Лиличка! Вместо письма Дым табачный воздух выел. Комната — глава в кручёныховском аде. Вспомни — за этим окном впервые руки твои, исступлённый, гладил. Сегодня сидишь вот, сердце в железе. День ещё — выгонишь, может быть, изругав. В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав. Выбегу, тело в улицу брошу я. Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась. Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас. Всё равно любовь моя — тяжкая гиря ведь — висит на тебе, куда ни бежала б. Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб. Если быка трудом уморят — он уйдёт, разляжется в холодных водах. Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых. Захочет покоя уставший слон — царственный ляжет в опожаренном песке. Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем. Если б так поэта измучила, он любимую на деньги б и славу выменял, а мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени. И в пролёт не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметённый карнавал растреплет страницы моих книжек… Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша? Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг. В.В. Маяковский 26 мая 1916 г. Петроград
— Умираю просто с голоду, — проворчал Дэвид, усаживаясь на сидение подъемника. Сидение это, кстати говоря, было хоть и кожаным, но до чертиков жестким и неудобным. — И вот на кой черт тебе вздумалось пойти по «короткому пути»? Тоже мне, Сусанин. Больше ни ногой с тобой в лес, Леннон, ни ногой. Джон сегодня утром проснулся будто бы со вторым дыханием, и это его второе дыхание сначала разбудило Дэвида чуть ли не на рассвете, а затем поволокло на пешую прогулку в лес, хоть Боуи и думал, что Леннон, о чем тот неоднократно и весьма однозначно заверял, этот самый лес на дух не переносил. Ну как, переносил, конечно — с балкона номера, но на этом и заканчивался дух юного натуралиста. Но сегодня (этот чертов день Дэвид уже успел проклясть раз пятьдесят) они какого-то лешего бродили по извилистым скользким тропам вот уже четыре часа, а «короткий путь» Джона удлинил их поход часа на полтора минимум. Мало того, что у Боуи глаза слипались, а ноги замерзли и болели, так он еще и позавтракать нормально не смог в такую-то рань, а те жалкие огрызки хлеба с сыром, которые Джон величественно прозвал «канапе» (причем тут «канапе» Дэвиду было не понятно, но, наверное, Леннон так их прозвал, потому что слово-то было французским) уже часа два, как были нагло съедены самим же Джоном. В общем, голодный, злой, с отмерзшей задницей и преисполненный ненавистью к Франции и Леннону, Боуи достал единственную уцелевшую радость своей теперешней жизни — флягу, в которую Джон намешал всевозможный алкоголь — и сделал пару глотков, перебирая в голове варианты самых ближних к станции ресторанов. — Потому что он был короче! — отрезал Джон, поудобнее устраиваясь на скамье, которую ему приходилось делить с Боуи. Он, преисполненный ожиданиями от чудесной прогулки на верхушке горы, да еще и ужином от шеф-повара (Джон запомнил название одного ресторанчика, что был известен во всей Франции), потянул страховочную перегородку на себя и закрепил ее снизу. — Я не виноват, что ты неправильно карту рассматривал, — добавил он, улыбающийся во весь рот от того факта, что их сиденье, рассчитанное на троих лыжников, плавно двинулось вверх. Нельзя было описать словами, сколько энергии и воодушевления подарила ему сегодня природа. Джону казалось, что свежий горный воздух, эти прекрасные виды и длительная прогулка отыскали и возбудили в нем все то прекрасное, трогательное и живое, что было зарыто где-то в глубинках души. Леннон выхватил из рук Дэвида флягу, содержимым которой он очень гордился, и