ли они все тайны настоящего и будущего, на самом деле, или же они были кем-то вроде психологов, которые профессионально считывали информацию и выдавали ее так, словно только им она была очевидна? Джон не знал ответа на эти вопросы, и, рассматривая мелкие снежинки, что плавно опускались на них с Дэвидом, он решил, что подумает обо всем этом позже.***
Они смотрели на усыпанный звездами небосвод, открываемый им со второго этажа их нового дома, который они арендовали всего на три дня. Эта поездка была совершенной спонтанностью. Когда Дэвид пришел в себя и немного побыл наедине с самим собой после клиники, он сюрпризом заявился к Джону и обмолвился, что, когда он еще был в лечебнице, у него состоялся разговор с одним влиятельным человеком, что работал помощником управляющего в аэропорту. Так вот этот влиятельный человек рассказал, что сейчас запустили новый прямой рейс из Лондона в небольшой городок во Франции, что находился всего в трех часах езды от одного известного горнолыжного курорта. Дэвид, совершенно не надеявшийся на то, что Джон согласится на такую поездку, все же спросил у него, а почему бы им на выходных не сгонять в горы, и примерно так они и оказались в этом доме под звездным небом. Из-за большой занятости Джона, им в кои-то веки удалось выделить время только для них двоих. Они приготовили лапшу, которую купили в том же магазине, что и молоко для Дэвида, и поужинали пересоленной лапшой и местным вином, которое было, по правде говоря, слишком сладким и приторным. Затем они вместе приняли душ, постояв под ним около десяти минут, откисая в теплой воде, а следом занялись очень чувственным и обалденно приятным сексом, которого между ними не было уже больше месяца. Через какое-то время, когда они рассматривали звезды, и Дэвид пальцем показывал Джону созвездия, названия которых помнил еще со школьных времен, пребывая в этом чарующе-расслабленном состоянии, он понял, что просто не может не задать следующий вопрос, хотя он мог только отпугнуть Джона и, наоборот, заставить того замолчать. Дэвид нервно кашлянул, сосредоточенным взглядом посмотрев на освещенное лунным светом лицо Джона, и тихо спросил: — Я хотел узнать… в каких отношениях мы состоим? — по правде говоря, сразу же после этого вопроса, ему захотелось со всей дури хлопнуть себе по лбу, и сказать это как-то по-другому, какими-то иными словами, но было уже поздно, и Дэвид немного боязно посмотрел прямо в глаза Джону, надеясь лишь на то, что тот не станет в очередной раз шутить, пытаясь уйти от правды. — Боуи, — изумленно проговорил Леннон, все также неотрывно глядя на звезды, — что это вас на романтику потянуло? Дэвид приподнялся на локте, рукой сдвинув бархатную подушку в сторону, подумав о том, что ему слишком сильно нужно было услышать четкий ответ от Джона. — Это не имеет ничего общего с романтикой, я просто задаю тебе нормальный в этой ситуации вопрос, а не букет цветов дарю. Лишь на секунду на лице Джона отразилось раздражение, и тот едва сдержался от того, чтобы не закатить глаза; Дэвид, находившийся очень близко к Джону, этот жест, конечно же, заметил. — Я просто не понимаю, к чему такие вопросы. Мы лежим в одной постели, у нас только что был секс. Что еще нужно? — усмехнулся Джон, пытаясь скрыть свое — наверняка крайне очевидное — стремление уйти от подобного разговора: как ему не хотелось раздавать какие-либо обещания, да еще и вникать в эти дискуссии после утомительной дороги. — Мне важно понимать, чего ты хочешь, — тихо сказал Дэвид, отведя взгляд в сторону; он услышал, как Джон рядом тяжело вздохнул. — Дэвид, сейчас я хочу быть с тобой. Не хотел бы — не общался бы и не поехал сюда. — Понятно, — Дэвид кивнул, немного разочарованный тем, что даже после этих долгих месяцев он все еще не мог сказать, что знал Джона, и еще Боуи казалось, что он сам раз за разом переступал через себя и шел на откровения, в то время как Леннон всегда съезжал с любой неудобной для него темы. — Я в душ, — сказал он спокойно, смахнув с себя одеяло. В одних тапочках он поковылял в душевую кабину, что находилась на