Изящные пальцы легко коснулись его подбородка, нежно очертили линию скул, едва касаясь кожи, съехали вниз по носу, трепетными легкими движениями, напоминающими прикосновения лепестков роз, пальцы погладили его губы. Они на мгновение задержались у уголка губ, пока глаза долгим и пытливым взглядом смотрели на него в упор, а затем резко, словно кто-то дернул руку вниз, упали на шею, обхватив ее всю одной ладонью. Он прикрыл глаза, чувствуя горячее, жаром опаленное прикосновение на своей коже, и тихо простонал, выдохнув теплый воздух красными губами. Он перестал дышать; глаза его застыли на руке, что вцепилась в шею: контролировать свое тело было невозможно. Он вздрогнул; рука резко взметнулась вверх, и едва уловимое шуршание нежной ткани кимоно донеслось до его ушей; рукав плавно съехал по предплечью и скомкался у локтя. Нога поехала в сторону, и каблук красных туфлей прочертил прямую грязную линию по полу; он застыл в изящной позе, словно кот, готовый к резкому прыжку или выпаду; он затаил дыхание: тело больше не шевелилось. Он внимательно следил за движениями человека напротив него. Человек перед ним взмахнул другой, левой рукой, будто самурай, и его белое кимоно, расшитое тонкими ветвями с листвой, изящно прыгнуло вверх. Существо плавно стало подниматься наверх, царапая каблуком ровную линию, постепенно раскрывая над собой искусные руки, устремив сумасшедший взгляд прямо на него. Его пальцы резко сомкнулись в кулаке, будто он ухватился за паутину, развешанную в здании пауками, а затем скрестил руки на груди, выпуская длинные когти. Дрожащие пальцы метнулись к волосам, щупали их, равняли. Он резко повернулся на пятках, откинув голову назад, и прогнулся в спине; его длинные руки вновь раскинулись в разные стороны, и безумные глаза вновь встретились с глазами человека, стоявшего позади него. Человек сказал: — Он зашел слишком далеко. Он облизнул красные губы; рыжие волосы горели на его голове и выедали глаза. — Зигги играл на гитаре, — выдохнул он человеку в лицо.
***
Его рука сжимала холодный стакан с немецким пивом сладкого привкуса, и он, иногда делая приятные прохладные глотки, тихо подпевал выступающей на сцене группе. Он довольно часто становился фанатом чего-либо — будь то книга, неординарный человек, автор, дизайнер, художник, город или музыкальная группа — и изучал это «чего-либо» настолько досконально, что мог назвать всех персонажей этой книги, все картины художника и все песни группы, что он любил. Небольшая толпа людей, человек тридцать-сорок, восседали на белых высоких стульях, что были украшены нежными лепестками лилий; гости приглушенно переговаривались между собой и попивали различные напитки в вычурных бокалах с позолотой по краям (едва ли слово «вычурность» подходила к слову «бокал»). Молодые девушки сидели в коротких платьях по колено, оголив свои изящные тонкие щиколотки, с нежными туфельками на каблуке и деликатным вырезом на груди; у некоторых из них в волосах виднелся розоватый или бледно-красный цветок, дополняя их блестящие кудри. Милые женщины же, напротив, выбрали удлиненный вариант туалета, закрыв свои уже немолодые ноги приятной шелковой тканью; у некоторых из них все же был неглубокий вырез, а на руках и пальцах красовались бриллианты, сапфиры, изумруды и прочие ювелирные изделия, сверкающие в полутьме зала. Все они, как одна, пили шампанское — иногда вино — и учтиво улыбались их кавалерам, которые — он был просто убежден в этом — занудно обсуждали политику или экономическое положение страны. Ему казалось, никто из них — разве что пару молодых девушек — не были заинтересованы приглашенной группой, что пела уже четвертую песню из своего репертуара. Еще ему казалось, что группа эта как-то вовсе не подходила под этот помпезный банкет, организованный в честь Дня рождения «какого-то там высокого человека»; парни на сцене больше походили на дополнение ко всем этим