Нас учили быть птицами

В августе, когда ведьма справилась со страхом и отчаянием внутри себя, пережив долгую осень, зиму и весну, выяснилось, что Птица понесла. К тому времени уже все знали, что любимица пана Казимира не просто его фаворитка. Слово «Предназначение» все повторяли с благоговейным трепетом, и когда обнаружилось, что девушка ждет ребенка, эта новость никого не удивила. Тем временем, разворачивалась весна. С тающим снегом, горячим солнцем и холодными сквозняками. — Не заболей, — как-то кинул Лане Казимир, когда они вместе с некоторыми верховенствующими ляхами среди воинов, разрабатывали очередную стратегию по нападениям. Это только казалось, что их набеги хаотичны, на самом деле строгую структуру и планировку. — Не заболею, — отозвалась девушка. За теплым плащом нельзя было разглядеть ее живота, но каждый в шатре знал, что девушка в положении. Сначала ее присутствие смущало ляхов-вояк, сейчас даже немного успокаивало. Четыре девушки, подруги ведьмы, были посвящены в тайну, и теперь занимали особое место. Катерина, Глафира, Дарина и Марушка теперь жили отдельно от других невольниц, и помогали Лане. С каждым следующим месяцем беременности, Ведьме становилось всё сложнее, и поддержка подруг лишней не была. Когда Казимир был занят и не мог уделить ей время прямо сейчас, она сидела в своём шатре, и они разговаривали с девушками обо всем на свете. Во время беременности Щитилина наконец смогла заняться тем, что до этого ей было недоступно по многим причинам. Мазовецкий сумел достать ей книги писателей с чужих земель, и она зачитывалась, поглощая книгу за книгой. — Ты так и про меня забудешь, — смеялся колдун, когда, вдохновленная прочитанным, Лана говорила о книгах. Ей всегда было интересно, что происходит за пределами ее мира, горизонта, и Казимир с радостью помогал ей учиться новому. Вместе они изучали языки, заклинания, вместе они…жили. По-другому уже и не сказать, ведь до всего этого жизнь ведьмы была скучной и однообразной, несмотря на великий великолепный дар, не обещала быть чем-то необычным. Теперь же она полностью оправдывала свое имя Ведьмы Птицы, вся была переполнена сияющей силой, и, наконец, неслась навстречу своей судьбе. Это был мальчик — в этом сходились они оба. — У моей бабушки были светлые волосы, — как-то сказала Лана вечером; она по обычаю лежала на полусидящем колдуне так, чтобы мужская грудь лежала под девичьей щекой, чужой живот поддерживал ее собственный, а нога мужчины уходила куда-то между бедер. Казимир, не отрываясь от каких-то бумаг, вопросительно промычал, показывая, что слушает девушку. — И глаза голубые. Я бы хотела, чтобы один из наших сыновей был таким же. И ведьма, и колдун понимали, что это невозможно, поскольку и мать, и отец нерожденного ведьмака были темноволосые, и у него могли быть только голубые глаза отца, но точно не светлые волосы. И все же Казимир тихо рассмеялся и поцеловал ведьму в макушку: — Все у нас будет. Все, как ты пожелаешь, судьба, — ласково он называл ее так. Лана улыбнулась. Лана хотела сына, и Казимир его хотел, но детей у них обязательно будет больше, потому что у колдунов, если речь идет о Предназначении, не бывает одного ребёнка. Сначала сын, наследник, которого хотят оба. Потом — дочь, маленькая колдунья, которая обязательно будет любимицей отца. И дальше уже не важно, просто кто-то, кого они будут ждать. Но время и события были неумолимы, и вместе с ребёнком, росло и волнение Ланы. Всем своим нутром она чувствовала, как что-то грядёт, но не понимала, что именно, и поэтому не знала, как его остановить. Была мартовская ночь, и большой живот ведьмы уже окончательно не оставлял сомнений в том, что вскоре у Мазовецкого появится наследник. Лана, несмотря на ее положение, продолжала передвигаться на удивление легко. Какие-то короткие расстояния могла даже совершать верхом, и часто прогуливалась таким образом. Можно сказать, что ребенок в чреве ее не обременял, и повитуха, которая была к ней представлена, пророчила легкие и быстрые роды. Щитилина глубоко вдохнула