бросив Дэвиду: «Не переборщи со спиртным, Боуи», сделал три сочных глотка: поездка обещала быть чудесной. — Я не правильно карту рассмотрел? — лицо Дэвида итак розоватое от злости и холода, теперь уже побагровело. — Ну да, конечно, не ты свернул невесть куда, а я «неправильно на карту смотрел»? Ты наверняка в детстве в отряде скаутов значки десятками загребал, прям на лбу написано. Это, блять, талант. Талантливый ты сильно, Леннон. Дэвид достал из кармана пачку сигарет, непривычный ему Camel, и протянул ее Джону. — Будешь? — Мне кажется, или ты сейчас мне какие-то претензии выдвигаешь? Боуи, — спросил Джон, словно без этой фамилии предложение не звучало законченно, и достал предложенную сигарету. — Тебе кажется, — Дэвид ответил ему подобием улыбки, которая выражала все его негодование. — У меня к тебе никогда никаких претензий. Он подпалил сигарету, пытаясь наслаждаться прекрасными альпийскими видами. Смотреть на такую красоту с перекошенной мордой казалось Дэвиду уже кощунством, хотя скалиться и изображать счастливую улыбку тоже было весьма странной идеей. — Вот и прекрасно, — сказал Джон, снова широко улыбнувшись: ну что он мог поделать со своим чудесным, великолепным, приподнятым настроением? Он тоже закурил, сделав еще глоток горячительного спиртного: ядреная смесь разом обожгла ему горло, но Джон от этого только весело рассмеялся. Он закрутился на месте, повернувшись назад, чтобы рассмотреть, были ли заняты остальные сидения: их лавочка от этих телодвижений вяло покачалась, издавая отвратительный звук. — Как думаешь, есть внизу волки? — На тебя найдутся, — бросил Дэвид, рассматривая следы животных на тонком слое снега. Он видел виляющие отпечатки лапок зайца и аккуратные следы от копыт косули, уходящие в дебри леса. — Но с нашей с тобой удачей мы разве что зайца увидим. — Сейчас бы ружьишко, — проговорил Джон, с интересом рассматривая следы, на которые пальцем указал Дэвид. Он несколько раз сымитировал звук вылетавшей пули из ружья, больше походивший на потуги роженицы, чем на выстрел, и снова посмотрел на пустующие скамейки, что уже с приличной скоростью плыли за ними; Джон пришел к выводу, что если люди и ехали вместе с ними, то совсем в маленьком количестве. — Я как-то вместе с классом зимой поехал на лыжах кататься, у нас там спортивное ориентирование было. Думал, будет очередная до дури скучная поездка — так оно, в общем-то, и было, пока один мой безмозглый одноклассник не решил поспорить со мной, что сможет быстрее меня спуститься с кривого спуска и доехать до места назначения первым. Я, конечно же, вызов принял: на лыжах я тогда стоял впервые. Я не смутился: новичкам всегда везет. И вот, мы поехали — я и этот дурень — на перегонки, одновременно оттолкнувшись. Все шло нормально, я даже немного вырвался вперед, и где-то вдали уже сверкал красный флажок финиша. Как слышу — резкий тупой удар, а затем крики девчонок, что ползли сзади. Я лечу на скорости — остановиться уже не могу, а интересно же, что случилось. Я оборачиваюсь, не сбавляя темпа (интерес интересом, а выиграть — важнее), а там Карл, соперник мой вшивый, лежит около дерева, с раскинутыми в разные стороны ногами и руками. Я себе чуть живот не надорвал со смеху, увидав, что он еще и лыжи умудрился сломать. — Шею тоже сломал, раз тебе так радостно? — поинтересовался Дэвид, которого нарциссизм Джона раздражал пуще прежнего. В другом состоянии души, он, наверное, даже посмеялся бы над историей и рассказал о том, как Дэвид когда-то совершил несколько душераздирающих кульбитов в самый последний день катания, прямо перед тем, как собирался с гордостью всем заявить, что в этом году ни разу не упал. Надо сказать, это была не его минута славы. Внезапно послышался режущий