замысловатым разговорам, «важным людям» и их спутницам в дорогих одеяниях. Впрочем, Дэвид не первый раз присутствовал на таком празднике, где приглашенная группа, или артист, были, скорее приятной картинкой, которую гости рассматривали с доброжелательной улыбкой и негромкими аплодисментами. Может быть, из-за этого, а может еще и из-за того, что он никак не мог причислить себя к этому «высшему обществу» и соблюдать правила этого общества, которое иногда действовало ему на нервы, Дэвид так сильно выделялся из этой толпы «счастливых и богатых». Во-первых, пил он вовсе не напиток аристократов, а простое пиво — ну, потому что так уж ему захотелось; вырядился он вовсе не в самый свой дорогой костюм, а выбрал обычную белую рубаху и темного цвета плащ с брюками; но что самое главное — в разговорах с остальными людьми он не особо-то и участвовал, а был всецело поглощен выступающей группой на маленькой сцене, что была открыта для любого столика. Точнее сказать — Дэвид был поглощен одним конкретным участником этой группы, и имя ему было Джон. Вряд ли бы Дэвиду удалось разумно объяснить тот момент, что успехам Джона он радовался больше, чем своим, и каждое, пусть даже маленькое достижение Джона, казалось ему огромным шагом для успеха в будущем. Дэвид читал все тексты, которые писал Джон сам, или с группой, слушал все предложенные версии мелодий, помогал и давал советы, если Джон в этом нуждался, старался посещать большую часть всех важных выступлений — как, например, сегодняшнее — и готов был поддержать Джона в периоды упадка сил и надежды пробиться в музыкальной индустрии. Вряд ли удалось бы ему объяснить и тот момент, что, несмотря на то, что он знал уже наизусть все эти песни, он слушал их вновь и вновь, как завороженный, как будто все это было для него впервые. Это не имело значения, нравились ли Дэвиду эти песни, нравился ли ему смысл этих песен, он все равно, изо дня в день, восхищался всем, что делал Джон, и чувствовал огромное счастье внутри себя при каждом новом достижении Джона. Даже сейчас, сидя в полутемном зале, с кучей ненужных ему людей, в атмосфере, что его никогда не привлекала, пытаясь абстрагироваться от любой попытки соседей по столику завлечь его в разговор, Дэвид еле сдерживал сияющую улыбку, каждый раз, когда его глаза смотрели на Джона. Стоило заметить, что его глаза почти никогда не отрывались от лица Джона, и Дэвиду просто крышу сносило от гордости за Леннона, что буквально норовила прорваться наружу и объявить всему этому залу о том, как Дэвид гордился Джоном. Этого он себе позволить, очевидно, не мог, поэтому он просто тихо сидел в дальнем углу зала, скрывая свою улыбку в стакане с пивом, блестящими глазами наблюдая за каждым движением Джона. Стоило ли говорить, что в такие моменты Джон казался ему самым сексуальным и привлекательным человеком на всей Земле?***
Он громко рассмеялся со всеми, хотя голоса были приглушенными, и он мало что мог расслышать. Он чувствовал маленькую цветную таблетку на своей ладони и видел накуренное лицо Джаггера прямо перед собой. Джаггер сказал: — Ну, давай. И они вдвоем — точнее, они вдвоем в огромной компании чужих людей — закинулись экстази. Для еще большей точности: Дэвид совершенно точно не вернулся к старой привычке, и наркоманом он, конечно же, не был. Он контролировал то, что принимал, в каких количествах и по какому случаю. Дэвид как-то отдаленно понимал, что, быть может, в который раз получится, что он вовсе не сможет перехитрить наркотики, но ему отчаянно хотелось верить в свои силы. Первый «срыв» произошел еще осенью, где-то через две недели после скромного празднования Дня рождения Леннона, в который тот был до изумления в ужасном настроении, и никто и ничто развеселить его не смогли. Все усилия Дэвида устроить хоть какой-то праздник, который порадовал бы Джона, канули в бездну, и этот день не запомнился им ничем необычным. И