А потом я могу сказать себе: «Что я, черт возьми, должен делать?» А потом я могу сказать себе Не ездить с тобой. У меня была вся ты, а потом большая часть тебя, Немного тебя, а сейчас у меня нет тебя, Верни меня в ночь, когда мы встретились. Я не знаю, что я должен делать, Преследуемый твоим призраком, О, верни меня в ночь, когда мы встретились. Когда ночь была полна страха, И когда в твоих глазах были слезы, Когда ты еще не дотрагивалась до меня, О, верни меня в ночь, когда мы встретились. Lord Huron, The night we met
***
— Доброе утро. — Привет. — Насчет вчера. Я не буду говорить, что это все пустяки, я в курсе, что ты переживаешь из-за альбома, группы, в общем… из-за всего этого. Но я не считаю, что каждый раз вымещать все это ты должен на мне. Я никакого отношения к проблемам твоей группы не имею. Но ты это все понимаешь… наверное. — … — Я не хочу делать вид, что меня все это устраивает. Что мы видимся раза два в месяц, что ты вытираешь об меня ноги, когда, видите ли, настроение у тебя не то, что тебя как будто бы ничего, кроме The Beatles и твоего собственного «Я», не волнует. Я же не мальчик с улицы, чтобы ты на меня все выливал, когда вздумается. — … — Ты и сам понимаешь, что наши отношения по пизде катятся. Я без понятия, собираешься ли ты что-то по этому поводу предпринять, но в следующий раз я могу и не перезвонить, понимаешь? — Понимаю. Но я не понимаю, что я могу с этим сделать. Ты такой, какой ты есть, и я такой, какой есть. Я же не могу… исправить себя. — Да нет, люди исправляют себя, если хотят сохранить отношения. Никто тебя кардинально меняться не просит, я прошу тебя о банальном уважении. Если тебе это не надо… если ты не прилагаешь никаких усилий, то на этом мы можем расходиться. — Ты сейчас это серьезно говоришь? — Вполне. Ты видишь какой-то другой выход? — Я не знаю. После всего, через что мы прошли, как бы банально это не звучало… мне кажется, мне кажется странным все это закончить. И как насчет того, что… насчет любви? — Я не знаю. Я хочу, чтобы это так работало. Мы можем попробовать, но нам обоим нужно для этого что-то делать. — Да господи блять, я не знаю, что я могу делать. Не знаю, как делать «это» иначе. Я искренне не понимаю, как могу исправить себя. Ты же сам понимаешь, что это почти нереально. — … — Не знаю… я могу постараться быть более к тебе внимательным или уделять тебе больше внимания, если это то, что ты хочешь. — Я не могу тебя заставлять что-то делать. Если ты не хочешь уделять мне внимания или интересоваться моей жизнью, или стараться понять меня, я не могу заставить тебя это чувствовать. В этом-то и заключается вся проблема. Я люблю тебя, но вот почему-то в твою любовь я поверить не могу. Мне кажется, ты и сам в это слабо веришь. — Слушай, но ведь это не так. Я могу привести кучу примеров, где я о тебе заботился или поддерживал. Просто сейчас группа требует слишком много времени, и у меня не получается распыляться на работу и тебя одновременно. — … — И… я точно знаю, что нуждаюсь в тебе, и говорил я тебе, что люблю. — Хорошо. Может, мне тоже надо попытаться тебя понять. Но… Дэвид замолчал. Он тяжело выдохнул в трубку и проговорил сдавленным голосом: — Мне кажется, нам стоит сделать перерыв и подумать о том, можем ли мы быть вместе дальше.***
Он закрыл глаза. Из проигрывателя раздавалась приятная легкая музыка, с женским голосом ангела; девушка пела о любви, о чувствах, пела о встречах и расставаниях. Девушка пела о том, что обычно могло не тревожить, но в моменты отчаяния и уныния эти песни задевали сильнее любых слов. Он лежал на гладкой бархатной воде, перевесив ноги через ванную; вода окутывала все его тело, дарила невесомость и легкость; ему казалось, что он расправил крылья, и что он мог бы взлететь, не будь здесь стен. Длинные пушистые ресницы вздрогнули и приподнялись; расслабленным взглядом он