ухо скрежет, и уже через несколько секунд они с Джоном, как два дебила, зависли в воздухе, методично покачиваясь вперед-назад. Стало очень тихо, было слышно только глухое завывание ветра и скрип ржавого железа. Кстати говоря, застряли они прямо над ущельем, что придавало ситуации какую-то комедийную трагичность. Боуи молчал, с несчастным видом докуривая сигарету, все еще надеясь, что с минуты на минуту их подъемник продолжит свое движение по канату. Джон озадаченно почесал нос, сделав сразу две затяжки. После этого он выбросил сигарету, проследив, как она, вращаясь, растворилась в темноте и погибла где-то между скалами. — Я шею не сломал, — тускло отозвался Джон, почему-то забыв, что вопрос был про его одноклассника. Он пару секунд тупо смотрел вниз, на ущелье, а затем поинтересовался: — Я не понял. Мы застряли, что ли? — А, что ли, непонятно? Дэвид повторил за Джоном, бросив свой окурок вниз, ему вдруг захотелось кинуть туда что-то тяжелое, чтобы соизмерить глубину ущелья. — Охуеть не встать, — отмороженным голосом изрек Дэвид, выхватив у Джона пустеющую флягу. — «Канапе» на черный день ты не приготовил, я так понимаю, да? — Нет, конечно. Я что, дурак какой-то, мы же в ресторан едем. Джон проследил за тем, как методично и самозабвенно раскачивалась их качель, и ему вдруг отчаянно понадобилось проверить прочность тросов. Он что-то рассматривал в верхнем креплении, как будто это могло что-либо дать, а затем так же увлеченно поглядел вниз, будто мог рассчитать длину полета на экстренный случай. — Думаешь, это надолго? — спросил он у Дэвида, но Дэвид пребывал в какой-то прострации, не удосужившись ответить. Джон сказал: — Единственная поистине удручающая здесь вещь заключается в том, что на морозе алкоголь быстро выветривается. Он заметил, что после добрых пяти глотков его напитка в пятьдесят-шестьдесят градусов, его до сих пор не особо расклеило. Неизвестно откуда раздался скрежет, какой-то стук, затем послышалось шипение, а потом все также резко исчезло, как и появилось, оставив их в полной тишине. Ветер продолжал качать их «качель». Джону все это представление напомнило приход Смерти за человеком. — Вспомни высоту, с которой ты упал! — вдруг ни с того ни с сего заорал не своим голосом Джон, вцепившись в ледяной поручень двумя руками; голос его эхом разносился по лесу. — Раскайся! И твори дела, которые ты делал прежде! Если ты не раскаешься, то я приду к тебе и уберу твой светильник с его места! {1} — все таким же высоким голосом орал Джон, прочитав единственный стих, который он вспомнил из школьной пьесы, посвященной церковному просвящению. — Мужик, заткнись! — раздался бас откуда-то спереди; Джон мог различить три фигуры на скамейке через одну от них. — И без тебя тошно! — Потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем! {2} — заорал Дэвид в ответ. Он звонко засмеялся, и у него даже как-то поднялось настроение. Эта библейская цитата казалось ему как никогда подходящей, и он даже обрадовался впервые в жизни, что отец до подросткового возраста вбивал ему в голову христианское священное писание так упорно и с огромным желанием, что Боуи до сих пор мог воссоздать все эти прелестные цитаты вроде тех, где Блаженным назывался тот, кто бил младенцев о камень. — А вспомнишь что-то из Ницше подходящее? — спросил Боуи Леннона, воодушевившись идеей выкрикивать мрачные стихотворения в бездну ущелья, как будто это и придавало, и разом лишало хоть какого-то смысла их действия. Джон стал усердно думать, пытаясь вспомнить еще стихотворения на церковный мотив, хотя едва ли Фридрих мог сочетаться с церковью. Он прокашлялся (некоторые вещи Ницше он выучил просто так, по собственной воле): — Не осуждай меня, мои порывы злости: Я