вот, через, как уже было сказано, недели две, Дэвид в третий раз за осень пошел на вечеринку, на которую Джон идти отказался. Если в прошлый раз Боуи стойко держался и отказывался от любых наркотиков, а когда давление со стороны становилось слишком сильным, он просто сменял компанию или вообще уходил с этого празднования чего-то там; то в следующий, третий раз, к сожалению, такой сознательный трюк не прокатил, и Дэвид, будто в тумане, потянулся дрожащей рукой к кокаину, а все дальнейшее уже не имело значения. Можно было предположить, что это стало одним из первых камней преткновения в их разладе с Джоном. Началось все с того, что Джон, работающий буквально на износ, все чаще оставался по вечерам с группой, ходил на репетиции, писал песни и всевозможными путями пытался продвинуть их группу — имя которой стало The Beatles, — кажется, иногда вовсе забывал о том, что у них с Дэвидом были отношения. Не то, чтобы он не хотел видеться с Боуи или никогда не приглашал того к себе — нет, просто все это стало происходить еще реже, чем было до этого, и Дэвид как-то раз прикинул, что за минувший декабрь они встретились всего три раза. Дэвид хотел, он нуждался в Джоне, ему хотелось так много чего обсудить с Ленноном, что эти редкие встречи, скорее даже огорчали его, нежели радовали, потому что он всегда понимал: после этой встречи будет очередной длинный перерыв, во время которого он о Джоне и не услышит толком, не говоря уже о чем-то более личном и близком. В добавление ко всему этому, им стало все труднее появляться на людях вместе. Мало того, что до этого и так ходили слухи об их романе, так теперь еще и Джон становился все более узнаваемой фигурой, и любые походы вместе обязательно заканчивались либо расспросами журналистов, либо фотосессиями на улицах исподтишка, либо их недовольными лицами на желтушных газетах. Это обстоятельство, несомненно, убавило количество мест, в которых они могли бы провести время вдвоем, так что оставалось, по сути, только два варианта: дом Джона и дом самого Дэвида. Но сидеть в четырех стенах не было пределом мечтаний, а объявлять о том, что они геи или би, ни одному, ни второму не особо-то и хотелось. Поэтому видеться они стали реже. А еще Дэвид в который раз убедился, что ему не нравилась манера поведения Джона даже по отношению к другим участникам его группы, и настораживала Дэвида эта радость Джона, когда он в очередной раз «умело» кого-то «ставил на место». Боуи не мог понять, почему он стал замечать эти черты характера Леннона, но у него было несколько вариантов. Во-первых, стадия «слепой влюбленности» прошла, и хотя Дэвид даже во время этой слепоты весьма трезво оценивал негативные стороны Джона, сейчас эти самые стороны стали ему еще более очевидны и еще более отталкивающи. Если раньше его это могло позабавить, и эти прегрешения казались ему местами чудными и даже милыми, то сейчас Дэвид понимал, что ничего чудного и милого в оскорблениях и гордыне Джона не было. Во-вторых, не стоило отрицать того факта, что Джон, набирающий свои мелкие пазлы известности и славы, постепенно превращался в другого человека. Иногда Дэвиду казалось, что Джон забывал, каким он приехал в Лондон, и что он делал в Лондоне первое время, и какие мысли и рассуждения у Джона были о том периоде ранее. Сейчас же, при разговоре о старой жизни, Леннон только отмахивался от Боуи, не выражая ни малейшего желания вспоминать те времена, когда он был «никем». Сейчас же Джон был «кем-то», и повадки этого «кого-то» иногда пугали и отталкивали Дэвида. Он даже задумывался, изменился ли он сам с тех пор, как обрел успех, и вел ли он себя также высокомерно по отношению к другим людям? И все же… все эти мысли обнулялись ровно в тот момент, когда они с Джоном встречались лично, и когда Дэвид снова и снова чувствовал себя пусть и не слепо влюбленным, но все же счастливым и беспечным.***
