Helter Skelter

Он наблюдал за Луной. Ему казалось, она вобрала в себя нечто живое, нечто таинственное и глубинное. Он знал: Луну мог увидеть каждый человек на Земле, но могла ли Луна увидеть каждого человека на Земле? Он так же знал, как сильно все человечество нуждалось в этом спутнике, но не знал, нуждался ли этот спутник в человечестве. Около трех часов прошло с того момента, как Боуи переступил порог этого скромного уютного кафе, что расположилось в двадцати километрах от Лондона, и было прекрасным местом для уставших туристов или дальнобойщиков, которые могли здесь быстро перекусить и поехать дальше. Дэвид не понимал, зачем нужно было переться на эту трассу, когда в самом Лондоне было пруд пруди всяких кафе и ресторанов, которые тоже можно было закрыть на пару часов, заплатив нужную сумму денег, как сделали с этой забегаловкой, но Николас сказал лишних вопросов не задавать, и Дэвид предложил, что это место попросту очень любил один из продюсеров фильма. В чем, собственно, было дело: Боуи предложили главную роль в фильме по роману Тевиса, который носил весьма интригующее название «Человек, который упал на Землю». Он снова посмотрел на яркий свет Луны. Дэвид вдруг вспомнил цитату из одного немецкого журнала, которая звучала так: «Возможно, именно этот спутник руководит безумием». Тут уж трудно было не согласиться. — Сигаретки не найдется? — Извините? — Дэвид испуганно дернулся, обернувшись на человека, что стоял позади него. Мужчина преклонных лет, весь заросший и грязный, неуверенно подошел к нему поближе. — Сигаретки, спрашиваю, не найдется? — А, да, да, конечно, — закивал головой он, тут же похлопав руками по карманам. Он быстро вынул из брюк еще новую пачку и достал оттуда две сигареты: одну для бездомного, а другую — для себя. — Пожалуйста. Пожилой человек учтиво кивнул головой в знак благодарности и подарил Дэвиду обольстительную улыбку. Дэвиду не хотелось слишком пристально рассматривать незнакомца, но он все же не удержался от этого: его глаза остановились на густой бороде, впалых щеках и глубоких кривых морщинах, что расходились по всему лицу. Его глаза плавно двинулись к подранной старой одежде, что была найдена, скорее всего, на помойке; свитер пожилого человека был весь в дырках и многослойной грязи с жирными пятнами, а штаны на одной ноге вообще превратились в шорты. Вместо обуви у бездомного были пыльные ботинки, протертые и слишком на него большие. — Подпалите? — прохрипел старик, и Дэвид, оторвав взгляд от этих ужасных башмаков, поджег мужчине сигарету. Он неотрывно наблюдал за тем, как незнакомец с неподдельной радостью и витавшей в воздухе благодарности за что-то, чего Дэвид уловить не мог, прижал сигарету к губам и затянулся. Боуи сделал то же самое, но без эмоций. Невольно опустил он глаза на собственный дорогостоящий плащ, что ему подарили еще около года назад, но который он надел впервые только сегодня — и то, потому что этот плащ совершенно случайно выпал на пол с верхней полки ящика. Посмотрел он на свою новую футболку и прекрасные удобные и приятные для кожи брюки, а также — на идеально вычищенные, блестящие богатством ботинки. Такая очевидная разница между ним и этим бездомным мозолила Дэвиду глаз; он прекрасно помнил свою бедную жизнь в Бромли. — Красиво, не так ли? — обратился к нему бездомный. — Простите? Бездомный улыбнулся морщинами. — Луна, небосвод, — его дряхлая рука указала наверх, на нависший над ними желтый шар; с этого ракурса они могли рассмотреть все родимые пятнышки спутника. — Вы правы, очень красиво. Дэвид выкинул потухшую сигарету в мусорный бак и подпалил следующую. — Будете? — спросил он, протянув пожилому мужчине пачку и зажигалку. Тот, не снимая улыбку с лица, потянул за кончик сигареты и подпалил ее. — Тяжело, наверное, вот так вот просто выехать в лес и насладиться природой при городской суете и делах? — Да, бывает трудно. Иногда и вовсе забываешь, что помимо своих проблем и этих самых дел, есть еще что-то другое. Иногда мне кажется, что