Нас учили быть птицами

Анастасия Аксимова действительно дочь Ганны, поэтому не встречаться с ней у Гоголя не выходит. Она приносит им с Яковом Петровичем завтраки, обеды и ужины, она несколько раз отпаивала его после обмороками своими отравами, и Гоголь, вопреки здравому смыслу, действительно чувствует себя лучше. Николай уже успевает попасть в несколько историй ― и с повозкой Данишевских, и с этим Всадником, и с мертвой мельничихой. Впечатлений за несколько дней хватит на год вперед, а еще плохо, что ему никто не верит. Точнее, Яков Петрович, видимо, серьезно относится к его внезапным видениям, а вот все остальные ― Бинх и его люди ― на это смотрят лишь с насмешкой. Впрочем, Гоголю не привыкать. Настя в такие моменты смотрит тяжело и проникновенно. Тоже верит. Вот и сейчас, когда Яков Петрович, разозленный умалчиванием Бинха о событиях многолетней давности, заперся в своей комнаты, видимо, о чем-то своем размышляя, Гоголь оказался предоставлен заботам Анастасии Максимовной. Она приносит ему теплый чай с лимоном и сахаром, и садится напротив. ― Судя по тому, какими вы вернулись, все идет не очень гладко, ― мягко произносит она, смотря на него своими голубыми глазами. И небесная голубизна глаз кажется какой-то инородной, какой-то… нечеловеческой. Как бы ни хотелось сравнить их с льдинками, у Николая мелькает глупая мысль, что они больше похожи на горящее синее пламя. ― Такие случаи уже бывали, ― отстраненно говорит он, но вовремя вспоминает, что даже это милой девушке не стоит раскрывать детали следствия. Настя понимающе кивает, расправляя юбку своего темно-синего платья. ― Они давно были, тогда главой был еще другой человек, ― спокойно говорит она. ― Он из-за этих убийств в желтый дом попал, потом Александр Христофорович появился, но убийства тогда уже год как прекратились. Николай кивает, стараясь запомнить все детали этого коротко признания. Якову Петровичу это может быть интересно. ― Вы живете здесь всю жизнь? ― спрашивает он, не зная, что еще можно спросить, а между тем поговорить с Настей хочется. Тягу у него к ней какая-то, особенная. Но при этом Николай не может отрицать, что Настя какая-то, ну, как будто немного… не от мира сего. Он смотрит на бледные ключицы, немного выступающие из-под кругового выреза платья, на красивые, ухоженные руки, длинные пальцы, слушает глубокий обволакивающий голос и решительно не понимает, что с ним происходит. ― Я родилась в Полтавской губернии, но родители почти сразу переехали сюда. Когда выросла, я много ездила, путешествовала, ― признается Настя, и на ее тонких губах расплывается ностальгирующая улыбка. ― Особенно после смерти отца, ― грустно произносит она, но, судя по всему, боль по покойному родичу уже прошла, оставив только светлую грусть. ― Хотелось как-то развеяться. ― Вы были в Петербурге? ― спросил Николай. Анастасия помедлила, прежде чем ответить. ― Один раз, и была там всего неделю, ― честно призналась она, и скромно улыбнулась. ― Мне понравился город. Он прекрасен. Хотя не думаю, что могла бы там жить долго. Гоголь понимающе кивнул. Он сам жил в Петербурге только год, переехал туда в декабре прошлого года. Там впервые ждало его жестокое разочарование: скромные средства оказались в большом городе совершенно недостаточными, а блестящие надежды не осуществлялись так скоро, как он ожидал. Его письма домой были смешаны из этого разочарования и туманного упования на лучшее будущее. В запасе были лишь сила характера и практическая предприимчивость: он пробовал поступить на сцену, стать чиновником, отдаться литературе. Несмотря на его