Его руки хаотично «танцевали» на различных инструментах и материалах, что были небрежно разбросаны по всей гостиной. Вон, на кухонном столе виднелся крупный перламутровый бисер, а на диване располагался набор для шитья и часть законченных костюмов, которые Дэвид отложил для финального вердикта, все-таки решив посоветоваться с Джоном насчет посадки и цвета, прежде чем передавать их своей команде. Костюмы эти вмещали в себя все самое сумасбродное и яркое из того, что ему удалось раздобыть: блестки, бисер, велюр и различные редкие пестрые ткани, которые додумался бы надеть на себя только какой-то сумасшедший вроде него самого. Это были в большей степени женственные вызывающие наряды, совершенно не сочетающиеся с его привычным стилем, однако чем меньше Боуи походил на себя, тем больше радости и вдохновения в нем пробуждалось, тем глубже он чувствовал плод своих фантазий, который вот-вот должен был впервые представиться миллионной публике. Дэвид уже не надеялся на понимание или признание, он перерос и преодолел эту ступень изогнутой лестницы шоу-бизнеса, на которой ему приходилось потакать желаниям и ожиданиям спонсоров, чтобы получить, а то и вымолить финансирование. Сейчас у Дэвида было то, чего не было в двадцатилетнем возрасте — у него было имя. А имя в каком-то роде дарило артисту свободу выражения и некую благосклонность публики. Эдакая русская рулетка — либо получаешь все овации мира, либо критики и прочие члены общества с ехидным удовольствием смешивают тебя с грязью (чтобы восхвалять после смерти), чего Боуи хоть и старался избежать после всех историй о его сумасшествии и наркомании, но все же не опасался с таким же внутренним трепетом, как когда-то раннее. Но работал Дэвид поистине, как проклятый: шил (да так усердно, что его руки обзавелись новыми, едва заметными мозолями), хотя ему и помогал нанятый дизайнер, репетировал, добавлял детали макияжа, искал косметику на всевозможных рынках, перечитывал тексты песен, встречался с людьми и планировал выступления. Его жизнь в последний месяц вновь походила на водоворот знакомств, работы до изнеможения и вечеринок до упаду, и к своему собственному удивлению, в этот раз Дэвид со всем этим справлялся, и на душе у него грелось приятное предвкушение будущего успеха. Зигги был его личным шедевром, его самыми сокровенными мыслями, его страхами, его тайными желаниями и его собственной гордостью. И что самое приятное, для всех вокруг Зигги был лишь ряженым клоуном, странным персонажем из космической оперы, а Дэвид Боуи был всего-навсего странным музыкантом. Джон зашел в дом, надеясь, что с Дэвидом они займутся абсолютно ничем, и что максимум — выпьют по бутылке пива и лягут спать, а минимум — просто лягут спать. Он почти что ногой открыл дверь, скинул на пол мокрое пальто, небрежно стянул обувь, захлопнув дверь, перецепился через какие-то странного цвета ботинки Боуи и, не говоря тому ни слова, прошел на кухню мрачной фигурой. Он выпил стакан воды, а затем беглым взглядом пробежался по своей гостиной: она вся погрязла в нарядах Дэвида, в нитках, перьях и прочем барахле. Сам же Дэвид как-то неловко восседал посреди этого царства шейного цеха, еще с первой секунды прихода Джона почувствовавший, что тот явно был «не в настроении», хотя это перестало быть такой уж редкостью. Джон смачно прицокнул языком, опершись о стену плечом. Он сказал: — Я смотрю, ты себя здесь уже, как дома чувствуешь. Джон без угрызения совести забыл, или сделал вид, что забыл, как сам еще пару месяцев назад говорил Дэвиду, что тот может регулярно оставаться у него на пару дней, и что может делать тут, что хочет, лишь бы «не заебывал» Джона лишними вопросами. Не то, чтобы Леннона очень задевали разбросанные по полу вещи, или что цветные нитки мозолили ему глаза, просто… просто Джону сегодня знатно так нагадили в душу в продюсерском центре, и теперь он жаждал нагадить кому-то в ответ. — Ты здесь