город может поглотить тебя целиком, и выбраться оттуда будет очень трудно, — усмехнувшись, добавил Дэвид. Он мимолетным взглядом снова посмотрел на бездомного, который, если абстрагироваться от его внешнего вида, походил на весьма осмысленного и вежливого человека; Дэвид отметил четкость его речи. Боуи было интересно: этот мужчина решил разговориться из-за сигареты, или ему прямо-таки нравились разовые разговоры с незнакомцами? — Когда-то и меня поглотил этот город целиком, — старческие глаза покосились в сторону шумного и непокорного Лондона, что находился всего в пятнадцати минутах езды от этого места, где они стояли, — целиком и полностью. Дэвид хотел было спросить, чем занимался пожилой мужчина до «этой жизни», но незнакомец сам вел диалог. — Только как легко он меня поглотил, также легко и выплюнул. Я бы никогда не подумал, что то, что занимало меня всю жизнь, так просто может от меня избавиться. Дэвид ничего не ответил. Он рассматривал маленький огонек жизни на кончике своей сигареты и чувствовал приятный ветер, мягко касающийся его кожи. Ему было интересно побольше узнать о том времени этого человека, но он думал, что его расспросы могут показаться нетактичными. — Вы наверняка задаетесь вопросом, о чем была моя прошлая жизнь? — улыбнувшись, спросил старик. Дэвид лишь сковано кивнул. Мужчина устремил свой взгляд на Луну, чей свет освещал их такие разные фигуры, и на некоторое время задумался, погрузившись в собственные мысли. Его лицо, старческое и бескровное, но интеллигентное, потерявшее привлекательный вид, вдруг стало задумчивым. Казалось, что с каждой новой мыслью, что проносилась у старца в голове, его лицо менялось: оно разглаживалось, молодело и даже как будто бы становилось более притягательным. — Не буду погружать вас в историю всей своей жизни, вам попросту будет неинтересно. Расскажу, пожалуй, только то, что родился и вырос я в Лондоне, в довольно обеспеченной семье. Несмотря на последствия войны, мой папа продолжал разными способами зарабатывать и копить деньги, которые в последствии не раз выручали нас, когда остальная страна сводила концы с концами. Это дало мне мнимую уверенность в завтрашнем дне и некое превосходство над сверстниками: если им нужно было осторожно тратить деньги и в первую очередь думать об остальных членах семьи, я имел роскошь не думать ни о ком другом. В семье я был единственным ребенком, — добавил старик. Он на минуту замолчал, будто подбирал правильные слова или нужные воспоминания, а затем продолжил все в такой же спокойной и лаконичной манере: — Не могу сказать, что деньги испортили меня — они, скорее, подарили мне то, что дарить ни в коем случае нельзя: они дали мне надежду. К своим двадцати годам я был уверен, что за деньги можно купить если не все, то почти все, и что пока мои карманы набиты монетами, я сравни богу. Я и сам не заметил, как стал превозносить деньги, восхвалять их. Я вдруг возымел кумира, и им были те самые монеты. Когда я имел их, я имел все: образование в престижном вузе, машину, можете ли вы себе это представить? Я имел друзей, девушек, я мог посещать любые пабы и заведения, я ходил в театры. Мне казалось, что имея деньги, я имел власть, я был центром Вселенной. Нет, не так: Я и был этой Вселенной. Незнакомец несколько секунд смотрел на окурок на своей руке, а затем положил его в карман, когда ветер самостоятельно потушил сигарету. Старец вдруг усмехнулся, и его добрые, но пустые глаза лишь на мгновение посмотрели на Дэвида. — Думаете, я глупец? Может быть. Сейчас-то я понимаю, как глупо и неверно было доверять деньгам, как глупо и неверно было доверять людям, появившимся благодаря этим деньгам. Но все это уже не имеет значения, да и рассказ мой, в общем-то, не о людях. Дверь забегаловки отворилась, и они оба проследили за тем, как тучный парень лет двадцати пяти, вытирающий рукой свой грязный рот, быстрым шагом прошел к себе в машину. Он недолго осматривал колеса этого уже старенького автомобиля, а затем сел внутрь и уехал