теплый воздух, и улыбнулась. Времена года, казалось, отражали состояние ведьмы. Лето было теплым, но нежарким, осень тоже не была сильно холодной или сырой, а зима — прохладная, и выпавший в начале декабря снег не таял почти до самого марта. Март, на удивление, был немного прохладным, почти как осень, но ночами становилось теплее, и Лана думала, что вскоре начнется теплая весна, однако шли только первые дни, и изредка можно было почувствовать холодное дыхание зимы. Девушка плотнее запахнула плащ на животе и направилась в сторону нового шатра колдуна. В силу того, что Лана весьма быстро и собственнически обосновалась рядом с Казимиром, колдуну пришлось немного расширить собственные покои, чтобы ведьме было там комфортно. Небольшой отдельный шатер выделили для разработки стратегий и всех дел, что были связаны с вечной войной, что вел Казимир. У самого шатра, Птица в ведьме внезапно всколыхнулась, и напряженно замерла, как пташка, услышавшая чужие шаги в своем лесу. Лана, по инерции, остановилась тоже. — … разумное решение. Лучшее решение для вас. Голос старой ведьмы Птица узнала сразу, а потому недовольно поморщилась. Расстановка сил изменилась не слишком. Лана так и не смогла найти путь к старой Агафье, и ведьма не жаловала Предназначение своего воспитанника. Вскоре и сама девушка бросила искать мира, и обе ведьмы остановились на подчеркнутом нейтралитете. Казимир, при всем его видимом равнодушии, наблюдал за отношениями двух ведьм и видел немного больше, чем они: Агафья откровенно ненавидела Лану, чудом удерживаясь от того, чтобы навредить ей, а юная Птица старуху боялась, рядом с ней все время закрывая живот широкими рукавами платья, и из-за страха за своего ребёнка рождалась злость. Мазовецкий старался не допускать открытого столкновения, однако неизменно приходил к мысли, что его напрягает то, что его женщину так открыто ненавидят. С этим надо было что-то делать. — Агафья, — каким-то предупреждающим тоном проговорил колдун. Лана нахмурилась. О чем они могли таком говорить, что Казимир явно был не в духе. — Пан Казимир, послушайте! — возбужденно начала шептать старуха. Лана легко представила выражение темного восторга на ее лице, и холодок пробежался вдоль ее позвоночника, следом распространяясь по всем костям. — Вам нужна была Птица, невероятная сила, которая скрыта внутри ведьмы. Но ребенок… Мы не знаем, вдруг, когда плод покинет чрево, вся сила уйдет вместе с ним? Девчонка станет бесполезной, а убить собственного сына вы не сможете. Не лучше ли… Не лучше ли получить силу, пока ее больше, пока плод делает мать сильнее? Та аж светится изнутри. Это будет… правильно. — Да, — протянул колдун. — Кое-кого надо действительно убить. Рука Ланы замерла, так и не откинув полог. Услышанное настолько ошеломило её, что она не сразу осознала, что разговор подошёл к концу. Как во сне она побрела обратно, на ходу пытаясь осмыслить все сказанное волшебником. Отшатнувшись, она сделала несколько шагов назад, потом остановилась, помотала головой, будто ожидая, что сейчас наваждение развеется. Но мир вокруг нее не менялся, оставался таким же, как и пару минут назад, и при этом — совершенно другим, будто из него выкачали все краски. Первым порывом было ворваться туда, и разобраться во всем происходящем, и, возможно, покончить со старой ненавистной ведьмой. Но тут память подкинула давно забытые слова, которые, казались, только и ждали момента, чтобы вырваться наружу, отравляя сознание. «― Как-то ей какая-то девчонка нагрубила. Так пан Казимир чуть бедную не убил. Агафья на нее, видимо, порчу навела, так та девчонка вся язвами покрылась. Три месяца мучилась, потом последний вздох испустила. Ее на перекрестке дорог закопали, как собаку». Казимир верит тому, что говорит его наставница. Лана сама была этому свидетельницей: колдун прислушивается к ней больше, чем к кому-либо, и лишь когда разговор идет про нее, Лану, Казимир готов поспорить. В большинстве случаев, ни на жалобы Агафьи, ни на замечания Ланы он не реагировал, однако Лана не знала, что