первом этаже; Джон на это ничего ему не ответил. Дэвид пробыл внизу многим дольше, чем занимали его обычные водные процедуры. Он налил себе еще вина, которого осталось совсем немного на самом дне бутылки, лег на просторный гостевой диван, подтянув под себя несколько подушек, и вяло покосился на почти полные тарелки с лапшой — ее действительно почти невозможно было есть, а все магазины уже давно были закрыты. Он задумался над тем, правильную ли позицию он занял. Дэвид отметил, что уже в который раз он шел на уступки по отношению к Джону и на многое закрывал глаза: на то, что Джон изменил ему (и кто знает, быть может, и продолжал изменять ему на регулярной основе), на то, что он действительно, как бы сам Дэвид ни пытался относиться к этому проще, не особо стремился проведать его в клинике, на то, что Джон всегда, черт возьми, всегда уходил от разговора, который ему не хотелось продолжать, и очень четко выстраивал личные границы, через которые Дэвиду было не достучаться. Он также подметил тот факт, что сам он был, по сути, открытой для Леннона книгой, в то время, как Леннон до сих пор оставался тем человеком, что очень выборочно рассказывал факты из своей жизни, не считая нужным раскрываться. Дэвид прекрасно понимал, что не так просто было говорить о своих проблемах или переживаниях, но все же — если человек, с которым ему хотелось быть, так старательно избегал любых тем, касающихся их «отношений» или его собственных чувств, как мог Дэвид доверять этому человеку? Или как мог он чувствовать какую-то связь с этим человеком? Или как могли они сблизиться, если Джону доставляло столько труда ответить на самый банальный вопрос — кем они друг другу являлись? Да и вообще, играл ли статус их отношений какую-то роль? Сейчас Дэвид, уже вне зависимости от того, воспринимал ли Джон их роман всерьез или нет, успел обзавестись нехеровой такой привязанностью. Однако не могло все это так продолжаться. У Боуи голова ехала (слава Богу, было еще куда «ехать») от попыток понять, что же там Леннон о нем думал, и имели ли эти пустые надежды хоть какой-то смысл? Боуи почувствовал, что все это вело в какой-то тупик, в какую-то непробиваемую каменную стену, которую выстроил вокруг себя Джон, и либо никого не подпускал к себе ближе этой стены, либо целенаправленно не подпускал к себе именно Дэвида. Он решил, что ему все же стоило выяснить вопрос, который был важен ему, и пусть уж Джон постарается на него ответить — точно так же, как отвечал на неудобные вопросы Дэвид и переступал через себя. — Ты все еще тут? — снова появившись в спальной комнате, устало спросил Дэвид, пожалуй, самый глупый вопрос, на какой вообще был способен. Джон, удивленно приподняв брови, выдохнул сигаретный дым в приоткрытое окно; он спокойно посмотрел в сторону раздетого Дэвида. — Нет, это мой призрак. Дэвид долго ничего не отвечал, так и застыв на пороге. Он все подбирал в своей голове правильные слова, раздумывая над тем, не испортит ли это им двоим отдых, и все же выдал ничего не выражающим голосом: — Что ты ко мне чувствуешь? Он, в общем-то, рассчитывал на то, что Джон спокойно пошлет его нахуй и пойдет спать. Тем не менее, Джон с отсутствующим видом молчал, продолжая курить сигарету, дым которой уже разнесся по всей комнате. Через минуту тишины Дэвид уже подумал, что это и было ответом Джона, и собрался лечь в кровать, наконец, плюнув на этот бесполезный разговор, когда Леннон все же ответил ему, все также отрешенно глядя тому в разноцветные, горящие в темноте глаза. — Что меня к тебе влечет, и ты мне интересен, как личность, — вот так вот просто ответил он, струсив пепел на снег за окном, а Дэвид еле сдержал ироничную улыбку. Он сделал несколько нерешительных шагов в сторону Джона, сказав: — Очень оригинальный ответ. Ты хоть иногда можешь перестать… — Дэвид отвел взгляд, как-то даже сгорбившись от волны разочарования. Он абсолютно потерял нить своей мысли. Перестать что? Быть собой? Возможно ли было вот так вот «суммировать» его претензии к Джону одним «перестать быть таким вот»? — Почему ты просто не можешь