многочисленные попытки, в актёры его так и не приняли. Зато на бессодержательную и монотонную службу коллежским регистратором взяли сразу же. И несмотря на это, в Петербурге были места, которые стоило увидеть Анастасии. Их разговор больше всего походил на безобидный допрос ― один задавал вопросы другому, и так по кругу. Больше всего из рассказов Николая Настю увлекла тема балов и пышных приемов. Пышные женские платья, что трепетали при каждом прикосновении, мужские смокинги, что подчёркивали изгибы тел, огромные украшенные залы, где и проходили сами балы… И, конечно, там, где танцевали вальс, была своя собственная атмосфера. Атмосфера волшебства. Иногда Настя расстраивалась, что никогда не была на настоящем балу. ― Когда-нибудь вы там окажетесь, ― пообещал Николай, сам не понимая, что говорит. Настя скромно улыбнулась. Глаза ее необычно сверкнули. Сидящий рядом какой-то мужик поперхнулся водкой, закашлялся и на украинском выговоре попросил принести ему воды и еще закуски. Настя вздохнула, понимающе кивнула, и, послав Николаю Васильевичу извиняющуюся улыбку, встала. Он смотрел, как она развернулась, собираясь уйти, а потом внезапно подорвался на месте. ― Настя! Блондинка остановилась и удивленно посмотрела на взбудораженного писаря. Это не было похоже на то, каким он был всего секунду назад. ― Да, Николай Васильевич? ― Извините, но быть может, вы захотите… прогуляться. Со мной, ― добавил он, мгновенно почувствовав себя глупцом. Гоголь сам не знал, откуда вдруг набрался такой смелости, но остановиться уже не мог. Кроме того, девушка ответила ему яркой, доброй улыбкой и кивнула. Локон ее светлых волос упал на бледное лицо, красиво оттенив темно-голубые глаза. ― С радостью. Что она делала с ним? Сводила с ума. Ввергала в бездонную пропасть, из которой ему уже было не суждено выбраться. «Вы ― ведьма, Анастасия Максимовна, ― подумал Гоголь. ― Погубите вы мою душу». День был теплый, а небо безоблачное. Гоголь и Аксимова прогуливались у реки, где было очень тихо, слышно только их дыхание и песни диких птиц. На водной ряби, образовавшейся от лёгкого ветра, отражалось высокое небо. Николай и Настя прогуливались, и девушка взяла его под руки. Руки у нее были прохладные. ― Вам нравится у нас? ― Прекрасные места, ― с явным удовольствием сказал Гоголь. ― Знаете, если бы я приехал сюда не из-за убийств, то наслаждался бы ими еще больше. ― Да, кровавые жертвы ― не лучший антураж для сел вроде наших, ― рассмеялась Настя. Ее еле уловимый аромат свежести и летнего ветра стал для него единственным, чем бы он хотел дышать. Как странно, ведь он прекрасно помнил этот запах, помнил… Николай помолчал какое-то время, а потом неуверенно начал. ― Скажите… только не подумайте, что дело в следствии… Но что вы думаете о семье Данишевских? ― Я с ними почти не общаюсь, ― тут же честно ответила девушка, и по ее глазам Гоголь понял, что на вопрос, связанный со следствием, она не злится. Николай понадеялся, что его интерес она списала на то, что писарь оказался у них в поместье несколько дней назад, и просто заинтересовался высокопоставленной четой, что живет в такой глуши. ― Иногда приношу какие-то лекарства, Лиза больна чем-то. Подозреваю, дело в женском здоровье ― бесплодность или вроде того. Но я не лезу в чужие дела, поэтому и точнее сказать не могу. Гоголь кивнул. ― А как вам местные люди? Настя удивленно посмотрела на него. Она тяжело вздохнула, от боли за людей, рядом с которыми жила. Не все любили ее, и не всех любила она, однако никакому отцу и никакой матери не пожелаешь хоронить дочь, убитую Всадником. От