он мог сделать теперь… И проверять не хотелось. Плотно прикрыв полог своего шатра, Лана осела на свою кровать, придерживая живот рукой, болезненно поморщилась, будто от головной боли. Она сжала пальцами виски, стараясь успокоиться, и уставилась в темноту. Слез не было, осознание произошедшего еще не накрыло Лану ледяной волной. За считанные минуты её мир рухнул, счастье, которое еще в начале дня было безграничным и полным, разбилось, как хрустальный бокал. В голове все мешалось. Что же будет с ребенком, которого она носит под сердцем?! Неужели его ждет участь безотцовщины?! Неужели ему вообще не суждено родиться?! Приглушенные голоса снаружи вывели её из оцепенения. Свет факелов с улицы тускло озарил комнату, оставляя лицо Ланы в тени. В ее шатер вошли две подруги, Катерина и Глафира. Старшая из них первая заметила, что с ведьмой что-то не так. Катерина нахмурилась, лицо ее приобрело выражение наивысшего сосредоточения. — Что с тобой? С тобой все хорошо? Что-то болит? «Всегда будь готова к тому, что тебе придется бросить все и бежать, — как будто издалека услышала ведьма голос своей почивший бабушки. — Никогда и никому нельзя будет доверять, ясно тебе?» «Даже тебе?» — спросила тогда Лана, и на старушечьем лице появилась хищная ухмылка. «Особенно мне». — Спать, — коротко приказала ведьма, и пани вздрогнули, а потом обмякли. Лана слегка выставила ладонь вперед, особым способом растопырив пальцы, и девушки повисли в воздухе, нелепо закинув голову назад и сжав колени, застыли в полете вниз. Лана снова повела рукой, и обе пани опустились на диван. На секунду помедлив, она посмотрела на подруг, прищурившись: груди их мирно вздымалась, ресницы всегда дрожали. На лице Катерины застыло обеспокоенное выражение, у Глафиры удивленное. Собралась быстро: переоделась в платье полегче, темное, закрытое, накинула на плечи такой же темный плащ, и схватила дорожную сумку, в которой ляхи иногда делали ей подношения, пытаясь сыскать милости госпожи. Кинула туда несколько мешочков с деньгами, которых с лихвой хватило бы на богатый дом, и выскользнула через другой выход. Из ее шатра их было два: один вел в лагерь, а другой был ближе к лесу, чтобы не разлучать дитя природы со своей создательницей. На ходу девушка сорвала цветок анемона, в народе известной больше как ветреница. Довольно редкое растение, оно росло только в небольших ящиках у Ведьмы-птицы; бывало, что колдуны из дальних земель, желая остановиться где-то, где их не убьют, просили временного приюта у пана Мазовецкого. Казимир, за определенную плату, был гостеприимным хозяином. Один из последних гостей — бледный, тощий, высокий старик с белой бородой — преподнес Лане семена этих цветов. — Анемона — это цветок отречения, — сказал он. — Дым с его цветков может замести любые следы. Лана подожгла цветок одним щелчком пальцев, и, еще раз оглянувшись, бросилась в лес. Она еще около трех минут чувствовала удушливый запах горящего красного цвета, но ветер дул ей в лицо, и запах гари скоро перестал ее преследовать. Сам вечер, казался, играл по ее воли, и лес заботливо принимал хозяйку в свои объятья, укрывая ее следы. Жить как раз означает чувствовать себя гибнущим, только признание этой правды приводит к себе самому, помогает обрести свою подлинность, выбраться на твёрдую почву. Она ушла быстро, периодически сжимая руки на животе. Самую малость ей было тяжело — шестой месяц беременности не предполагал к далеким путешествиям, но Лана тихо шептала что-то успокаивающе, и ребенок не тревожил мать. Щитилина перешла одну из рек, которая протекала в километре от лагеря и остановилась. Река — прекрасный отвлекающий маневр, бурный поток заглушит магию. Ведьма кинула на воду быстрый взгляд, и та забурлила. Ведьма довольно кивнула. Лана глубоко вдохнула ночной воздух, который принес ей аромат первых цветущих цветов, последнего снега и разбитого сердца. Где-то глубоко внутри, голосок разума шептал, что можно было бы поговорить с Казимиром и выяснить ситуацию, но сердце упрямо твердило обратное: а если