посмотрел на открытое окно. Через него светило слабое солнце, и тени от листвы падали ему на белоснежные стены ванной комнаты. Девушка из проигрывателя перестала петь. Он прислушался к тишине, что окружала его: что он чувствовал? Что слышал? Мыслей в голове не было. Его пальцы попытались взять воду в руку, и он почувствовал, как легкие капли оросили его лицо. Он не думал ни о чем. Блаженное чувство. Но что же он слышал? Слышал вкрадчивый голос воды. А что же он ощущал? Ощущал липкое касание ветра. И что же он видел? Видел свое отражение в зеркале. Пару минут он смотрел на себя. Себе в глаза, на свои скулы и на губы. Рассматривал каждую деталь своего лица, словно это было их первое знакомство. Так а что же он чувствовал? Он ровно сел в ванной, не отрываясь от своего отражения. Он казался себе пустым и глупым. Его глаза не выражали ничего. Лицо застыло. Проигрыватель пел. Он прислушался. — Для твоей любви, для твоей любви, Я бы дал тебе все и многое другое, И это точно. Форточка закачалась; колючий ветер стал сильнее задувать в комнату. — Для твоей любви Я принесу тебе бриллиантовые кольца И вещи прямо к твоей двери. Вода в ванной тоже стала холодной. Зеркало качало от ветра. — Для твоей любви, Чтобы возбудить тебя от восторга, Я бы дал тебе бриллианты яркие {1} Он вдруг понял: на улице был февраль. Он вдруг понял: соленые слезы бежали по его лицу. Он вдруг чувствовал: для его любви он бы «отдал звезды и солнце».***
— Я ей сразу так и сказал, что человек я, мол, то еще отребье, а она нет, и все. Говорит, что «человек ты хороший, я же вижу». Глупышка. Что она там увидела? Джаггер не то рассмеялся, не то хрюкнул, уронив пьяную морду в свои руки; горящими глазами он смотрел на Рида, что спокойно и размеренно попивал экстра сухое шампанское; коньяк, стоящий на столике прямо перед ним, Рид целенаправленно игнорировал. Иногда у него зрела странная мысль в голове, что для того, чтобы понравиться высшему обществу, нужно было вести себя, как это высшее общество. Потом он, конечно же, забывал про собственные мысли и раз за разом высмеивал этих напыщенных и довольных жизнью людей. Эта бедняжка как раз была дочерью одного богатого бизнесмена. — Я говорю, что «ты либо слепа, либо глупа… из того, что я вижу, орбиты твои работают отлично — значит, ты просто отпетая идиотка». Джаггер снова залился смехом, похлопав Рида по спине; тот одобрительно закивал головой, сделав еще глоток шампанского. Каждый раз, когда он подносил бокал к губам, Лу передергивал плечами и кривился, но продолжал давиться этим «напитком аристократов». Непонятно, для кого конкретно и зачем предназначался этот перформанс-пытка питьем шампанского, но Рид никогда особым умом не отличался, так что смысл этого действия мало кого интересовал. — Только попробуй сказать мне, что не доказал ей обратного, — пролепетал Джаггер, говоря о его «прекрасной личности», и Рид чуть ли не поперхнулся. — Обижаешь. Я вначале думал себе — зарядить бы ей хорошенько по лицу. Я подпитый тогда, конечно, был… Но видел бы ты ее буфера… — отрицательно покачав головой, сказал он. — Побоялся бить, — с оттенком какой-то искренней грусти добавил Лу, подпалив сигарету. Он выдохнул табачный дым Джаггеру в лицо и продолжил: — Я ей и говорю, «хочешь проверить, насколько хороший я человек?», — Мик радостно закивал, как будто спросили у него. — Она и отвечает, «хочу». Я про себя думаю, ну и тупая же ты, Марта… или Матильда, я хер знает. Что-то на «м» такое… длинное еще, — он пощелкал пальцами, пытаясь вспомнить. — Магнус? — вставил Дэвид. Джаггер снова кивнул. — Какой, к чертям, Магнус? Вы слушаете вообще? — раздраженно поинтересовался Лу, посмотрев в сторону Дэвида. — Я с телкой был, какой Магнус? Короче, будет Мартой, — махнув рукой, сказал Лу, стряхивая пепел в пепельницу. — Я тогда был в добром расположении духа, поэтому предупредил