Barry Allen: после смерти дочери
26 августа 2019 г. в 16:37
« — Правильно говорил папа… Но я только сейчас смогла понять его слова: у родителей душа и сердце всегда нараспашку».
Я помню эти слова. Их произнесла Айрис после смерти нашей дочери.
Помню, как вздрагивали её плечи, помню её всхлипы и стекающие по щекам слёзы. Возможно, я помню всё это так хорошо, потому что в тот момент я сам был лишён возможности выразить свою боль, освободиться от неё. Я просто сидел тогда рядом с Айрис, обнимал её дрожащие от рыданий плечи, но сам плакать не мог, равно как и не мог вообще что-либо ощущать.
Словно, каждому человеку в жизни был выделен определённый лимит слёз, и все свои я уже истратил. Словно смерть Норы стала той самой чертой, ступив за которую, я перестал что-либо ощущать и вовсе. Словно за этой чертой боль была настолько сильной и оглушающей, что заставляла чувствовать меня лишь одно — эмоциональное онемение.
А может, смерть Норы стала тем, что окончательно убедило меня в полнейшей бессмысленности дальнейшей борьбы? Не знаю. Но в последствии день за днём я видел, как окружающие меня люди, мои близкие, восстанавливаются, как, оплакав, Нору, начинают жить дальше, идти вперёд.
Это делали все, кроме меня.
А вот я замер. Я словно застрял в каком-то одном и совершенно безликом моменте. Абсолютно онемевший внутри и не способный не только бежать впереди всех, но даже идти в ногу со всеми, я мог просто наблюдать за жизнью и продолжать захлёбываться, а может, уже и вовсе идти ко дну в собственной и переполнившей меня до краёв боли, от которой я был не в силах освободиться. Как и не в силах был попросить хоть кого-то мне помочь.
Наверное, именно это осознание — осознание того, что я остался стоять на месте — и заставило меня однажды побежать со всех ног. Только не вперед по жизни, а просто вперед — в будущее. В 2045 год, где всё и произошло. Где я потерял своего ребёнка, где я не смог спасти своего ребёнка так же, как и прежде не смог спасти и других дорогих мне людей.
Площадь, где всё произошло в ту ночь, казалась безликой, никоим образом не свидетельствующей о том, какому горю она стала свидетелем однажды. Было по-осеннему прохладно, или это озноб от воспоминаний уже успел пробраться под кожу. Я не знал. Как и не знал, зачем выбрал именно это место — здесь не было ничего, кроме моих собственных образов, что могло хранить память о моей дочери. Здесь было безлико и пусто.
А потом я увидел её.
Увидел и понял, насколько страшным эгоистом был всё это время, концентрируясь лишь на себе, на том, какой я потерянный и опустошённый. Утопая в своей скорби и боли, но находясь среди родных, я ни разу не задумался о том, что будет… что стало с той, кто был лишён поддержки и опоры, кто был, наверняка, ещё больше мёртв внутри, ведь оба любимых человека не просто погибли — были стёрты из бытия, словно и не существовали вовсе.
Мне хватило скорости, чтобы скрыться из её поля зрения прежде, чем она успела меня заметить. Но мне совершенно не хватило выдержки, чтобы не дать очередной волне, имя которой была вина, позволить поглотить меня, наполнить собою мои лёгкие.
Как не хватило и сил для того, чтобы запретить себе последовать за Айрис следом. Бесцельно, безжалостно к самому себе и к ней. Просто потому что сейчас нас объединяло гораздо большее, нежели любовь или дружба — мы были родителями, которые потеряли дочь, и чьи раны были до сих пор свежими, словно могилы, среди которых спустя какое-то время мы оба оказались.
Кладбище Централ Сити.
Я, словно завороженный, шёл позади Айрис на расстоянии, и вынужден был остановиться, когда то же самое сделала и она. Два мраморных камня с выбитыми на них именами и датами. И мне не нужно было подходить ближе, чтобы понять, кому эти могилы принадлежат.
«Любимый муж, любимая дочь». И стоявшая рядом Айрис — единственное, что осталось от семьи, которой словно изначально и не был дан шанс на существование.
Эти могилы были немного в стороне, были расположены ближе к друг другу, чем требовалось. Словно тот факт, что обе они — пустые, не давал им тех же прав, которые были и у всех прочих — «настоящих».
Я видел или больше… чувствовал, как Айрис вот-вот готова упасть на колени, чувствовал, как рыдания рвутся из её груди и тянут вниз, словно в желании присоединиться к тем, кого с ней больше нет. Словно лишь соединив пустоту двух могил со своей собственной, можно наконец почувствовать хоть что-то, кроме боли и скорби.
Зная, что не имею права подходить к ней, мысленно я лишь мог умолять её не сдаваться, не падать, выстоять, быть сильной… И я настолько был поглощён этой мольбой, что и не заметил, что уже и сам стою на коленях, упираясь одной рукой в холодную землю, а второй зажимаю себе губы, из которых так и норовил вырваться крик, подгоняемый... выдавливаемый рыданиями, разрывающими мою грудную клетку.
Мне казалось, что я задыхаюсь. Словно, онемев, всё внутри не давало выплеснуться наружу переполняющим меня чувствам, что накопились за месяцы со смерти Норы, и в которых я, не переставая, тонул.
А потом я почувствовал его руку.
Она легла мне на плечо так легко, но это прикосновение стало для меня последней каплей.
Было ли дело в той связи, что непременно образуется с тем, кто является твоим самым заклятым врагом? Или это было призраком связи другой: той самой, что полностью была когда-то соткана из лжи, такой далёкой, но не забытой — связи наставника и ученика? Или появление этого человека было ожидаемо? Этого я не знал.
Но я мог и не оборачиваясь, сказать, кто сейчас стоит за моей спиной.
Тоун.
Было ли это следствием моего внутреннего онемения, но я не только был не в силах чувствовать ненависть и жажду мести, не только не оттолкнул, а напротив — принял молчаливую помощь Тоуна. Хотя он и не был единственным выходом. Не был единственным, кто мог бы мне её предложить. Но именно Тоун сейчас оказался тем, от кого я готов был наконец её принять. За чью руку помощи я готов был сейчас хвататься так отчаянно, словно от этого зависела жизнь всего мира. Не отдавая отчёта своим действиям. я, словно воздух, глотал взахлёб помощь человека, из-за которого я и оказался на дне, из-за которого Айрис теперь была вынуждена была оплакивать пустую могилу дочери и до конца своих дней жить с этой пустотой внутри.
Хотя, в отличие от меня, Айрис выстояла. Она всегда была сильнее меня.
И сквозь пелену наконец вырвавшихся наружу слёз, ощущая с силой сжимающие моё плечо пальцы Тоуна, я видел, как, не оборачиваясь, она ушла, и в её походке больше не было сломленности или неуверенности. Ведь Айрис знала, что единственный путь — это идти дальше и никогда не оборачиваться, потому что, оглянувшись, непременно увидишь, чего и кого с тобой больше нет.
И я последовал её примеру. Я не оборачивался. Я просто позволил себе очиститься от переполнявшей меня боли и скорби. Я хватался за помощь Тоуна. И в этом времени, где я давно был уже мёртв, я за долгие месяцы наконец смог почувствовать себя живым.