в другую от Лондона сторону. — Я хорошо учился. Со временем я смог дослужиться до звания профессора и очень долго преподавал студентам литературу и историю. Деньги отца к тому времени закончились, но я прилично зарабатывал на своей работе, поэтому уверенность в деньгах до сих пор грелась в моем сердце. В людях я, кстати, к тому времени уже разочаровался, так что звонкие монеты в каком-то смысле были моим спасением. Я обзавелся молодой и тихой женой, что родила мне двух сынишек, — старик горько улыбнулся, тяжело вздохнув. Впервые за все время их разговора, на его лице промелькнула тень глубинной печали, и Дэвиду показалось, что старик едва смог сдержать слезу. Боуи и не заметил, как вовлекся в историю незнакомого ему человека, и теперь ему по-настоящему было интересно узнать, как жизнь старика так круто повернулась, что он, в прямом смысле этого слова, оказался выброшенным на помойку. — В один день меня по какой-то ошибке обвинили в краже крупной суммы из счета университета. Мое алиби, мои отговорки, мои деньги или даже связи мне не помогли: меня посадили в тюрьму и выписали штраф. Получилось, что почти все мои накопления ушли на погашение штрафа, а все остальное — на мою неработающую жену и двух детей. За два года тюрьмы я, помимо статуса уголовника, лишился всего: работы, карьеры, признания в обществе, а главное — денег. Даже тогда, после двух лет, что я провел взаперти, я сожалел лишь об одном: о деньгах. Я все думал, я гонялся за этой мыслью: да как же так? Как же так, что все мои честно нажитые сбережения, все мои монеты вдруг за один день перестали иметь ценность? Нет, ценность они, конечно, имели, — поспешно поправил себя старец, — но они больше не были моими. Значит, не предоставляли былую ценность для меня. Представляете? Я не только лишился статуса в обществе, возможности покупать импортные продукты или итальянскую одежду… я лишился большего: своей надежды. Этой призрачной надежды, этого исключительного доверия к деньгам. В один день я потерял всякую уверенность, что тридцать пять лет держала меня в строю. Понимаете? — на выдохе спросил он, не оборачиваясь к Дэвиду лицом. Он прикрыл глаза и принял протянутую Боуи сигарету. Он недолго рассматривал ее, а затем нервно закурил. — И мне было абсолютно неважно положение вещей вокруг: моя семья внезапно перестала приносить мне радость, стремление к работе вдруг испарилось… с этими деньгами пропало все. Моя жена, мои собственные дети пытались внушить мне, что нужно продолжать жить. Они пытались объяснить мне, что все эти деньги ничего, на самом деле не значат, и что есть в жизни другие вещи, более ценные. И знаете что? — тусклые зеленые глаза соприкоснулись с глазами Дэвида. — Я так и не смог им поверить. Я начал пить. И пропил все: остатки уважения в обществе, пропил свою семью, дом. Из-за этих денег, которые были для меня всем, я потерял не просто свое жилье или семью, я как будто бы потерял смысл жизни. Я не знал, как двигаться дальше после тюрьмы, как жить в тех ужасных условиях, в которых нам приходилось выживать. Мне было легче залить глаза, чем смотреть на то, что моим детям едва ли хватало денег на хлеб. Старик плавно шагнул вперед, обняв себя руками. Над его сигаретой развеивался тусклый дым. Он шмыгнул носом. — Деньги были для меня всем, они же меня и убили. Сейчас я думаю, что моя единственная и искренняя любовь была только по отношению к ним. Он грустно засмеялся. Затем в его глазах отразилось что-то непонятное и слишком далекое от Дэвида, а потом они озадаченно посмотрели на Боуи. — Ну, хватит обо мне. Лучше ответьте мне на вопрос, как вам кажется, каждый ли человек способен любить? — Любить что? — Любить кого, — исправил его старик, снова сложив окурок в свой карман. — Все ли люди способны по-настоящему любить кого-то? — Думаю, что нет. Для начала… для начала скажу, что понятие любовь для каждого человека разное, и не все осознают, любят ли они, или это простая влюбленность. Да и потом, не все встречают человека, которого они