всех этих убийств Анастасия испытывала сильные душевные терзания. ― Я никого не подозреваю, если вы про это, ― и тут она внезапно хихикнула. ― Но, думаю, некоторые могут подозревать меня. ― От чего же? ― Они считают, что я ведьма. От такой новости, Николай остановился на месте. Настя, тихо хихикая, остановилась тоже, внимательно смотря на недоумевающего писаря. Позволив ему самому решить, как он к этому относится, Анастасия, подойдя к пруду, закатила рукав, поливая запястье прохладной водой. Становилось легче, ощутимо легче и ведьма даже прикрыла глаза, чувствуя, как боль покидает ее руку, а вместе и с тем, воспоминания произошедшего. У Ганны всегда была железная хватка, а у Насти оставались отпечатки от любого малейшего прикосновения. Забавно, это утро обещало отвратительный день, но в итоге Настя оказалась в компании молодого петербуржца. ― Простите? ― непонимающе переспросил Гоголь, подойдя ближе. Он стал рядом с ней, сверху наблюдая за действиями, что она проделывала. ― Я разбираюсь в травах, умею снимать порчу, чувствую разные невзгоды. За спиной так и называют, но в глаза ― только Анастасия Максимовна. Здороваются, улыбаются, приносят гостинцы, но, выходя за калитку, все равно трижды сплёвывают через левое плечо. Ведь если ведьма беду отводить умеет, значит, и удачу может отвадить, ― от холодной воды по телу прошла дрожь, но так запястье саднило меньше. — Значит, мне стоит вас подозревать. Сердце Насти замерло и, кажется, пропустило удар. ― А как иначе? ― лукаво усмехнулась она. Они оба рассмеялись. Настя поймала себя на мысли, что уже давно не получила такое удовольствие от разговора с мужчиной. Несмотря на свой совсем юный возраст ― всего двадцать один год ― Николай сносно изъяснялся на двух языках, мог спокойно поддержать почти любую тему разговора, имел нетривиальное чувство юмора и поразительно много знал об их стране. Николай отзывался об истории России с таким священным трепетом, что у Насти дух захватывало и сердце заходилось в сумасшедшем беге. ― Знаете, я родился здесь, ― совершенно неожиданно сказал Николай, и Настя удивленно изогнула бровь. Она отошла от воды и села возле писаря, поднимая голову к небу. Гоголь опустился на траву вместе с ней. ― Правда? ― Да. Сорочинцы, Миргородский уезд, Полтавская губерния. ― Какое совпадение! ― хохотнула девушка. Женский голос был высок и тонок. ― Я родилась прямо в Миргороде. Но я ничего не помню об этом месте, как это ни странно, я там не была после рождения, хотя казалось — это так близко. ― А где же вы путешествовали? ― с интересом спросил Гоголь. Он не мог прекратить разглядывать свою спутницу. Он в восхищении следил за каждым движением этой прекрасной женщины, будто вышедшей из книжки про принцесс и рыцарей. ― Россия, разумеется, ― пожала плечами светлокудрая. Улыбка алых губ была особенно прекрасна. ― Румыния, ― неожиданно добавила она. «Все дороги ведут в Валахию», ― подумала Настя, но вслух это не сказала, конечно. ― Румыния? ― Да, я была в Валахии, ― Настя прикрыла глаза, вспоминая и переживая все прямо сейчас. Длинные ресницы отбрасывали причудливые тени на румяные щёки. Красивые комнаты, тихий смех, и мужские глаза, которые неотрывно за ними следили. ― Кратко. С подругой. Но впечатления неизгладимые. А вы…? ― Я никуда не ездил почти, ― Николай покачал головой с немного грустной улыбкой, но быстро воспрял духом. ― Даже не могу представить, что когда-нибудь покину Россию, ― он вздохнул и внезапно, совершенно против воли, губы Гоголя разомкнулись, и он проговорил: Светает. Вот проглянула деревня, Дома, сады. Всё видно, всё