уроки кройки и шитья устраиваешь? — продолжил он звонким голосом, испытующе смотря на Дэвида. — Какие-то проблемы, Джон? — Дэвид продолжал методично просовывать иголку туда-сюда, закрепляя объемные элементы на наплечниках комбинезона. — Это для Зигги, я же тебе говорил на прошлой неделе, что мне нужно будет закончить все костюмы. — У меня? — возмущенно приподнял бровь Джон и фыркнул. Он отодвинулся от стенки и нарочито медленным шагом двинулся к холодильнику, распахнув дверцу. — У меня никаких проблем нет, но, Дэвид, — Джон выглянул из-за холодильника, достав бутылку пива для себя, и закрыл его, — нельзя ли делать свои… костюмы как-то… поаккуратнее? Достав открывалку из тумбочки, он быстро откупорил бутылку и сделал освежающий глоток, облегченно выдохнув. У него вдруг пронеслась еле уловимая мысль, что, может, стоило выпить пиво и успокоиться, не придираясь при этом к Дэвиду, но этот поезд пустых претензий уже тронулся с места, поэтому он продолжил: — Ты же знаешь, я не люблю этот беспорядок. Дэвид громко выдохнул и отложил иголку в сторону. Он развернулся к Джону, сразу же подмечая его недовольный и усталый вид, проявляющийся в выдвинутой вперед челюсти и хмурых бровях. Но вопросов Дэвид задавать не стал. — Ну, как показывает мой опыт, ты живешь в хроническом беспорядке. Я уберу все свое барахло, если тебя это так напрягает, — сказал он сухо. — Закончу только этот костюм. Он продолжил шить, чувствуя тяжелый взгляд Леннона на себе. Дэвид искренне надеялся на то, что Джон не станет его трогать и просто даст ему спокойно закончить то, над чем он работал последние пять часов и очень хотел завершить. — Пожалуйста, — махнув рукой, согласился Джон и прошел к Дэвиду, упав на подушки дивана, — заканчивай. Он положил ноги на стол, устало вздохнув и сделав еще глоток холодного пива, пристально посмотрел на тонкий полосатый костюм, что выглядел и интригующе, и как-то нелепо одновременно. Он несколько секунд выжидающе созерцал на то, как Дэвид зашивал красновато-желтые рукава к плечам, и спросил: — А у твоего персонажа цирковой жанр? Дэвид на секунду замер над одеждой, погладив пальцем холодную иголку. Тяжело вздохнул. — А ты решил сострить? — спросил Дэвид. — Жанр цирковой, если ты предпочитаешь называть это так. — Причем здесь это? Я не такой осведомленный и глубокий человек, как ты, Дэвид, поэтому всего лишь уточняю, правильно ли я понимаю твою задумку, — просто отозвался Джон, как будто это было именно то, что он имел ввиду. — Ты же не спешишь мне все объяснить или рассказать. — Так ты и не спешишь спрашивать, Джон, — отрезал Дэвид, понимая, что все его творческое настроение со стремительной скоростью покатилось к ебеням. Он встал из-за стола и прошел на кухню, направляясь к холодильнику. Достал оттуда бутылку белого португальского вина, потом открыл все знакомые ему ящики, пытаясь отыскать штопор, но кроме вилок, ножей и прочих ненужных сейчас вещей, Дэвид так ничего и не обнаружил. Это маленькое событие отозвалось в нем волной раздражения, которая, скорее всего, предназначалась Джону. — А, ну да, точно, — опаляя кончик сигареты желтым пламенем, изрек Джон, безучастно наблюдавший за нервными передвижениями Дэвида, — я забыл. У нас же всегда виноват один человек: я. Ну, да, хорошо, — пожав плечами, продолжил он, — не спросил тогда, спрошу сейчас, — приторно говорил Джон, затянувшись; он опустил глаза на бутылку пива и снова посмотрел на Дэвида. — О чем же твой персонаж с этим… костюмом? — с едва заметной улыбкой добавил он. — Знаешь, Джон, я уже объяснял тебе что, как и зачем, — Боуи раздраженно захлопнул ящик, вопросительно посмотрев на Леннона. — Ты куда-то штопор переложил? — спросил он, устав ждать, когда Джон, наконец, даст ему подсказку. Ухмыльнувшись, Леннон указал пальцем на верхнюю полку левого ящика. — Так вот, если ты не помнишь, а ты не помнишь, то, должно быть, тебе не сильно