раб страстей и грозный бич ума… С передних сидений послышался плач ребенка. Джон попытался расторгаться и замолчать. Не получилось. Ницше заговорил вместо него: — Душа моя сгнила, и вместо тела — кости… Не осуждай! Свобода есть тюрьма. Для… {3} Его перебил этот скрежет, во второй раз пугая своей внезапностью. Джон глянул наверх: динамик ходил ходуном. Из него вдруг раздался низкий пропитый голос, говорящий вначале на французском, затем — на попытке вспомнить английские слова. Всему мешала еще и плохая работа динамика, и этот непрекращающийся скрежет, словно по ту сторону аппарата вырисовывали узоры ножом по доске. —…туристы… у… произ… авария… просим… еще неизвестно… и главное… на… прыгать вниз… и качать не… Дальше динамик заглох, и на переднем сидении начался новый этап рыданий. — Кажется, нам предложили сигануть вниз, — драматично изрек Джон. — Вот, представь, если мы возьмем и сорвемся туда? — Боуи многозначительно уставился в темноту леса, а затем с легкой улыбкой взглянул на Джона. — Такая трагедия для рок-н-ролла. — «Наркоман и истеричка сгинули в едином порыве», — проговорил Джон, предвидя заголовки газет, если вдруг они все же погибнут, — ну, это если они тела опознают, конечно, — рассудительно добавил он.***
С третьего раза ему удалось подпалить сигарету, снова черкнув пальцем по кремневому колесику: его лицо на секунду осветилось желтым пламенем в полумраке комнаты, а затем они снова погрузились в непроглядную тьму; звезд на небе сегодня было ни одной. Он выдохнул табачный дым в сторону, на мгновение застряв в горьком молочном облаке. Хорошо, что кресельный подъемник все же заработал тогда, и им удалось посетить ресторан с изысканной кухней и даже немного погулять на вершине горы. — Я наклоняюсь к нему и говорю, ну, спокойно так говорю, даже тихо, чтобы Брайан не услышал. Хотя он наверняка услышал, — подумав, добавил он, — видел бы ты лицо Пола. Думаю, по его лицу все итак понятно было. Так вот, я наклонился и говорю: «Запомни, мальчик, каким бы виртуозом ты ни был, ты — второй. Понял? Второй!» {4}. Он не стал упираться: думаю, все с самого начала знали, что раз группа моя, то и лидерство в ней за мной. Дэвид кивнул. Ему не приходилось сомневаться в том, что лидерство в группе, в отношениях с людьми да и вообще в любой сфере жизни должно было оставаться за Джоном. Иногда его это веселило — то, как усердно Джон пытался выбить себе место под солнцем, но в данной ситуации, слова, сказанные Ленноном, казались ему излишними и неуместными. Легко было найти еще малоизвестного артиста к себе «в группу» и указывать тому его место. Зажав папиросу между зубами, Дэвид прикурил ее у сигареты Джона, наклонившись к тому на скрипучей кровати; пружины напряжено сжались под ним. Он зачем-то процитировал: — Улицы печальные, Сугробы да мороз. Сорванцы отчаянные С лотками папирос. Грязных улиц странники В забаве злой игры, Все они — карманники, Веселые воры {5}. Кровать снова неприятно скрипнула; Дэвид вернулся на свое место. Джон даже не посмотрел на него. — Глубоко, — отозвался Джон, махнув головой. Он струсил рыхлый пепел в пепельницу. «Лолита» как будто совершенно случайно лежала у ног Дэвида, и тот опустился вниз, аккуратно поднимая творение Набокова. Он хотел поговорить с Джоном о Набокове, но потом задумался, а знал ли Джон, кто такой Гумберт, и кем была его Лолита. Он попытался вспомнить, была ли «Лолита» обязательной программой. Не вспомнил. Он задумался о русском футуризме, о Маяковском, задумался о влиянии русской культуры на Англию, о признании той самой русской культуры хотя бы благодаря сближению двух государств на фоне взаимного несогласия с немецким врагом. Он решил поговорить с Джоном о Толстом — Дэвиду отчаянно хотелось