светло. Вся в золоте сияет колокольня И блещет луч на стареньком заборе. Пленительно оборотилось всё Вниз головой, в серебряной воде: Забор, и дом, и садик в ней такие ж. Всё движется в серебряной воде: Синеет свод, и волны облак ходят, И лес живой вот только не шумит. Настя остановилась. Она слушала сосредоточенно, обдумывая, мысленно смакуя каждое слово, и когда юноша замолчал, у нее был только один вопрос: ― Ваши стихи? Голос ее сорвался. Казалось, отрывок затронул каждую струну ее души. Бороться с этим Настя не могла, и не стала. ― Нет, ― ответил писарь, коснувшись ее волос, провел кончиками пальцев по шелковым прядям. Она не вздрогнула от его касаний, но все ее тело сжалось в комок. Она не знала, как реагировать на его жесты. Настя с вызовом взглянула на Гоголя, и прищурила голубые ― ведьмовские ― глаза. ― Мне кажется, вы мне врете. Гоголь не смог ей ничего ответить. А она опускает взгляд ниже, на его губы. И незаметно для себя представила, как обхватила бы его лицо руками, поглаживая большими пальцами скулы. А затем, взглянув в его глаза, приблизилась и приникла к его губам. Сначала робко и неуверенно, а затем напористее сминая их своими… Внизу живота снова разлилось знакомое тепло. Настя потянулась было к юноше, но тут же себя одёрнула — так нельзя! Ей надо собраться. И из-за этого опрометчивого поступка она серьёзно рискует потерять его. Она отстранилась, чувствуя, как все положительные мысли со скоростью света меняются на противоположные. Настя потерянно опустила взгляд. Сердце болезненно сжалось, будто его проткнули острием ножа, и она закусила губу, едва сдерживая стон разочарования. Тесак ― запыхавшийся, бежавший к ним со стороны деревни, появился как-никак вовремя. ― Николай Васильевич! Николай Васильевич, вас там господин следователь ищет. ― Я иду, ― кивнул он, с сожалением поднимаясь, и подавая руку девушке, чтобы помочь. ― Настя… Обращенный к ней взгляд был почти виноватым, но Настя тепло улыбнулась и качнула головой. ― Бегите, Николай Васильевич. Если я не умру от рук всадника, то буду благодарить вас, ― подмигнула она. Николай улыбнулся ей. Он взял ее руку и, поднеся острое запястье с выступающими косточками к своему лицу, мужчина поцеловал бледную кожу. Затем он коснулся сухими губами лба Насти. В этом поцелуе было всё, от робкой надежды и до неистового желания защитить. ― Называйте меня просто Николай, ― не смотря на девушку, тихо попросил он, чтобы не разрушать тишину громким голосом. Когда он осмелился поднять глаза, на лице девушки расплылась прекрасная улыбка. Тепло от его руки было приятным и то, что он не отпускал ее, тоже грело душу. Мурашки пробежались по ее телу, и девушка обхватила себя руками. То ли от холода, то ли от неизвестных чувств. ― Хорошо, ― просто улыбнулась девушка. Её голос звенит как колокольчик, за что она благодарна самой себе — её чувства сейчас не такие спокойные, как может показаться. Николай не мог не улыбнуться ей в ответ, прежде чем пойти с Тесаком. Настя продолжает улыбаться, пока они не превращаются в две тонкие полосы на горизонте. Потоки ветра закручиваются в спирали, унося опавшую листву всё дальше и дальше. Голые деревья сгибаются под натиском этой силы, а их самые тонкие ветви ломаются. Настя подняла холодный, без капли прежней теплоты взгляд на беркута, что опустился на ближайшую к ней ветку. Крупная птица тёмно-бурого цвета с золотистыми перьями на затылке и шее, с большими белыми пятнами на крыле, белым хвостом с тёмной каймой. ― Птичка, а, птичка? А спой мне песенку! ― оскалилась ведьма. Улыбнувшись, светловолосая