смогут полюбить, и не все способны на это… всепоглощающее чувство. — А вы? Что для вас есть любовь? — Трудный вопрос. Когда-то давно я полагал, что любовь — это когда тебе спокойно и хорошо рядом с другим человеком. Это когда ты чувствуешь прилив радости и энергии от встреч с ним, когда можешь на него положиться. Я полагал, что если другой человек тебя любит, то он готов помочь тебе, и ты всегда ищешь поддержки в этом человеке. Я считал, что для любви нужны разные вещи: забота, понимание, одобрение, поддержка. Человек, которого ты любишь, тоже должен обладать разными качествами, которые тебе важны. Для меня, например, это преданность своему делу, ум, умение видеть вещи иначе от других людей, и так далее. Он расплылся в ироничной улыбке, покусав губы. Каким же наивным он когда-то был. — А потом я понял, что я — полный идиот, я вдруг понял, что совершенно ничего не знаю. Я ошибочно полагал, что любовь к другому — это обо мне, о моих чувствах и моих ощущениях рядом с этим человеком. А потом меня вдруг как будто бы прошибло. Я понял: нет, о боже, нет. Настоящая любовь — это о безграничном, необъяснимом чувстве к другому человеку, который может и не обладать никакими качествами, которые тебе важны, и может вообще не давать тебе никакой поддержки, да это и неважно. Ты просто любишь его за то, что он есть, ты любишь его таким, какой он есть, ты живешь ради того, чтобы любить этого человека, и тебе кажется, что весь твой мир рухнет, если этого человека вдруг не будет. Ты, только ты нуждаешься в нем, будто этот человек — это глоток свежего воздуха, ты буквально дышать без него не можешь. И от того, что этот человек без тебя дышать может, ты не перестаешь любить его меньше. Ни на секунду. Он посмотрел на свой измазанный палец: все это время Дэвид грубо скручивал мелкий окурок. Старец молча покивал головой. Он тоже облизнул свои сухие губы и сказал: — Ты наверняка слышал об Эросе и Танатосе? — Не уверен. — Хорошо. Я расскажу тебе. Но при одном условии, что после нашего разговора ты сам поинтересуешься и прочитаешь литературу на эту тему, потому что я не могу позволить себе испортить твое восприятие этой концепции жизни своими старческими пыльными мыслями. Дэвид кивнул: этот разговор вдруг стал тяжело ему даваться. — Эта концепция подразумевает под собой два критерия: борьбу за жизнь и борьбу за смерть. Философы называют их инстинктами, но я расскажу тебе об этом своими словами. Эрос и Танатос противоречат друг другу, между ними очевидный конфликт. Если Эрос — это о стремлении к жизни, о любви, о взаимоотношениях между людьми, о всем светлом, что имеет жизнь, то Танатос… предполагаешь, о чем он? — О смерти? О разрушающих нас вещах? — глаза Дэвида горели в темноте, как два слабых огонька; он внимательно слушал каждое слово незнакомца. — Можно и так сказать, — согласился с ним старик. — Танатос живет в каждом из нас, но пробуждается не во все времена жизни. Когда у человека происходит надлом в жизни, рушится семья, уходят друзья, появляется желание умереть — в жизни этого несчастного появился Танатос. Он противоречит всему легкому и сладкому в Эросе и впитывает в себя все деструктивное и ужасное. — Хорошо, но какое это имеет отношение к любви? — Не спеши. Эрос не только дает нам желание жить, но и пробуждает в нас желание любить. С Эросом внутри мы хотим создавать семью, хотим понимать и поддерживать нашего партнера. Танатос же, наоборот, это страх иметь крепкие отношения, это желание и побуждение разорвать любую связь с любимым человеком, какой бы крепкой она ни была. И вот эти две вещи противопоставляют друг другу, они как бы разделяют людей на две группы: на тех, кто живет, и на тех, кто выживает. — Сродни Добру и Злу. — В какой-то мере, да, — вяло согласился старик. — И вот эта борьба длится сотнями лет. Как ты думаешь, кто же выигрывает в конце концов? — Эрос? Добро побеждает любое Зло, а любовь во все времена помогала людям обрести смысл и веру в жизнь вновь. Глаза старика прониклись понимающей