интересно было слушать, о чем мой персонаж. Зачем я шью все эти цирковые костюмы и пишу эти странные тексты, которые, кстати, так и лежат у тебя на столе уже две недели как. Ты их прочитал? — не дождавшись ответа, продолжил Боуи, вытягивая винную пробку из прозрачной бутылки. — Нет, ты не читал — значит, тебе либо похуй, либо ты слишком занят, чтобы меня слушать. А повторяться я не стану. Джон усердно пытался придумать, как ему выкрутиться, что ответить и в чем обвинить Дэвида в ответ, но ни одно из этих желаний он не мог привести в действие. Обвинения заключались разве что в разбросанных клочках ткани, а что ответить и как выйти из положения Джон тоже не знал: текст он не читал, историю о том, кем был этот персонаж Дэвида, он помнил очень поверхностно. Более того, он даже не был уверен в том, когда Дэвид собирался выпустить свой альбом, и когда намечался тур, для которого эти костюмы и создавались. Джон молча сделал несколько глотков алкоголя и пару раз затянулся. Он тускло наблюдал за тем, как разбитый Дэвид открыл бутылку вина и налил его в бокал, а затем опустошил залпом половину содержимого. — Я не буду оправдываться, Дэв, — сказал наконец Джон, отставив пиво на стол. — Я реально не читал тексты — разве что парочку из них, и то, мельком, да и про Зигги я особо ничего не помню. Он снова замолчал. Джон перевел взгляд на любимую картину Дэвида: смотреть на самого Дэвида почему-то стало неудобно. — Я просто слишком зашиваюсь со своей группой, — все же начал оправдываться Джон, заметив, что «обвининяющие» стрелки все равно указывали всегда на него. — Ты ведь тоже наверняка не все помнишь о моей группе или наших песнях? Это нормально — забыть о чем-то. — Да, конечно, нормально «забыть о чем-то», — сквозь зубы процедил Дэвид; он устало протер глаза рукой. — Действительно, я ничего не помню о твоей группе, о твоих песнях. Ну, помимо того, что я раз десять с тобой вместе до дыр заслушивал записи, вычитывал тексты, ну, и множество других мелочей, которые я, должно быть, уже забыл. Не припоминаю, чтобы ты делал тоже самое, и ты сам это подтверждаешь. Он чувствовал, что его начинало нести, голос неприятно дрогнул, и Боуи мало хотелось производить впечатление какого-то ранимого нытика, но по истечению последних месяцев (начиная, примерно, с конца ноября) ему иногда казалось, что они с Джоном только трахались. В остальное же время Леннон «зашивался с группой», встречался с какими-то людьми, будучи заинтересованным в своей собственной жизни и не проявляя никакого интереса по отношению к проблемам, переживаниям или радостям Дэвида. Хотя у того тоже было уйма работы и встреч. — Так, ладно, Джон, я не ожидаю от тебя высокой оценки моего творчества, каких-то советов и мыслей по этому поводу, но давай без оправданий. Тебе мало все это интересно, ну и ладно. В общем-то, чего я от тебя жду? Он покосился в сторону Джона и удивленно заметил, что гримаса Джона из насмешливой резко превратилась в перекошенную и отчего-то злую. — Блять, Дэвид, ну вот такой я человек. Если ты ничего от меня не ждешь, то зачем тогда с меня спрашиваешь? Да, ты все слушал со мной, все читал, а еще ты ходишь на дохера моих выступлений, и ты вообще супер примерный молодой человек, и все твои фанатки должны сдохнуть от зависти, что ты достался такому идиоту, как я. Пока ты участвуешь в моей жизни, я не делаю нихера, Дэвид, нихера с твоей жизнью. Не помню, чем же там, блять, Зигги занимался до того, как упал на Землю, и не прочитал я все эти тексты, а еще я нахрен забыл, когда выходит твой альбом, и хочешь ли ты вообще ехать в тур! Не помню имя твоей скончавшиеся подружки, не уделяю тебе много времени и трахаюсь с другими телками! Вот такой вот я хуевый человек, Дэвид, и ты прекрасно об этом знал! Джон тяжелой рукой схватил бутылку пива и выпил все, что в ней осталось. В его голове сумбурно проносились воспоминания, как он вытягивал