красавица склонила головку к плечу; струясь шёлковым водопадом, её волосы мазнули по хрупким плечикам. Девушка, чуть щуря голубые глаза, в ожидании смотрела на сидящего на дереве беркута, важную нахохлившуюся птицу темно-бурого цвета. С чего это она должна петь, птица не понимала, а поэтому лишь напряжённо косилась чёрным блестящим глазом в сторону сидящего на земле человека. Потом и вовсе возмущенно пророкотала что-то, вспорхнула с ветки и полетела вверх. Настя громко рассмеялась и послала вслед улетевшему беркуту воздушный поцелуй. *** На постоялом дворе ее уже ждала мать. Ганна, как всегда, была недовольна, и едва заметив дочь, гневно сверкнула глазами, испытывая глухую ярость от одного факта ее существования. Настя, напротив, гордо расправила плечи и приподняла голову, направляясь в сторону постоялого двора, чтобы укрыться в своей комнате. Прогулка с Николаем все еще приятно будоражила сердце, и Настя не могла позволить, чтобы своей черной магией Ганна отравила ее чувства. Едва ли она была способна на это, но просто оказываться рядом с матерью ей было невыносимо. Она планировала убить женщину еще до того, как умрет Всадник. Ганна хотела, чтобы Настя держалась подальше от следователей из Петербурга. Особенно ― от него, от Николая. Но она ― конечно ― не слушает. Иронично улыбается, а когда Ганна замахивается на нее, смотрит так тяжело и угрожающе, что та останавливается. Настя надеется, что мать просто уйдет с дороги. Ее ожидания, впрочем, оказались бессмысленными ― едва ли Ганна упустила бы возможность уколоть дочь. На локте светловолосой девушки сомкнулась холодная, сильная рука. Ганна, не показывая окружающим, но явственно давая понять дочери, испытывала самый настоящий гнев. Она сжала руку Анастасии, но у той на лице не отразилось ничего, она равнодушно глядела на мать. ― Я же приказала тебе держаться подальше от писаря, ― зашипела женщина. Анастасия ухмыльнулась. ― Ой, угомонились бы Вы, маменька. Кто сказал, что я Вас слушать буду, ― едко произнесла Анастасия и с раздражением выдернула руку из стального захвата Ганны. ―Держалась бы ты от меня подальше, ведьма. Смотря на Ганну, Настя не видела матери, не видела женщины, что дала ей жизнь. Она видела ведьму, которая убила ее отца. Это было в 1821, ей тогда было всего двенадцать. Отца задрал на охоте медведь, но Настя знала, что это было не так. Отец познал истинную личину своей жены, и сказал, что намерен развестись с ней и выставить прочь из дома. Настя, как сейчас, помнила, как оскалилась Ганна: — Ты ни за что этого не сделаешь! Я не позволю тебе так просто вышвырнуть меня из жизни. — Раз ты так думаешь, почему ты так волнуешься? ― огрызнулся мужчина. ― Боишься оказаться на улице, без крыши над головой?! Тебя и нет в моей жизни! Потом он ушел, и вечером в дом принесли уже его тело ― то, что можно было принести. Сразу после похорон Настя сбежала из дома, и до недавнего времени не появлялась даже с кратким визитом. Всего один раз в марте 1827. Иногда Настя даже жалела, что не задержалась подольше, но изменить уже ничего нельзя было. Отца она любила более всего. Любила так же, как и ненавидела мать. Анастасия, слегка приподняв подол платья, поднялась по ступенькам. Ганна остается стоять внизу, а потом возвращается к своим делам. От бессилия практически чернело перед глазами, чертова девка была лучше во многих отношениях. Ганну волновало ― и вызывало зависть ― все, что было связанно с девчонкой. Начиная ее молодостью и красотой, ее невинностью, и заканчивая безграничной силой. Настя могла расправить крылья и взлететь вверх, а