ее, что у нее еще была возможность отказаться, хотя я знал — Марта точно не откажется. У нее глаза так… горели, она сама горела сексом, а? — засмеялся Рид, толкнув Джаггера в бок локтем. — На ней еще платье было коротенькое, сама она хорошенькая… глазки голубенькие, волосы темные, как ворон, и вот здесь, — он указал сигаретой себе на грудную клетку, — декольте отпадное, глубокое, соски чуть ли не видно. Никогда ее не забуду. — Декольте я люблю, — одобрительно проговорил Мик, накалывая вилкой мясную закуску, — глаза голубые — тоже. — Ну вот и я люблю. Не дал я ей, в общем, отказаться, поднял платье и в койку кинул — нечего таким буферам прохлаждаться, — говорил он, потушив сигарету о бортик пепельницы. — И что дальше? — А что дальше? Отдер ее, как следует. Ушла от меня вся в ссадинах и на трясущихся коленях. Все за такое декольте могу простить, — ухмыльнулся Рид, допивая второй бокал шампанского, которое ему уже посередине горла стать могло, — даже непомерное богатство. — И этот человек меня вдохновил, — протянул Дэвид, с поигрывающей ухмылкой на лице затянувшись дымом. — Не совсем ты, конечно, но все же. — Это ты про ту историю, когда ты перепутал меня с Йолем? — хохотнул Лу, подливая себе алкоголь в стакан. — Тогда не льсти мне, вдохновился ты не мной. Кстати, поздравляю с выходом альбома. Я слышал, критики говорят, альбом может в чарты залететь? — спросил Рид, погрязнув в облаке белого дыма. — Вроде того. Они молча сидели, пока официантка ставила им на столик салаты и фруктовые нарезки, а затем поменяла приборы. Боуи вспомнил историю, которая послужила отправным толчком в создании Зигги, и которая, непосредственно, была связана с самим Ридом; а точнее сказать, с образом самого Рида {2}. Все дело было в том, что Дэвид по чистой случайности перепутал солиста одной группы, на концерте которой он был, с Ридом. Этот человек, Дуглас, так приветливо и радушно общался с Дэвидом, словно это был настоящий Лу, что у Боуи и сомнений не могло возникнуть, что перед ним реальный Рид. Дэвиду было так интересно и занимательно общаться в тот день с Дугласом, что он вдруг понял: ему плевать на то, кто сидел перед ним. Лу это был или Дуглас — какая разница? Ведь все то, что происходило с людьми ежедневно, не больше, чем их собственная проекция и фантазия. Он не удивится, если окажется, что все люди — просто вымышленные персонажи какого-то безумного автора-психа (его иногда зовут Богом). Или что все его знакомые и друзья, на самом деле и не существуют. И что все они — да и он сам — просто притворяются и играют в эту странную игру (ее иногда зовут Жизнью). — Слышишь меня? — Мик помахал перед его лицом рукой, и Дэвид несколько раз моргнул, возвращая свое внимание к Джаггеру. — Нюхать сегодня будешь? Знаю одного типа, большую вечеринку дома закатывает. Ты пойдешь? Это сегодня. Лу будет. Дэвиду не осталось ничего прочего, как согласиться. — Ты, кстати, в курсе про Леннона? — шептал Джаггер ему на ухо. Он, кстати, в курсе не был. — Говорят, он уже несколько раз появлялся на мероприятиях с одной и той же подружкой. У вас с ним уже все? Дэвид не ответил. Ему скрутило внутренности. Мик хохотнул. Дэвид отчужденно посмотрел ему в глаза. Мик сказал: — Ну, понятно. Его, вроде, тоже на эту тусовку позвали. Встретитесь как раз. Дэвиду бы не хотелось. Встречаться там.***