быть человеком? — сказал Дэвид сухо, его как будто выпотрошили изнутри, и он почему-то только сейчас осознал, как же сильно ему осточертело делать вид, что никаких вопросов у него не было ни к Леннону, ни к их отношениям. — Хотя бы со мной? Джон не отвечал. Дэвид продолжил: — Я понимаю, ты весь такой колючий, тебе похуй на всех и вся — на меня включительно. Да и на всех остальных, с кем ты разговариваешь и кого трахаешь. Но я не верю, что так бывает. Я не заставляю тебя ничего из себя выдавливать, не хочешь — молчи дальше и рассказывай, какая я «интересная личность». Но, Джон, я ведь не стану на тебя как-то по-другому смотреть, если ты сделаешь хоть какой-то шаг. Я же не могу каждый раз распинаться и вытягивать из тебя правду насильно, чтобы просто узнать, что чувствует человек, с которым я провожу большую часть своего времени. Джон упрямо молчал. Он несколько минут тупо рассматривал бескрайний лес, стоя в неподвижной позе и держа окурок в руке; он поджал губы, когда сигарета, в конце концов, догорела и обожгла ему пальцы, и Джон скинул ее в сторону, обернувшись лицом к Дэвиду. — Потому что я не знаю, что я чувствую, и как я должен это сказать, — холодно ответил Джон, смотря на Дэвида задумчивым взглядом; казалось, что Джон витал где-то далеко, дальше этого места и всей Франции. Боуи хотел что-то ответить, но Леннон опередил его, продолжив: — Я не умею это говорить, Дэвид, не научили меня, понимаешь? — с горечью добавил он, смахнув со своего плеча руку Дэвида, что неловко там лежала. Он вернулся в постель, аккуратно сев на свое место, потуже затянув веревочки на белоснежном халате. Джон не врал. Он действительно не умел выражать свои чувства и не умел понимать их. Он не знал, что чувствует, не умел это распознавать и иногда не отличал «хорошее» от «плохого». Он всегда опирался на свою интуицию или логику, но ни интуиция, ни логика ему в таких делах не помогали, и Джон ощущал себя так, словно его бросили, и он не знал, как раскрыться самому себе и просто прочувствовать все то, что было внутри, и все то, что никак не было связано с головой. Еще с самого детства Джон научился запирать свои эмоции на железный замок, чтобы очередной раз не разозлить Мими. Слезы, крики, страх — любое проявление «отрицательных эмоций» никогда не поощрялись, и Джон изо дня в день скрывал вначале от тетушки, а затем и от самого себя, все то, что для других людей являлось нормой и называлось «чувствами», но было чем-то постыдным и ужасным в его доме. Пусть его и считали одним из самых тяжелых детей в школе, постоянно на него жаловались, Джон вечно каким-то образом нарушал школьный покой, прогуливал уроки, не учился, выкидывал такие номера, что все учителя были просто в ужасе от него, а еще постоянно все делал назло Мими, эти поступки только глубже забивали все его чувства куда-то в землю. Единственные воспоминания, которые «горели» и еще были живыми, связанные с настоящим горем и печалью, связанные с болью, что душила его, были, конечно же, воспоминания о маме, и это было то сокровенное, что он хранил внутри себя. Дэвид поспешно подошел к Джону и сжал тому руку, присаживаясь рядом с ним. Но ему это почему-то показалось неуместным, и Боуи отдернул руку обратно. Он был готов к разговору, но Джон снова замолчал, и он решил осторожно продолжить поднятую тему. — Тогда я поделюсь тем, что сам чувствую, — выдохнул Дэвид, неуверенный в том, было ли все это хорошей идеей. — Еще рано что-то утверждать. Но я ни с кем так сильно не хотел быть, как с тобой. Я не знаю, что в тебе особенного, и я не знаю, как ты относишься ко мне, поэтому мне всегда стыдно что-то такое говорить, и я обычно молчу. Жду хрен знает чего. Чего-нибудь? — во рту у Дэвида было сухо, как в пустыне. — Иногда мне кажется, что я совсем тебя не знаю. Боуи оборвал свою речь, ерзая на месте: ему было максимально некомфортно все это вываливать Джону. Но складывалось у Дэвида впечатление, что если он не начнет выражать свои эмоции и продолжать эти неловкие беседы, то Джон даже и не подумает это сделать. Их отношения и так стояли на