грустью. Он посмотрел на Дэвида так, будто тот еще не понял жизнь, и ему по-отцовски захотелось похлопать того по спине, но мужчина сдержался. — Эрос не побеждает. У него просто нет шансов. Танатос о Смерти, а Смерть всегда настигает нас. Смерть приходит за каждым без исключения, Смерть является логичным завершением Жизни. Какую бы историю мы не проживали, с кем бы мы ее не проживали, Смерть настигнет нас. Она заберет нас тогда, когда ей это будет нужно. Эрос есть любовью, Эрос есть счастьем, Эрос есть самой Жизнью. Но никакая Жизнь не может быть без Смерти. Танатос есть заключением любой Жизни, только Танатос имеет власть поставить окончательную точку в истории любого человека. Это Зло побеждает Добро. Мы все живем для того, чтобы в конце концов умереть, и умираем мы не от любви и не в любви. Умираем мы в одиночестве. Мы знаем только то, что есть до смерти, а что будет после — нет. И в это «после» человек отправляется самостоятельно. — И Танатос — это противоположность любви? — Именно. Танатос — это действительно противоположность любви. Поэтому любая любовь имеет свой конец. Любая любовь слабее саморазрушения, она слабее Смерти. Она проигрывает Смерти. Она легко умирает. Дэвид почувствовал, как сильно колотилось его сердце в грудной клетке, и он сделал нерешительный шаг поближе к незнакомцу. — Можно ли считать тогда, что любви попросту нет? Старик ничего не ответил. Он лишь пожал плечами и растворился в темноте улиц, словно никогда и не появлялся на них.

***

21 февраля «Есть всего лишь одна причина, по которой я решил выписывать свои чувства на лист бумаги: сдерживать их в себе больше кажется мне невозможным. Я вдруг заметил ужасную несправедливость — мне ведь даже некому довериться или выговориться. У меня, конечно, полно знакомых и даже есть друзья, но все они вряд ли смогут понять меня, а оголять свою душу лишний раз не слишком-то и хочется. Поговаривают, что легче принять взвешенное решение, отразив свои мысли в творчестве или посмотрев на себя со стороны… Я итак слишком много своего творчества посвятил ему (некоторые очень личные песни посвящены ему, а также перечень картин), поэтому я решил записать все, что думаю, сюда, в этот тонкий блокнот. Не уверен, что у меня выйдет, но я, по крайней мере, попытаюсь. Начну с того, что я безумно люблю одного человека. Однажды я уже наивно полагал, что люблю, но сейчас я уверен на все сто процентов — я ошибался. Настоящую любовь, что перекрывает воздух и обезоруживает, перепутать очень трудно. Исправлюсь: перепутать настоящую любовь невозможно. Я уж не знаю, сколько раз за жизнь может человек чувствовать это искреннее, трепетное чувство, но во мне таится несокрушимая уверенность: любить так сильно я больше не смогу никогда. Другим людям может показаться, что любовь моя глупа, а я — просто запутавшийся в себе человек. Но это абсолютная ложь. Я обладаю прекрасным талантом отличать святое от праведного и доверяться своей интуиции. Чтобы кто ни думал, я все равно стою на своем, что полюбить другого человека я уже не смогу. Вероятнее всего, именно поэтому я, словно слепой котенок, цепляюсь за эту любовь, потому что знаю: без нее я погибну. Не физически, конечно же, а психогенно. Из-за этой любви, дарованной мне богом, я становлюсь сильнее и могущественнее, но без нее я рассыпаюсь. Это сидящее внутри чувство похоже на безграничную любовь (что я все же ставлю под сомнение), потому что ее размеры кажутся мне безумными для одного тощего человека вроде меня. Из-за этой любви не могу я и уйти от него. Я смотрю на него с трезвым разумом и отчетливо вижу: в этом человеке есть все то, что я порицаю в других и что пытаюсь искоренить в самом себе на самом этапе зарождения. Я вижу все его недостатки и помню все его слова, что были так небрежно им брошены, но так много значили для меня. Порой я даже думаю, что в моем теле есть особое место, предназначенное как раз-таки для очередных «ножей», что он не побоится в меня воткнуть. И вот я вижу все то, что презираю, не