убьет? Если солжет? Если бы речь шла о ее собственной жизни, то можно было бы и рискнуть, спасая свое будущее, но ведьмак, чей матерью она была, оказался важнее. Был важнее. Его надо было спасти. Возможно, потом когда-нибудь, она узнает, что такое это было, но сейчас разум заглушали инстинкты. Она огляделась. Ведьме не было нужды превращаться в птицу, или в кого угодно, пока она была в положение, и сейчас Лана не была уверена, что сможет. Щитилина прислушалась к себе: в порядке ли, все так же магия течет в ее жилах. В одном Агафья была права — ребенок делал ее сильнее, и эта сила, после родов, разделилась бы поровну между ней и ведьмаком, но… Но ей не задали такой вопрос, и она не стала об этом говорить. Лана сделала глубокий вдох, а потом ее тело уже привычно изогнулось, кости затрещали, но в этот раз — как-то по-другому, более приятно. Больно было только самую малость, когда кости в спине изогнулись, перестраиваясь в крылья, немного резали перья, но уже через секунду на земле стояла не девушка, а больших размеров ворона. Покрутив головой, слегка встряхнув крыльями, птица покрутилась на месте, а потом, не издавая лишних звуков, подхватила в клюв сумку и взмыла в ночное небо. *** Тихо светит по всему миру: то месяц показался из-за горы. Будто дамасскою дорогою и белою, как снег, кисеею покрыл он гористый берег Днепра, и тень ушла еще далее в чащу сосен. Хутор пана Андрея между двумя горами, в узкой долине, сбегающей к Днепру. Невысокие у него хоромы: хата на вид, как и у простых казаков, и в ней одна светлица; но есть где поместиться там и ему, и жене его, и старой прислужнице, и десяти отборным молодцам. Вокруг стен вверху идут дубовые полки. Густо на них стоят миски, горшки для трапезы. Есть меж ними и кубки серебряные, и чарки, оправленные в золото, дарственные и добытые на войне. Ниже висят дорогие мушкеты, сабли, пищали, копья. Волею и неволею перешли они от татар, турок и ляхов; немало зато и вызубрены. Глядя на них, пан Андрей как будто по значкам припоминал свои схватки. Под стеною, внизу, дубовые гладкие вытесанные лавки. Возле них, перед лежанкою, висит на веревках, продетых в кольцо, привинченное к потолку, люлька. Во всей светлице пол гладко убитый и смазанный глиною. На лавках спит с женою пан Андрей. На лежанке старая прислужница. В люльке тешится и убаюкивается малое дитя. На полу покотом ночуют молодцы. Но казаку лучше спать на гладкой земле при вольном небе; ему не пуховик и не перина нужна; он мостит себе под голову свежее сено и вольно протягивается на траве. Ему весело, проснувшись середи ночи, взглянуть на высокое, засеянное звездами небо и вздрогнуть от ночного холода, принесшего свежесть козацким косточкам. Потягиваясь и бормоча сквозь сон, закуривает он люльку и закутывается крепче в теплый кожух. Блеснул полумесяц, но не разгонял ночную тьму: небо хмурилось, и тонкий дождь сеялся на поля, на леса, на широкий Днепр. Проснулась пани Евдокия, но не радостна: очи заплаканы, и вся она смутна и неспокойна. — Слышишь, пан мой Андрей? Стучится кто в дверь? Пан Андрей закурил люльку и задумчиво кивнул. Он кивнул супруге Евдокии на дверь, и та, замотавшись в давеча подаренный мужем большой теплый платок, приблизилась к двери. Андрей остановился в темноте за ее спиной, покуривая трубку. Евдокия приоткрыла дверь. Через щелку на нее глядела молодая удивленная девушка, чье выражение лица вскоре приобрело отстраненное выражение — Лана никак не ожидала, что открывшая ей дверь панночка будет так похожа на оставленную позади подругу Катерину — с легкой толикой обеспокоенности. Щитилина начала мягким, гипнотизирующим голосом, который был нужен для того, чтобы очаровывать всех и вся: — Доброй ночи, хозяйка, — пани опасливо кивнула. Лана чувствовала, как за ее спиной стоит мужчина, видимо — супруг. — Простите, что тревожу ваш покой так поздно. Я еду к отцу и мужу на далекий хутор, остановилась передохнуть, а мою лошадь что-то спугнуло, и она убежала в лес. Не будете ли вы так милосердны, чтобы пустить меня на одну ночь? Я