Нас учили быть птицами

Они общались долго, не следя за временем, иногда коротая зимние холодные вечера в его доме, за разговорами, спорами, а иногда даже ― настольными играми. Они играли в шахматы, Александр научил Наталью играть в карты, хотя маркиза никогда бы не рассказала об этом отцу. Он научил ее топить печь, а она ― делать гербарии и готовить пирог. Оказалось, что это было единственное, что маркиза умеет готовить, но получилось весьма вкусно. Полицмейстер давал ей книги, и они вместе их обсуждали. Наталья была рада, что ей не приходится быть дома, где почему-то царило траурное настроение, а Александр был доволен, что у него есть хорошая компания. С первого взгляда он бы так не сказал, но юная маркиза оказалась умной и начитанной, она знала французский язык, прекрасно выучила украинский, так еще и подбила Бинха научить ее немецкому. До этого она знала только несколько общих фраз. Павел Тимофеевич не был против такого общения. Его супруге стало получше, и они сами стали потихоньку присоединяться к общему настроению. На Рождество позаботился о том, чтобы каждая семья Диканьки получила подарок ― фунтовая сайка из крупитчатой муки, полфунта колбасы, вяземский пряник с гербом в 1/3 фунта, мешочек с 3/4 фунта сластей (6 золотников карамели, 12 золотников грецких орехов, 12 золотников простых орехов, 6 золотников кедровых орехов, 18 золотников александровских рожков, 6 золотников винных ягод, 3 золотника изюма, 9 золотников чернослива), бумажный мешок для сластей с изображениями Николая I и его супруги. Весь сувенир (кроме сайки) завязывался в яркий ситцевый платок, на котором были напечатаны с одной стороны вид Кремля и Москвы-реки, с другой стороны — портреты императорской четы. Кажется, помимо этого отец также подарил муку и алкогольные напитки в умеренной дозе, но сама Наталья точно об этом не знала. Ее мать же проводила время с хозяйками, за вязаньем и шитьем. Благо, ее здоровье позволяло проводить время подобным образом. Помимо Рождества, единственное, что запомнилось в январе был Васильев день. Не обходился Васильев день без девичьих гаданий о суженом. В этот день проводили обряд для хорошего урожая ― «засевание зерен», для чего детям доверяли просыпать на пол дома зерно, которое собирала для посева старшая женщина в доме. Настя ― одна из немногих, кто общался с маркизой ― рассказала про гадание. ― Ты в это веришь? ― спросила Идрисова с улыбкой, когда они вечером пили теплое вино в комнате Насти. Ее мать ― Ганна ― была хозяйкой постоялого двора, и дочь жила в одной из комнат. Поэтому иногда они проводили время вместе, Настя рассказывала ей про местные традиции и обычаи. И в Васильев день они затронули тему гаданий. ― В некоторые да, ― Настя улыбнулась, подмигивая новой подруге. Щеки ее несколько раскраснелись от выпитого вина. Девушки свободно раскинули на кровати ― Настя у изголовья, Наташа в ногах. Судя по всему, девушка опять собиралась ехать куда-то весной, и насколько понимала маркиза, это из-за того, что у Насти и ее матери были отвратительные отношения. ― Например? ― усмехнулась Наталья. Настя задумалась, взбалтывая вино в бокале. ― Гадание по зеркальному коридору, ― наконец сказала Настя. Наталья заинтересованно приподняла бровь. ― Два больших зеркала нужно поставить одно напротив другого и зажечь две свечи — по обе стороны. Если в полночь долго и пристально вглядываться в глубину этого бесконечного коридора, который образуют зеркальные отражения, там можно разглядеть черты своего жениха. Наталья улыбнулась, а потом и вовсе рассмеялась. ― Забавно, ― решила она, подцепляя кусочек сыра кончиками пальцев. Она заметила, что Аксимова не была лишена какого-то аристократического изящества, в Петербурге она, без сомнений, была бы завидной невестой. ― А есть что-то… менее рискованное? Связанное со снами, например. Уж лучше провести обряд и посмотреть, кто там будет ее суженым, чем мучиться кошмарами. Настя рассмеялась. ― Есть, ― улыбнулась она. ― Положи под подушку расческу, пояс и мыло и попроси: «Суженый-ряженый, умой меня, причеши меня, опояшь меня». Кто приснился ― тот и судьба. Девушки весело рассмеялись и чокнулись бокалами «За суженых». Они говорили еще долго, и