месте, и волшебного просветления за горизонтом не намечалось. — Но это все для меня важно. Важнее, чем хотелось бы. И я также хочу доверия, но если ты будешь продолжать все непонятное откладывать на потом, то любые взаимоотношения будут вести в никуда. Слишком много я своих сил вложил в нас, чтобы все это закончилось «никак». Я не хочу «в никуда» и не хочу «никак», Джон, я… — он запнулся в который раз. — Я хочу быть с тобой. Я не знаю, что еще мне сказать. В тишине раздался рваный вздох Джона, который потухшими глазами посмотрел на Дэвида и переплел их пальцы. Боуи, изумленный тем, что видел, заметил, как по щеке Леннона покатилась слеза, оставляя за собой влажный след. — Ты тоже нужен мне, Дэвид, — на одном дыхании проговорил он, никогда прежде не слыша таких слов, что сказал ему Боуи, в свою сторону. Он и сам не ожидал от себя такого признания, да и вообще, по правде сказать, Джон еще ни разу не думал о том, как сильно он, оказывается, нуждался в поддержке Дэвида, и как сильно тот мог ему помочь. Он слабо притянул Дэвида к себе и обнял его, отчего-то чувствуя разливающуюся боль по всему телу. Он, блин, понятия не имел, отчего вдруг он стал таким эмоциональным, и почему такой простой разговор задел его за живое, но все это было как-то пугающе непонятно. — Я не знаю… — прошептал он на ухо Дэвиду, цепко схватившись за его плечи руками, — я не знаю, почему мне больно и… — Джон хотел сдержать это слово, но оно все же сорвалось с его уст: — страшно, Дэвид. Жалко проговорил Джон, прикрыв глаза: вдруг вся та боль, скрытая внутри, словно прорвалась наружу, и Леннон отчаянно почувствовал, что не сможет запихнуть ее обратно. — Я вообще не понимаю себя, я не знаю, что хочу, и что мне нужно, и что я чувствую. Я нихрена не понимаю, и никакой проповедник мне не поможет. Дэвид крепче сжал его в своих объятиях, зарывшись носом Джону в волосы — они были жесткими и пахли горной свежестью, и Боуи оставил несколько влажных поцелуев на этих волосах. — Проповедника я тебе тут не найду, уж извини. Но я постараюсь помочь, чем смогу, — сказал он, грустный и радостный одновременно из-за того, что, похоже, впервые за долгое время Джон смог раскрыться не только постороннему человеку, но и самому себе. Дэвид хотел было сказать что-то еще, но все слова казались ему какими-то нелепыми и глупыми. Вместо этого он отстранился и поцеловал Джона сначала в щеку, где красовался свежий влажный след, затем в уголок губ, а затем, обвив руки вокруг его талии, поцеловал Леннона в сухие губы со всей нежностью и со всем тем трепетом, который по отношению к нему испытывал. Джон без слов кивнул, ощущая каждой клеточкой своего тела мягкие поцелуи Дэвида. Он снова прикрыл глаза, впервые за херову тучу времени убрав эту дурацкую маску с лица, которая уже приросла к нему мертвыми гвоздями. Его лицо «плакало», нахмурив лоб и сдвинув брови вниз, хотя глаза были сухими, и он так и сидел, не шевелясь, не зная, что делать и что сказать. Он даже не смог заплакать, когда умерла мать. Он до сих пор четко помнил те события, зная буквально каждую чертову минуту того проклятого дня, и тот ужас и шок, и страх, что застыл в его глазах тогда и перебрался в самое сердце, до сих пор сковывал его и не позволял раскрыть свои чувства. Его научили не ныть и оставаться сильным, и не рассказывать о своих трудностях, и не быть жалким, и сейчас, сказав все это Дэвиду, он сидел перед ним, будто нагой, обнажив свою слабость и свой страх. — Что мне делать? — почти беззвучно спросил он пустоту. Дэвид ничего не сказал, чувствуя свою беспомощность в данной ситуации. Но он готов был из кожи вон вылезти, чтобы помочь Джону во всем этом разобраться. — Я не могу на это ответить, Джон, но спасибо, что… — Дэвид замялся, — в общем, спасибо, что не побоялся сказать все это. Чувства — это почти всегда больно, но они придают всему хоть какой-то смысл. — Ага, — отозвался в ответ Джон, устало посмотрев на Дэвида. Он вдруг подумал, что завтра ему будет жутко стыдно от этого разговора. — Я пойду в душ, и давай спать? Дэвид кивнул и разжал руку Джона.