заплачу, сколько скажите. Лицо пани исказилось острой жалостью, в глазах ее мгновенно застыли слезы, и Лана мысленно порадовалась тому, что успела придумать историю и проработать детали. Она изначально планировала остановиться у кого-нибудь переночевать, и выбрала этот дом. Наиболее прекрасный вариант сложно было придумать: обыкновенный казак, который всему голова, тихая послушная женушка, маленький ребенок и хозяйство. Для временного пристанища самое то. — Ох, дорогая… — начала пани; ее выговор отличался от того, к которому привыкла Щитилина в лагере, поэтому ей пришлось поднапрячься, чтобы понять смысл сказанного. — Я бы с радостью, но мне поперед надо мужа спросить. — Разумеется. Лана понимающе кивнула, и сделала шаг назад, чтобы закрытая перед самым носом дверь не стала поводом для волнения сердобольной хозяйки. Видно было, что пани сама бы быстро согласилась, но связанная свадебным обрядом с казаком, теперь она во всем ему подчинялась. Но долго ждать Ведьме не пришлось. Вскоре дверь распахнулась, но на пороге стояла не дивчина, а казак: высокий и широкоплечий. Губами он зажимал люльку, из которого шла едва заметная струйка дыма. — Проходи, путница, — коротко сказал он, отступая, давая Лане возможность зайти. — Жинка, ну-ка собери на стол что-нибудь. Девушка благодарно, очаровательно улыбнулась, зная, что умеет очаровывать. Особого интереса сейчас не было, но ради собственного комфорта и можно было немного напрячься. Все равно, она не собиралась задерживаться надолго. Одному Всевышнему было известно, куда приведет ее дорога, но сейчас Лане все равно требовалось отдохнуть. Пан не сводил с нее пристального взгляда, и в этот миг Лана поворачивается к нему лицом и ее плащ распахивается, так что становится виден округлый живот. — Как же тебя отец да муж одну в дорогу отпустили? — с явным удивлением протянул казак, покручивая молодецкие усы. Щитилина обезоруживающе улыбается. Она умеет не только нравиться, но и убеждать людей в том, в чем она хочет их убедить. — Так муж не знает о счастье, что послал нам Господь, — деланно улыбнулась Лана, прижимая руки к животу. — Еду его обрадовать. — Хороша была бы радость, коли тебя бы волки разорвали в пути, — продолжал пан. Он всем своим нутром чувствовал, что с девушкой все не так просто, и уже был не рад тому, что впустил ее к себе в дом, однако выгнать теперь не мог. Лана напряглась. Она поймала взгляд пана и пустила корешки магии ему в сознании. «Не бойся и успокойся, — устало приказала она. — Хватит с меня расспросов». Евдокия позвала ее за стол, и Лана не стала отказываться. В процессе разговора девушка узнала имена хозяев, и даже то, что у пана Андрея в соседнем хуторе есть брат Данило с двумя дочерьми Марией и Лизой. «Прекрасно, — отстранено подумала ведьма. — Если что, можно будет остановиться у них на следующий ночлег». Лана вежливо улыбалась и рассказывала о себе: совсем немного правды об отце, и ложь о «женихе», которую придумала. И все-таки время было поздним, поэтому ни у хозяев, ни у ночной гостьи не было желания продолжать беседу ночью. Пани Евдокия подготовила девушке одну из комнат, выгнав какого-то казака спать в сарай на солому. Она милостиво предложила свое платье, в котором ходила во время своей беременности, а одежду Ланы забрала для стирки. И едва она вышла, пожелав спокойной ночи, силы, последнее, что было у ведьмы, покинули Лану. Птица осела на полу, обхватив колени руками. Все свои силы она потратила на то, чтобы с достоинством поговорить с хозяевами дома, и сейчас поломанной куклой сидела на холодном полу. Казимир Мазовецкий. Он потерян для неё навсегда! Только сейчас она поняла это, и боль хлынула через край. Горькие слезы градом покатились из глаз, но то были не светлые слезы, что льются без усилий: хрупкие плечи сотрясали рыдания, закусив кулак, она сдерживала всхлипы, ей хотелось плакать громко, навзрыд, но Щитилина не проронила ни звука. То был горький плач по любви, которой суждено было погибнуть; Лана плакала по собственной разрушенной жизни, по семье, которой