Он несется к нему в дом. У него грохочут в голове слова Джаггера, грохочет собственное сердце, грохочут мысли. Ему кажется, у него едет крыша {3}. Он вылазит из машины. И бьет рукой по двери. Бьет еще раз и еще, пока не открывают. И когда открывают, он говорит: — Я знаю, что у тебя кто-то появился, но мне все равно. — Это было так, кратковременным романом. — Мне все равно. Этот перерыв, он был глупым. Ему показывают рукой в сторону дома. Он разувается и садится на диван. Ему дают стакан полусладкого, он его жадно выпивает. — Странно ожидать от тебя изменений. Да и к черту их. Я все равно тебя люблю. Его глаза жадно смотрят на Джона. Все его слова такие спутанные и идиотские. господи боже, он же не видел его целый месяц. целый чертов месяц. он хочет спросить: «Ты хотя бы скучал?», но ему внезапно отвечают: — Может, ты и прав. У меня было время подумать… наверное, ты был прав. Мне стоит пересмотреть некоторые вещи. Ему даже дышать трудно. Ты хотя бы скучал? Джон смотрит на взбудораженного, на промокшего под дождем Дэвида. Он смотрит на танцующий огонь в его глазах, что светятся ярким красно-желтым светом. Джон замирает. Высовывает сигарету изо рта и тушит ее о стеклянный столик. Дэвид, сидящий спиной к камину, закрывая бушующее пламя спиной, с этой отрешенностью в глазах, является единственным источником света в этом уснувшем доме. Вся улица как будто бы спит, и как будто бы только из этого дома доносится музыка из винилового проигрывателя и горит огонь. — Я думал… Джон обрывает его на середине предложения. Ему, конечно, интересно, что хотел сказать Боуи, но пылающий Дэвид, с влажными волосами, спадающими ему на глаза, с пиджаком, что был ему велик, с этим огнем, что охватывал его тело, он еще лучше этих слов. Горячим языком Джон облизывает свои губы. Со стучащим внутри сердцем, он отставляет бокал вина на стол и приближается к Дэвиду, лицо которого в темном свете комнаты кажется таинственным и чужим. Вначале он чувствует гладкие волосы Дэвида в своей руке. Потом чувствует привкус полусладкого на своем языке, прикасаясь мокрыми губами к Дэвиду. Чувствует тепло, исходящее от Дэвида, чувствует его грубый язык, чувствует, как он откладывает свой портфель в сторону. — Я же еще… — спутанно бормочет Дэвид. — Потом договоришь, — обрывает его Джон. От взгляда Джона сводит челюсть. Сжимает желудок, подкашивает ноги, и вообще — выбивает все оставшееся равновесие. Это походит на маленькое колебание в груди и походит на небольшое землетрясение в голове. Джон толкает Дэвида вниз, совершенно обездвиженного Дэвида, совершено удивленного Дэвида. Тянет за край его футболки. Говорит: — Ты так и будешь трупом лежать? И Дэвид приходит в себя. Он яростно целует Джона, что нависает над ним. Он, задыхаясь, будто еще и кислород закончился, отрывается от сладких винных губ Джона и заглядывает в его туманные темные глаза. Дэвида колеблет. Его так блядски колеблет, что он снова целует Джона и снова смотрит на него, и снова целует, и обнимает руками, и поглощает его всего, и не хочет отпускать. Он целует Джона так страстно, что все внутри у него трепещет и горит, и кричит точно так же, как и трепетало, и горело, и кричало внутри их первого поцелуя. Язык Джона скользит вниз. Туда, к шее. Туда, к уху, которое он слабо укусил. Туда, к груди, и туда, к животу. Огненные поцелуи Джона скручивают живот внизу и заставляют Дэвида прогибаться. Каждый раз. Извиваясь, как змея, от каждого чертового прикосновения Джона. Джон говорит: — Да ты, походу, скучал по мне. И у Дэвида даже нет сил, чтобы ответить на это, и у него даже нет желания, чтобы ответить на это. Он только сумасшедшим, горящим взглядом смотрит в глаза Джона и зарывается пальцами в его волосы. Он же как раз хотел это сделать. Какой-то месяц назад. Он хотел Джона до дрожащих ног. Он хотел его до тяжелых вздохов. До спазмов в животе. До дерганья рук. — Черт тебя подери, Леннон, — хрипло бросает он. Как может он расстаться с Ленноном навсегда? И резким движением тянет футболку Джона вверх. Положив руки на бедра Леннона, он пододвигает его ближе себе, зубами развязывая шнурок на штанах Джона. От Джона пахнет сигаретами, а еще животной страстью немного сексом и бушующей внутри него жизнью. Дэвид шумно выдыхает, мычит что-то непонятное, руками задевая член Джона. У Дэвида кипит кровь, когда он обхватывает бедра Джона. Когда