Ганна не всегда могла унять собственные боли. Дочь была прекрасной и сильной, а она ― увядала, с каждым новым вздохом Насти все сильнее. Как же сильно Ганна ненавидела Настю ― одно имя горчило на губах жестким разочарованием и злостью. Когда та родилась, Ганна даже не смогла дать ей имя ― муж все решил за нее. Анастасия означает «возвращение к жизни», какая же злая насмешка была в этом имени. Ганна ненавидела его всеми фибрами, но еще больше она ненавидела маленького златокудрого ребенка, который носил это имя. А потом ― еще хуже. Старая бабка-ведьма, которая жила на отшибе и передала Ганне свой дар, сказала, что эта девочка заберет у Ганны все ― не силу, но красоту. И это было правдой. Женщина чуть не умерла при родах, пытаясь произвести дочь на свет, но каким-то чудом выжила. Казалось, что в тот момент, когда Настя покинула её чрево, вся её красота и величие ушли вместе с ней. Ганна сильно постарела, её лицо потеряло свой привычный румянец, голос больше не походил на переливы колокольчиков, а волосы поблекли, утратив свой блеск. Неизменными, пожалуй, остались только зеленые живые глаза. Ганна помнила, как перевела стеклянный взгляд с повитухи на свою дочь и вгляделась в это личико, которому ещё предстояло приобрести уникальные черты, в мутные глаза, взгляд которых ещё не был осмысленным… Но однажды всё это придёт… вместе с красотой, которая уйдёт от прежней владелицы… или нет? Много крови было пролито, чтобы после смерти мужа, Ганна вернула свой облик. Нужна лишь кровь, много крови, чтобы наполнить ею ванну и искупаться. Кровь красавиц особенно в почёте, а уж если они не вкусили плода любви… Ганна до сих пор помнила, с каким трудом она рвала зубами человеческое сердце. Слава высшим силам, что съесть сердце было единичным условиям, как и купание в крови. Просто иногда надо ― раз лет в десять ― надо было убивать одну девственницу и умываться ее кровью. Ганна была осторожна и делала это как можно быстрее и дальше от дома. В Диканьке многие относились к ней подозрительно, зачем усугублять ежегодными убийством? Все это очень сильно отразилось на ее характере ― и без того сложный, он стал еще более невыносимый, Ганна напоминала змею каждым словом, каждым движением. Она перестала радоваться мелочам, изо дня в день изучая собственное отражение в зеркале, которое было неизменно прекрасным и с каждым днем становилось только лучше. Красота ― единственное, что осталось у нее в этой жизни. Красота и немного той силы, что питали эту самую красоту и представляли ценность для Всадника. Если бы Ганна могла, она бы, разумеется, выдала Анастасию Всаднику, но проблема была в том, что она не могла. Лана Щитилина была гораздо сильнее. И, несмотря на все, что ведьма делала, она не позволила, чтобы Насте навредил кто-то другой. Чтобы что-то пошло не по ее. Настя тоже об этом знала ― о том, что она забрала красоту своей матери и обещала стать еще прекраснее ― да и отец всячески потыкал ее мыслям. Девочка росла умной и преданной, но явной гордячкой. Она слышала, о чем говорили дети, с которыми она играла ― она забрала всю красоту матери вместе, и была подарком Бога, поэтому она должна стать намного краше. Ганна пыталась еще по-хорошему сбить спесь с дочери, но не получалось ― в пять лет Настя уже гордилась тем, что забрала красоту ― настоящую красоту, человеческую, не умытую крови ― своей матери, а сейчас грелась мыслью, что изничтожит ее совсем скоро. Настя мать не любила, Ганна же ее ненавидела самой лютой ненавистью, и ничто не могло утомить эту вражду. Исход известен наперед ― однажды одна другую убьет.