почти допили вино, когда Настя вдруг внимательно посмотрела на маркизу и шепотом поинтересовалась: ― Тебе тоже снятся…? Настя не продолжила вопрос, и Наталья не стала на него отвечать. Она просто вспомнила, какой родной и близкой ей показалась эта девушка в первую встречу, сразу после того, как услышала ее имя, поэтому Идрисова решила, что хуже от этого своеобразного признания не будет. Обряд она провела вечером. Брат на тот момент уже уехал обратно в училище, родители больше были заняты друг другом, чем единственной дочерью, поэтому Наташа в большой степени была предоставлена самой себе. В зеркале была сплошная темнота и две свечи. Идрисова просидела перед ними почти десять минут, вглядываясь в отражения, пока глаза не заболели. На несколько секунд ей показалось, что в коридоре мелькнул какой-то силуэт, но глаза слезились и она не стала всматриваться дальше. Последнее, что она сделала этим вечером ― положила расческу, пояс и мыло под подушку и произнесла легкий заговор, который посоветовала Настя. Что потом ей приснилось она решительно не хотела вспоминать, и еще два дня не выходила из комнаты, краснея при каждом воспоминание об этом сне. И все-таки, январь прошел легко и быстро, словно его не было, Наташа мало что запомнила из этого снежного месяца ― точно так же в Петербурге Жданна Беркут коротала свои январские дни. В отличие от Петербурга ― который радовал Жданну отсутствием бурь ― в Диканьке порой случались такие порывы, что из дома даже на конюшню нельзя было добежать. Наталья скучала в одиночестве, но потрепанный томик украинских сказаний почему-то грел ей сердце. Идрисова хотела верить, что при отсутствии возможности всегда говорить правду, она хотя бы с самой собой всегда была честна. Совершая нечто из ряда вон выходящего она не пыталась оправдать себя в глазах других или самой себя, и чаще всего честно признавала свои мотивы. Как в тот раз с Бинхом, она не сразу осознала, что действительно хотела задержаться в его доме во время небольшой снежной пурги. Тут она тоже себя не обманывала ― полицмейстер ей нравился, был симпатичен, не как друг, а как вполне привлекательный мужчина. С ним было приятно разговаривать, он мог поддержать разговоры на многие темы, а если нет ― с интересом слушал то, что она ему рассказывала. Кроме того, он не страдал излишней педантичностью в общение с маркизой, и порой их разговоры превращались в словесные дуэли. Александр Христофорович исходил сарказмом и поддевками не хуже нее, и это тоже определённо ей нравилось, особенно после вереницы молодых людей ― с которыми ее сводили родители для знакомства ― которые после ее сарказма то краснели, то бледнели, то иногда вообще зеленели. Поэтому, Идрисова была более, чем откровенна с самой собой, признаваясь, что ищет причины поговорить с ним. Но когда почти на три дня кряду бушевала такая метель, что, как поговаривали местные, «хороший хозяин собаку на улицу не выгонит», и видимость из окна была отвратительной, Наташа поняла, что ее внезапная симпатия к полицмейстеру Диканьки ― не худший итог по приезду. Кошмары никуда не делись. Наташа всерьез собиралась проводить обряд, который сквозь сон слышала от Бинха, но погодные условия отрезали ее от возможного общения с полицмейстером. В поместье, помимо слуг, были только она и родители ― брат, наслушавшись каких-то местных поверий, рванул несколько дней назад в обратную дорогу, и маркиза не могла не признать, что скорее всего бурю он миновал удачно. Кошмары перестали перекидывать Наталью в тело ведьмы Ланы Щитилиной, и после целой ночи слез после того, как женщина вернула домой обезглавленное тело Казимира Мазовецкого, Наташа уже больше ничего почти не видела. Спать она стала спокойнее… на какое-то время. Теперь кошмары были иного рода ― она ощущала себя в темноте, без малейшей возможности проснуться. Единственное, о чем тогда могла думать Идрисова ― насколько же ей страшно, страшно почти до тошноты. Она стала хуже есть, но ее матери тоже становилось хуже, поэтому Идрисова смогла избежать ненужных вопросов. Метели все еще не утихали, но стали спокойнее, и маркиза смогла дойти до конюшни. Ни о каких верховых прогулках не шло и речи, но хотя бы побыть в