горячим дыханием дышит на его член. Когда горящими глазами смотрит на Джона. — Давай же, Боуи, — шипит тот, нависая над ним трясущимся телом. У него блять дымит уже все. И кожа горит. Леннон с силой прижимает того лицом к своему члену, закрывая глаза и громко вдыхая воздух. Джону хочется заорать, как ему хочется выебать Боуи во всех позах, прямо сейчас, господи. — Давай что, Боуи? — спрашивает Дэвид, медленно стягивая штаны Джона. Он поворачивает Джона, впечатав того лопатками в диван. Подняв глаза на почти умоляющего Леннона, ухмыляется, рукой не сильно сжимая его член. Джон прогибается в спине, слабо упираясь руками в диван. Его глаза с пылающим блеском смотрят на Дэвида, и когда его пальцы обхватывают член — совсем чуть-чуть, как будто поглаживают, — Джон стонет: — Наклоняйся. Это больше походит на просьбу, с таким скрипучим выдохом он это произносит, ощущая такое жжение по всему телу, что его собственные покрасневшие пальцы с силой хватают подушки дивана. Дэвид избавляется от одежды Джона, сжимая его член рукой, двигая ею уверенно, но не спеша, не торопясь. — Что-что? Наклониться? — глупо переспрашивает он, едва контролируя свое тело и мысли. Там уже не просто землетрясение, там ебаная бомба на Нагасаки. Джон слабо дышит. Внизу уже жжет, и Леннон, не особо контролируя свое тело, с силой дергается к Дэвиду, обхватывая его спину ногами, двигаясь вверх-вниз, и грубо целуя Дэвида, засовывая язык тому прямо в глотку и сильно кусая за губу. — Наклоняйся, я тебе сказал. И не дожидаясь действий Дэвида, Джон резко дергает его за волосы, склоняя вниз. Он несколько секунд прожигающим, жаждущим взглядом смотрит в глаза Боуи, а потом всовывает свой член в этот милый улыбающийся ротик. Дэвид обхватывает губами член Джона, руками крепко сжимая его бедра. Он заглатывает до самого основания, языком лаская самые чувствительные точки. Леннон, держащий в своей руке волосы Дэвида, направляющий Дэвида и наращивающий темп, не может отвести от него взгляда. Хер знает, почему раскрасневшееся лицо Дэвида, который стоит перед ним на четвереньках, глотаясь его собственным членом, выглядит таким охуительно сексуальным. Джон ловит каждое движение его тела и от этого возбуждается только сильнее, насаживая его на член. Дэвид останавливается и наспех, дрожа от возбуждения, стягивает с себя остатки одежды. Он тянет Леннона на себя так, чтобы их члены соприкоснулись друг с другом, и Дэвид не может сдержать громкого стона. Эта близость и едва ли не убийственное тепло их лежащих друг на друге тел нахуй с ума сводит. — Трахни меня уже, — выдыхает Боуи, грубо целуя Леннона в полумраке комнаты. На заплетающихся ногах он кое-как доходит до тумбочки, где лежит смазка — насмешливый подарок Меркьюри к чему-то там, и на ходу выдавливает содержимое на руки, подходя к Дэвиду. Изнемогая от зашкаливающего давления внутри члена, он притормаживает на секунду позади Дэвида, жадно облизывая губы, смотря на Дэвида в этой унизительно-привлекательной позе, и у него нахрен мозги последние вышибает. Тяжелой рукой он разворачивает Дэвида к себе спиной, нагибая того книзу. Боуи стоит на коленях, весь дрожащий и изнывающий от желания. — Ниже, — командует Джон и грубо толкает его лицом в подушку — так, что ноги Дэвида разъезжаются, а локти упираются в мягкий диван. Джон скидывает подушки на пол и, смазав член, резким движением входит в Дэвида. Его горячие руки сжимают талию Боуи, они тянут его волосы, они царапают ему спину. Леннон дрожит, сдавленно дышит и с каждым разом входит в Дэвида все сильнее, ускоряя темп. Он наклоняется и оставляет горячие, обжигающие следы на шее Дэвида и кусает его за ушко. Он трахает его и выгибает того, смотря ему в глаза. И толкает назад, чтобы видеть Дэвида в этой долбанной позе, нагнутого перед ним. Он ебет чертового Дэвида Боуи и готов повторить это еще хоть миллион раз.