поговорить о великом, — потому что Толстого уж наверняка знал каждый. Он вновь задумался о том, читал ли Джон что-нибудь «из Толстого», но Джон сам прервал молчание. Жаль, но Джон не думал о великом. Вернее, не думал о великом Дэвида. Он сказал: — Я рад, что смог выбраться из порочного круга. Думаю, я бы сдох в нем, если бы не выбрался. Брови Дэвида вопросительно приподнялись. Ему нехотя пришлось отложить «Лолу». — Я имею ввиду, жизнь до съемок фильма. Я рассказывал, чем занимался? Дэвид отрицательно покачал головой. Джон никогда ничего не рассказывал. Джон сделал последую затяжку и выкинул дохлую сигарету за борт кровати — попал точно в средину пепельницы. — В один день я бросил все, что у меня было в Ливерпуле, и переехал в Лондон. Я знал, что Ливерпуль стал слишком тесным для меня. Я чувствовал, что я создан для чего-то большего — и поехал в Лондон. Можешь ты себе представить, у меня в кармане была смехотворная сумма денег — Мими растрогалась и дала денег на целый месяц. Сказала, не сможешь там за месяц ничего себе найти — поедешь обратно. Но я-то знал, что уже никогда не вернусь туда. Дэвид передал Джону окурок, оставшийся от его самокрутки, и тот также умело закинул его в пепельницу за собой. — Кое-как я снял маленькую — прямо сказать ущербную комнатушку у одной мерзкого вида и противного характера дамочки и устроился разносчиком газет. Я ненавидел эту бедную комнату, эту дряхлую старуху и ненавидел людей, которым отвозил газеты. У них были такие лица, — говорил он, — будто я им обязан чем-то. Я иногда бросал газету им в ящик, предварительно туда плюнув: так мне было легче. Потом я… Я снялся в рекламе, несколько раз видели меня и в театре: меня всегда тянуло к искусству. И затем я нашел вывеску, где, знаешь, огромными яркими буквами было написано про набор на фильм с самим Фредди Меркьюри в виде режиссера. Я решил попробовать — хотя никто бы не поверил в меня, — и у меня получилось. Лицо Джона сияло: он явно был горд собой. — Ты понимаешь, к чему я клоню? — Не совсем. — Я говорю, даже страшно сейчас представить, что со мной было бы, останься я этим разносчиком газет. Или останься я в Ливерпуле, как моя тетка говорила. Это чертов порочный круг людских рамок и предрассудков. Почему человек, бегущий за своей мечтой, считается глупцом, а дантист, что всю жизнь в зубах будет ковыряться, параллельно мечтая быть, я не знаю… дворником, допустим, он мечтает быть, почему он считается умным? Почему общество принимает только одну сторону — та, что о деньгах? — Одно лишь «бежать за мечтой» не сделает тебя умным, множество идиотов бегут за мечтой, хотя сами не понимают, как к этому подойти, что предпринять и чего на самом деле они хотят. Не знаю, мне кажется, есть разное понятие «интеллекта». Ты можешь быть практично-умным, заставляя нашу социально-экономическую систему работать на тебя, как это делают владельцы большого бизнеса, дантисты, как ты сказал, которым не лечить чьи-то зубы важно ради благого дела или самой идеи, а получать достойную зарплату. А еще можно быть интуитивно-умным, ставить под вопрос систему и не принимать ее рамки, углубляться в детали — почему да как. Для интуитивно-умных людей система не помогает, она работает против них. Но у большинства яиц не хватает, чтобы реально идти против нее. У меня не хватило. Дэвид вздохнул. Потом добавил: — Мораль придумана нами, законы придуманы нами, деньги тоже придуманы нами. Живем и врем себе, думая, что все понимаем. Но если бы наши предки это все не выдумали и не поставили все эти рамки, все бы нахер развалилось. — Я не это имел ввиду. Умны не те, кто вслепую бегут за мечтой, а те, кто знают свою мечту и кто для этого горбатится дни, месяца, года. Я думаю, люди выбирают