обществе коней, а не людей, уже было приятнее. Моревна была рада, увидеть хозяйку, и хотя прогулки не намечалось, простому поглаживанию и небольшой чистке лошадь была довольна. ― Наталья Павловна, ― раздался робкий, тихий голос позади. Наташа развернулась ― невысокая, пухленькая девчушка лет четырнадцати, светловолосая, ее служанка. ― Да, Марушка? ― несколько меланхолично произнесла маркиза, надеясь, что это будет нечто неважное и пустяковое. К примеру, какого цвета постельное белье выбрать для ее комнаты ― слоновая кость или светлый беж, или какие ароматические свечи зажечь в комнате. Что-то, что не имеет значение, потому что в последнее время для нее все было слишком важно, важно до фантомных болей в груди, и Наташа хотела чего-то простого, легкого, бессмысленного… Такой, какой она пыталась выставлять себя. ― Ваша мама. Мир рухнул в пропасть, заставляя ноги подкоситься. Наталью прошиб ледяной пот, она подскочила к Марушке, вцепляясь в ее рукав. ― Что моя мама? ― требовательно спросила она, но в следующее мгновение отбросила руку служанки, которая, заикавшись, ничего толком сказать не могла и, приподняв юбку платья, бросилась обратно в дом. ― Матушка! ― крикнула Натали, врываясь в комнату, но отец перехватил ее на половине пути. ― Что с ней? ― Горячка, к сожалению, ― сказал мягкий голос, и маркиза с удивлением узнала во врачевателе свою новую подругу Настю. Щеки Аксимовой были красными, а волосы взъерошенными ― видимо, все от холодного ветра, но движения ее были спокойными и уверенными. Отец пробормотал что-то про врача, который ушел в деревню, чтобы получить посылку, и поскорей бы ему вернуться. Наташа бесшумно подбежала ближе ― если ее мать, как подобает истинной аристократке, всегда была белокожей, то сейчас она… Да покойница лучше выглядят! Смотреть на мать было больно и страшно. Идрисова не сразу поняла, что плач, полный боли ― ее собственный. Отец хотел было выставить ее вон из комнаты, но маркиза уперлась, и Настя неожиданно пошла ей навстречу. Натали помогала, чем могла ― снимала одежду, делала компрессы, «подай-принеси»… Да всем, что было по силам! Однако это не способствовало моментальному выздоровлению. Мать то проваливалась в забытье, то приходила в себя. В какой-то момент, помимо всех них, в комнате появился личный доктор Идрисовых ― щуплый старичок с седыми волосами. Он оценил сделанное Анастасией, и сам принялся за свою работу. Врач сделал все, что мог. Оставалось ждать. Отец с легким сердцем выпроводил дочь вместе с Анастасией Максимовной прочь из комнаты. Настя отпаивала ее чем-то вроде шербета ― вино, замещённое с фруктами, толченными орехами и какими-то травами. Пока девушка пила, надрывно всхлипывая, Настя поглаживала ее по волосам и бормотала что-то успокаивающее. ― Спасибо, ― пробормотала маркиза, сама до конца не понимая, за что благодарит: за мать или за заботу о себе? ― Я сделала это для тебя, ― тихо шепнула Настя. ― Судьба у нас такая, Таша. У Анастасии получилось ее успокоить, а после ― усыпить. Наталья забылась поверхностным, чутким сном, все еще ощущая руку в своих волосах, и эти прикосновения дарили умиротворения, которого маркизе давно не хватало. Утром погода была милостива к ней, буря улеглась, даже немного потеплело, и Наталья, быстро раздав приказы, поспешила покинуть этот дом. Сначала весьма полюбившийся ей белокаменное поместье теперь производило удручающее впечатление ― здесь рушилась ее семья, умирала на глазах, и Наташа не хотела быть здесь. Более того, не хотела быть одна, но дома не было кого-то, кто смог бы ей помочь. Рассудив, что у Насти и без нее хватит дел, маркиза бездумно направилась в сторону реки, что протекала недалеко. Покоя у нее не было не только в доме, но и в душе. Наталье снились кошмары. Дурные предзнаменования: крики, кровь, слезы. Она знала, это предупреждение, вот только посоветоваться ей было не с кем. Кроме тех снов, где она не управляла своим телом, она не видела чего-то настолько жуткого и тревожного, и теперь не могла определиться, за кого переживать: за себя, семью или кого-то другого. На берег замёрзшей реки петляя привела дорога. Наташа бездумно присела на поваленное дерево, будто специально оставленное