потерянное тело Дэвида с вечеринки, как поддерживал во время его попыток бросить наркотики, как приехал к нему в больницу и писал потом письма, как сочинил ему рассказ, как еще кучу всех вещей, которые, похоже, не остались у Дэвида в памяти. Дрожащими пальцами он поджег сигарету и сделал две затяжки, прежде чем с горяча проговорить: — Но знаешь что? Со всем этим послужным списком я хотя бы остаюсь собой, Дэвид. Я такой, каким и был, а ты… да твою мать, ты хотя бы знаешь, почему выбешиваешь меня? Джон перевел дыхание и сплюнул в сторону. — Срал я на твои клоунские костюмы, срал я на этот бардак! Меня бесит, Боуи, меня бесит, что ты теряешь самого себя! Хер с этой наркотой, хер с тем, что ты к ней вернулся, хер с этим Джаггером долбанным, который тебя на это присаживает, хер со всеми этими друзьями, которые сами тебе в руку таблетки вкладывают, хер с ними! Но меня выбешивает, что ты теряешь связь с реальностью, Дэвид. Ты, может, не замечаешь, но ты иногда больно уж уходишь в своего персонажа. Мне иногда кажется, что Зигги, что он единственное, что тебя реально волнует, и что тебе легче быть им, чем быть собой, и выгребать все, что ты сделал! Он как-то отстраненно понял, что все последние слова он буквально прокричал, вскочив на ноги; его лицо горело, и Джон подумал, что его нервы совсем полетели к чертям. — Ого, Джон. Молодец, — слова с трудом давались Дэвиду, и голос его звучал как-то поломано. — Наконец-то мы поговорили дольше пяти минут, ты выпустил пар, сказал, что думаешь. Дэвид тоже достал сигарету, так как ком в горле и резкий прилив крови к голове окончательно спутали поток его мыслей. Он не чувствовал больше ни злости, ни блядского раздражения или обиды, он просто был опустошен. Боуи подпалил сигарету, не имея даже желания смотреть в сторону Леннона. Ему не хотелось отвечать на весь этот поток дерьма, на всю эту мерзкую хренотень, что тот только что выплюнул ему в лицо. Дэвид медленно затягивался, и горечь на языке, как ничто другое, помогала ему окончательно не расклеиться, что еще больше опаскудило бы и без того паскудный вечер. Он кинул сигарету в раковину, допил вино, молча собрал все свои вещи в сумку и вышел из дома. Он будто бы снова вернулся в прошлое, и будто бы снова ему больше ничего не хотелось — разве что снова откуда-то раздобыть кокаин. И он в который раз возненавидел себя за эту чертову зависимость от Леннона, от наркотиков, за то, что этих слов хватило, чтобы ранить его так глубоко и так сильно, что у него не было сил оставаться в этом доме. Ненавидел он себя за то, что вновь думал о том, что Зигги появился в его голове и существовал только из-за того, что Дэвиду слишком часто бывало некомфортно с самим собой, и что он боялся своих зависимостей и слабостей. Иногда ему казалось, что Зигги вообще просто был его наркотической фантазией. И да, это было блядской правдой — ему было нехорошо с собой. И с Джоном, видимо, ему больше «хорошо» тоже не было. — Сука! — заорал Джон, бросив бутылку об стену. Он несколько секунд смотрел за тем, как мелкие осколки, ударившись, разлетелись по комнате, и смотрел на пустое место, где раньше стоял Дэвид. Джон попытался успокоиться, Джон залетел на кухню, Джон с горла бутылки выпил вино, Джон ударил со всей дури кулаком по столу. Ему кружило голову. Наспех натянув влажные от дождя кроссовки на ноги, он выбежал из дома, оставив открытую нараспашку дверь. Он несколько раз оглянулся по сторонам, пытаясь сообразить, в какую сторону мог пойти Дэвид, и побежал к дороге, где была автобусная остановка. Сердце отбивало какой-то сумасбродный ритм в его грудной клетке, и Джон точно не знал, бег ли был тому причиной. Он вдруг почувствовал, что ему стало страшно, что он сейчас не сможет найти Дэвида. Зря переживал: Дэвида он нашел. Тот сидел на пустой облезшей остановке, а рядом с ним на земле валялась сумка. Джон, подходя к нему, смотрел на то, как