у них никогда не будет, по еще неродившемуся младенцу, который не узнает отца. «Казимир Мазовецкий, — подумала Лана. — Колдовство в наших сердцах знает — нет ценности в том, что ты покорил весь мир, если ты не повелеваешь моим сердцем! Сегодня, глядя на эти звёзды, я плачу, тоскую по твоей любви, но я тебе клянусь, эти звёзды превратятся в поток, который погубит всех моих врагов». То, что она чувствует, даже не злость. Не обида. Не боль. Это конец. Снаружи больше не доносилось голосов. Дом погружался в сон. В комнате становилось холодно, и когда её тело вконец окоченело, Лана на негнущихся ногах дошла до кровати и упала лицом в подушки. От боли, разрывающей сердце, ей хотелось выть раненым зверем, но все, что она могла позволить себе — это заглушать стоны мягким шелком подушек. Небо начало сереть, предвещая скорый рассвет, когда она наконец-то смогла провалиться в тяжелое забытье. *** Если любишь кого-то по-настоящему, то у тебя будут болеть его раны. Любовь — это покорность. Любовь — причина любви. Любовь — понимание. Любовь и благородное сердце — одно и то же. «Лана» — подумал колдун совершенно внезапно. Предназначение что-то шепнуло внутри, а потом замолкло, но замолчала так, будто исчезло навсегда. Колдун встал, прошелся по шатру, будто желая что-то сделать, или куда-то пойти, но так и не вспомнив куда. Он остановился, о чем-то подумал пару минут, а потом вышел из шатра и знаком подозвал к себе одного из ляхов, что охраняли его шатер. — Позовите Лану, — коротко приказал колдун. — Конечно, Господин. Воин растворился в темноте. Было уже темно, Лана, вероятно, ждала его у них в покоях, или уже заснула. Ведьма это любила, в период беременности девушка вела себя как маленький ребенок: долго спала, много ела, особенно сладкого, и капризничала. Но Казимир неожиданно находил это таким милым. Каждую минуту он испытывал невероятную нежность, смотря на ту, которая готовилась подарить ему ребенка. Любовь — это когда хрупкая душа всматривается в зеркало. Любовь мимолетна. Любовь никогда не говорит «сожалею». Любовь значит отдавать. И несмотря на то, что каждый раз, когда колдун думал о своей Предназначение, он испытывал не только любовь, но и спокойствие, сейчас сердце, если таковое и было, сжималось от волнения. Что-то было не так, и это «что-то», противной темнотой сжималось внутри. Казимира традиционно называли антихристом, нехристям, богоотступником, однако та тьма, что сейчас была внутри, была слишком беспредельной. В шатер воин входит с явной заминкой, и на его лице страх, непонимание и волнение; возвращается он один. Колдун недовольно хмурится, понимая всем своим колдовским нутром, что хороших новостей ждать не придется. Но насколько плохо будет то, что ему сейчас сообщат? — Что? — недовольно цедит Мазовецкий. Любовь необъяснима. Любовь — пустое слово. Любовь — это боль. Любовь — это слезы. — Мы не можем найти Госпожу, — внезапно выдал воин, весь сжавшись в какой-то комок. Казимир мотнул головой, будто не до конца понимая сказанное, потом проговорил «Не можем найти» еще раз, сквозь зубы, и лях пугается, потому что со стороны речь Казимира звучит не иначе как шипение. Змеиная речь, шипение скользкой твари, которая готова в любой момент кинуться на неугодного, чтобы оборвать его жалкую жизнь. — Что значит — «вы не можете»? — медленно спрашивает Мазовецкий, будто ожидая, что за этим последует какое-то дополнение, объяснение. Колдун поворачивается спиной к воину, и с силой сжимает краешек деревянного ствола, который трескается, и это похоже на приступ ярости. Со спины, разумеется, не было видно, как мужчина с не меньшей силой зажмурился, качая головой, будто пытаясь отогнать от себя мучительные воспоминания, но это совсем не помогло. Стало только хуже. Перед его глазами больше не было ни темной комнаты, ни стоящего перед ним воина совсем ничего, кроме карих глаз, наполненных ненавистью и алых губ, шепчущих: «Я люблю вас». А потом воин за его спиной говорит, и из Казимира выходит весь дух: — Ее нет в лагере, пан. Госпожа исчезла.