люблю, остерегаюсь, и ничего не могу сделать. Моя любовь, моя слепая любовь, парализует меня. Можешь ли ты себе представить, как страшно мне, что это неподконтрольное мне чувство ежедневно берет надо мной верх? Оно контролирует меня, не наоборот. Иногда мне кажется, что мой разум отчаянно пытается спасти мое сердце и закончить эти отношения, но из того, что я могу видеть, сердце у меня в разы сильнее разума (оно и неудивительно: можешь посчитать, сколько людей в моей семье болеют шизофренией). Порой мне кажется, что я уже и сам болею каким-то заболеванием. Не уверен, что в медицине есть отдельно отведенный для болезни «любовь» термин, но я думаю, что я болею именно им. Как иначе можно назвать то, что даже несмотря на все то, что этот человек мне сказал, я буквально по первому вызову бегу к нему домой и не просто не предъявляю никаких претензий, а еще и сам как бы предлагаю забыть ему все то, что было в прошлом? Кто же я после этого? Слабый, окончательно запутавшийся человек? Может быть. Но я больше склоняюсь к тому, что я простой человек, который умеет любить той любовью, что не требует ничего взамен» 20 апреля «Стоит признать: я ошибся. Пусть моя любовь не знает границ, она все же малость, но требует. Никогда ранее не замечал я в себе такой силы ревность, и никогда бы не подумал я, что смогу каждый день все глубже забивать свои чувства куда подальше, а потом вдруг захлебнуться ими. И захлебываюсь я ими всегда в одиночестве. Быть может, это является моей основной проблемой. Для начала считаю должным отметить: Джон изменился. Или постарался измениться. Первые недели три-четыре он пытался больше уделять мне времени, не раз мы проводили вечера за обсуждением Зигги, показывал я ему и предварительные выступления перед летним туром. В какой-то момент я действительно поверил в то, что я, со своей стороны, смогу отпустить все те моменты, что раньше доставляли мне боль, и поверить в искренность теперешних поступков Джона, а он, с его стороны, сможет поддерживать заданный ритм на долгий период времени. Все это работало, но на слишком короткую дистанцию. Я переоценил свои силы: отпустить старое у меня не получалось. Каждый раз, когда он проявлял чрезмерную для него заботу, мне казалось, что он притворяется. Каждый раз, когда он хвалил меня, поддерживал или выражал гордость за меня, я думал, что он играет какую-то роль. Я и сам сейчас не совсем понимаю, почему я так сильно не мог ему поверить, но тогда я просто не мог избавиться от навязчивой мысли о том, что все это — ложь. Мне казалось, Джон делал все это только потому, что боялся, что мы снова сможем разойтись, а не потому что по-настоящему осознал свои ошибки и прислушался ко мне. Однако была одна вещь, с которой справиться мне было труднее всего. Ревность. Уж не знаю, как и когда во мне поселилось это тягостное чувство, что терзало меня и заставляло очерстветь по отношению к Джону, но оно появилось, и бороться с ним я не мог. Вдруг стал я подозревать Джона в изменах каждый раз, как он выходил вечерами на «важные встречи», стал я с недоверием относиться к его посиделкам с друзьями и рассказам о том, что ничего серьезного он ни с кем, кроме меня, не имеет. Я все думал о той девушке, которая уже не раз появилась с Джоном на людях, и все не решался заговорить о ней непосредственно с самим Джоном. Я выбрал странную, но действенную (как мне тогда ошибочно казалось) стратегию, которая заключалась в том, что узнавать об изменах я пытался не у самого Джона, а через наших общих знакомых, которым либо доверял, либо не рассказывал о наших с Джоном отношениях, чтобы они ничего о нас не узнали. И почему не мог я просто поговорить с ним? Мои действия привели к тому, что во мне стала бурлить повышенная тревожность и недоверие. Не знаю, был ли мой страх за дело или был он беспочвенным, но я сам себя погрузил в эти черные чувства, и тем самым отбил у Джона всякое желание проводить со мной больше времени и меняться. Началось все это примерно к началу апреля. Я стал