деньги, потому что мечту предать легче. Деньги — это что-то, что ты держишь сейчас. Ты смотришь на эту бумажку, — он для убедительности даже достал купюру из собственного кармана и несколько раз потрусил ее, придерживая за кончик, — и думаешь: ну вот же оно, реальное, материальное. Я это вижу, значит, это есть. А мечту не видно. Ее даже не потрогаешь. И ты думаешь: а может, ее и нет вовсе? Может, я никогда и не достигну ее? И тогда эти люди предают мечту. Тогда они думают: в мире столько рамок, их придумали еще до меня, зачем же мне их рушить? И вот, мы все похожи на одну большую серую массу, не умеющие самостоятельно думать. Зато различаем термины по типу «интеллекта» и «интуитивно-умных». Только что это дает? — Ровным счетом ничего — это если копнуть глубже. А если смотреть на поверхности, то людям спокойнее не выходить за установленные рамки, они не хотят быть белыми воронами и выделяться. Зачастую те, кто находятся хотя бы на пути к приближению о понятии мира и человека, считаются либо гениями, либо психами. А почти всегда, и то, и другое. Не так легко дать отпор общественным нормам. — Но мы же дали. — Может быть, хотя лично я ставлю это под большое сомнение. Но я же говорю тебе, не все могут это сделать. Мы живем в социуме, где легче плыть по течению, чем против него. Общество не может существовать без стратификации — не могут все люди быть равны, не могут они делать одно и тоже, не могут стремиться к одному. Без богатых не будет бедных. Без глупцов — умных. Да даже если банально поговорить об эволюции — она лишь доказывает то, что все люди с самого рождения разные, с разными задатками и возможностями выжить. Борьба за мечту — это своего рода внутривидовая конкуренция. Разве что на протяжении эволюции люди конкурировали за пищу, территорию и лидерство, а сейчас — почти за тоже самое, но на более романтичный манер, что ты, пожалуй, называешь мечтой. Хотя, на мой взгляд, это слегка преувеличенно. Джон достал еще одну сигарету из полупустой пачки; он пожевал ее кончик зубами, не подпалив. — Я недавно был в одном заброшенном районе Лондона и увидел там рисунок. Я вначале не придал ему никакого значения и прошел мимо, а потом ночью вспомнил о нем и задумался. В общем, там нарисован был человек и собака рядом с ним — ну, его собака. У человека и собаки над головами нарисованы облака — их, как бы, мысли. И вот в облаке человека куча каких-то ненужных мыслей: сломанная машина, плачущая девушка, деньги — куча проблем, короче. А у собаки в облаке: небо да трава; как раз то, что она и видит перед собой. И подпись внизу была такая: «Лучше быть недовольным Сократом, чем довольной свиньей». Не противоречиво ли? Дэвид хмыкнул. Он, наконец, поднес зажигалку к сигарете Джона и поджег ее. — Не думаю, что это подпись автора. Едва ли эта философская мысль подходит под рисунок, явно показывающий, как глупо растрачивает свою энергию и жизнь человек. Я понимаю логику этого рисунка: собака довольна, потому что она знает только кратковременное счастье; человек недоволен, потому что его счастье складывается из множества вещей, оно имеет консистенцию постоянного счастья. Думаю… мне кажется, очень многие думают, что достигнут этого «постоянного счастья» благодаря как раз таки ресурсам, то есть, благодаря деньгам. — Может, они считают, что, заработав достаточно денег, смогут заниматься тем, что нравится? Дэвид согласно кивнул. — Думаю, такое тоже имеет место быть. — А ты бы хотел быть недовольным Сократом или довольной свиньей? Простая улыбка отразилась на лице Дэвида, и он примостился на ногах у Джона. — Я уже итак на пути к недовольному Сократу — или точнее к просто недовольному. Так что, я бы выбрал быть довольной свиньей — разнообразия ради.