Дэвид перебирал пальцами костюм, над которым так старательно работал, и который Джон так «круто» назвал цирковым. Он сел рядом. Он не знал, что сказать. В который чертов раз Джон не знал, что ему сказать. Боже, каким же тупицей он был. Он вдруг понял, что выбежал на улицу, даже не взяв с собой пальто; на остановку задувал ледяной ветер. — Извини меня. Пальцы обхватили старую скамью, покрепче сжимая ее; ему показалось, что он загнал себе под кожу занозу. — Все это было не тебе, господи. Это ведь серьезно было не тебе, хорошо? — с каким-то жалким отчаянием проговорил Джон, схватив Дэвида за руку. — А кому тогда? — спросил Боуи, так и не пошевелившись. От прикосновения Джона ему стало как-то противно. Он просто надеялся, что его водитель, которому Дэвид успел позвонить из телефонной будки, скоро приедет, и что ему не придется сидеть рядом с Джоном лишних полчаса. — Я не знаю, мне? Мне самому, Дэвид. Черт возьми, это все из-за сраной работы, слышишь? Мы постоянно сремся, и сегодня — в который раз, и мы не подписали контракт. Я просто устал, и я наговорил лишнего, ладно? Он несколько раз дернул Дэвида за руку, надеясь, что тот хотя бы после этого посмотрит на него. Но Дэвид сидел, не шевелясь и даже как будто не дыша, и Джон упал перед ним, упираясь коленями в грязный асфальт старой остановки. — Я просто псих. И я боюсь, что ты снова вернешься к старому, будешь употреблять, хотя я не могу нормально сказать тебе это словами. И то, что я говорил про Зигги, это неправда. Я… я помню его историю, хотя и не всю, просто… Черт бы все это побрал… Ему казалось, что он мог заплакать от безысходности. Он смотрел в потухшие глаза Дэвида, такие непривычно холодные и непроницаемые, и ему захотелось закричать от этого взгляда. Все это было так нелепо, ему так хотелось вернуть расположение Дэвида, ему, блять, нужно было, господи, ему чертовски нужно было, чтобы Дэвид обнял его, как обнимал всегда, и чтобы его взгляд снова был нежным и теплым, и чтобы он в который раз успокоил его, и чтобы он поддержал. Джон опустил глаза на свои пальцы: они мертвой хваткой вцепились в руки Дэвида; он чувствовал жесткую ткань костюма на коленях Дэвида; она царапала ему кожу. — Я просто боюсь, что потеряю тебя, что у тебя начнется вся эта концертная жизнь, и что снова будут тусовки. А может быть, я просто тупой, чтобы понять твоего персонажа или твою музыку, Дэвид, понимаешь? Дэвид не понимал. Или понимал — Джон не знал. Дэвид молчал. Джон не знал, что сказать еще. Наконец сказал Дэвид: — Джон, я… — он заерзал на месте, не зная, чего он хотел от Леннона в этот момент. Все его извинения и разъяснения почему-то не вызывали в Боуи никаких эмоций — даже негативных, и тягостное чувство, что тянуло его книзу, не стало ни на грамм от этого легче. Тишину прервал звук подъезжающего автомобиля, и Дэвид облегченно выдохнул. Он высвободил свои скованные руки из цепких рук Джона, встал со скамьи и взял тяжелую сумку с вещами Зигги, которые после их разговора потеряли всю свою ценность. Цирковой костюм он перекинул через плечо. — Давай поговорим завтра, — сказал он тихо и наконец поднял глаза на Джона. Тот выглядел испуганно и разбито, но Дэвиду это не принесло никакого удовольствия или облегчения. Он просто хотел уехать к себе домой, будто там ему стало бы легче и спокойнее. — Хорошо? Дэвид зашагал к черному BMW, очень надеясь, что Джон за ним не последует. Поприветствовав Майкла, который без лишних вопросов отворил перед ним дверь, и закинув вещи на заднее сидение мрачной машины, он еще раз посмотрел на Джона; тот уже поднялся с колен. Дэвиду отчаянно захотелось найти какие-то слова, которые он смог бы добавить Джону, чтобы все это не выглядело, как прощание, но таких слов он найти не смог. Джон проследил за тем, как автомобиль, прорычав, тронулся с места и через минуту скрылся с длинной трассы; колени его брюк были грязными и влажными.