замечать, что Джон устал стараться. В его поведении все чаще стала проскальзывать агрессия, местами — резкость, и все чаще — безразличие. Я уже не понимал, накручиваю я себя, или это действительно было так, но Джон все больше стал пропадать по вечерам, и все реже он делился со мной тем, что он на этих вечерах делал. Я же больше не хотел ни у кого ничего про его отношения с другими девушками выспрашивать, потому что к тому времени слишком сильно стал бояться, что мои переживания могут оправдаться, и у него действительно появился кто-то другой (не на одну ночь). Не знаю, моя ли вина была в том, что первоначальную заботу Джона и попытки исправиться я невольно перевернул в еще большую замкнутость Джона и его отстраненность, но я знаю точно: он попытался забыть и отпустить прошлое, исправив то, что мне так сильно претило, а я продолжил жить этим прошлым и не смог поверить в настоящее» 10 мая «Меньше, чем через месяц, начнется мой тур в Северную Америку. Чуть меньше недели назад я видел Джона в одном местном магазине. Он был один, так что я решил подойти. Подойти я смог не сразу — перед этим я около пяти минут смотрел на него из-за книжной стойки, думая над тем, на какую тему мог бы я с ним поговорить. От осознания того, что мне так отчаянно приходилось выдумывать неинтересные нам обоим темы для разговора, мне делалось очень грустно, но поговорить о том, что «болело», у меня сил не было. Я все же решился и подошел к нему. Мне показалось, Джон даже обрадовался нашей встрече: мы обнялись, как старые-добрые друзья, и поприветствовали друг друга. Я спросил, как у него дела, ведь не виделись мы к тому времени уже около трех недель. Он ответил, что дела шли хорошо, и они планировали поехать по городам Англии на небольшой тур. Наш небрежный разговор состоял из тем о том, как протекала наша жизнь, какие у Джона были отношения с группой, и когда я уезжал в тур. Через, казалось бы, минут пять нашего диалога я понял, что не знаю, что еще у него спросить. У меня крутился всего один, самый болезненный вопрос в голове, но его задать я снова не мог, в который раз не имея внутренних сил, чтобы заговорить с Джоном о своих переживаниях. Поэтому я его не задал. Не знаю, тревожило ли что самого Джона, потому что он тоже внезапно замолчал. Трудно объяснить, в какой момент мы так друг от друга отдалились. Еще два месяца назад мне казалось, что Джон — самый близкий мне человек, и что я понимаю каждое его движение, а тогда же, стоя в магазине, я вдруг осознал, что мне даже дышать в его компании было некомфортно. С тем послужным списком проблем в наших отношениях, что я озвучивал здесь еще в апреле, мы как-то постепенно сократили количество наших встреч, затем перестали ходить на совестные мероприятия и наконец потеряли привычку друг другу звонить. Я видел, что наше с ним взаимное молчание и нежелание, или неумение, решить проблемы в наших взаимоотношениях, приводили к полному краху, но даже тогда я боялся и не мог выразить Джону все то, что съедало меня изнутри. Еще с минуту мы мялись у книжных полок, неловко рассматривая названия журналов, пока одна девушка не окликнула Джона. Клянусь, я вспотел, меня бросило в дрожь, я даже отступил на шаг и покраснел за те три секунды, что она шла к Джону и по-хозяйски положила свою руку на его плечо. Он что-то ей ответил — я уж не расслышал что — и попрощался со мной, протянув руку. Я ее, конечно, пожал и вышел из магазина, даже книгу не купив. Могу лишь в который раз упрекнуть самого себя в том, что даже тогда не смог я спросить у Джона, кем была эта девушка. Теперь мне приходится гадать, кем эта девушка ему приходилась. Хотя гадать я буду недолго. Дома меня ждет лишь кокаин. Джона там больше нет. Теперь мне кажется, что он там никогда и не появлялся. Простыни сегодня такие холодные, они пахнут скукой. Сегодня я осознал, что мой дом больше не хранит в себе ничего, что принадлежало бы Джону. Он стал стерильным, слишком предсказуемым. Я не могу дождаться июня, в июне меня здесь не будет»