здесь, чтобы вот так проводить время. Служанка собрала ей сумку, поэтому девушка без лишних раздумий достала лист бумаги и простой грифельный черный карандаш. Рисовала она плохо и не горела желанием это делать: как-то раз, еще в детстве, она нарисовала мамин протёрт, весьма удачно, как казалось маркизе лет пяти. Сергей же шутливо назвал картинку «ослик на стульчике», из-за чего сестра почти сразу ударилась в слезы. Брат получил от отца легкий подзатыльник, а Наташа ― извинения от Сергея, но больше никогда она всерьез не рисовала. Сейчас это успокаивало. Девушка выводила незамысловатые фигуры, линии, завитки, а потом раскрашивала акварелью, и получалось нечто, в чем было кусочек ее души, ее чувств. Чаще всего ― одиночество, боль, разочарование, грусть. Идрисова редко рисовала, когда была счастлива, тогда, находясь в приподнятом настроении ей просто не хотелось растрачивать свою энергию на это. Но сейчас ситуация была совершенно противоположной, поэтому на бумаге быстро появилось несколько черных «вихрей» разной толщины, длины и четкости. Наташе хотелось, чтобы прямо сейчас один из этих вихрей стал настоящим, и унес ее отсюда, точно в сказке, далеко и надолго, чтобы этот мир перестал для нее существовать. Она перевернула страницу и начала рисовать цветы, когда на плечо ей внезапно легла тяжелая рука. — Наталья Павловна. — А, Александр Христофорович, добрый день, ― Наталья невесело улыбнулась. Рана на все еще кровоточившем сердце была слишком глубока. ― Как поживаете? — Неплохо. А вы это что — рисуете? ― полицмейстер хмыкнул. Наталья бездумно передернула плечами. — Так, немного. Не умею, но водить карандашом по бумаге меня успокаивает. — Весьма недурно, хотя и весьма абстрактно, ― сказал он, и Наташа мысленно хмыкнула: как он смог разглядеть что-то хорошее в абстрактных цветах? ― Все ваши работы такие? — Да, ― Бинх собирался что-то ответить, но она должна была сказать больше. ― Будто внутри меня что-то живет, и я не могу изобразить это иначе как на бумаге. Александр внимательно вгляделся в ее лицо. В этот момент ― может, ракурс был таким, или же тусклый холодный солнечный свет падал по-особенному, но Наташа показалась ему гораздо старше своих шестнадцати лет. Почти девочка… Юная, бедная девушка, вынужденная повзрослеть столь рано, принявшая на себя тяжелое бремя управления семьей, в которой мать медленно сгорала от болезни, отец ― от невозможности спасти супругу, а брат предпочитал держаться подальше. Неудивительно, что она так тянулась к нему, чувствуя его опыт, его преданность, его стремление защитить любой ценой. «Шестнадцать, ― неожиданно подумал он. ― Она еще такой ребенок…» Вопреки этой мысли, Александр ― убедившись, что рядом нет ничего, кроме леса и реки, и никого, хотя на такие дела свидетеле всегда найдутся ― он аккуратно положил руку на талию маркизы. Она не вздрогнула ― лишь равнодушно посмотрела на затянутую черной перчаткой ладонь, и больше не улыбалась. Бинх даже не держал ее, толком не прикасаясь, словно она должна была в любой момент отстраниться. Наташа и должна была, просто обязана мягко вывернуться из этих даже не объятий, предотвратить любую возможность себя скомпрометировать, но вопреки здравому смыслу этого так и не сделала. Она прижалась к груди Бинха, отбрасывая успевшие захватить переживания, прикрывая глаза, словно стараясь хоть так найти покой. Мужская ладонь легла на поясницу, согревая теплом, и Идрисова почувствовала себя абсурдно счастливой. ― Я слышал, что стало с вашей мамой, ― неожиданно мягко, сочувствующе произнес Бинх. Наталья перевела на него пустой, безэмоциональный взгляд. ― Мне жаль. Наталья поджала губы. Александр удивился ее абсолютно бесстрастному лицу, пытаясь угадать, какие эмоции она хотела скрыть за этой маской. ― Да, ― сказала она, отворачиваясь. ― Мне тоже. Вопреки холоду ее голоса, Наташа сделала небольшой, обманчиво робкий шаг к нему, оказываясь ближе. Прижавшись щекой к груди мужчины, она почувствовала, как его сердце забилось чаще. ― Погода скоро наладится. Вы могли бы снова приходить ко мне и читать книги… чтобы вам не было одиноко, ― неожиданно предложил он, и Наталья вздрогнула. ― С радостью, Александр Христофорович, ― улыбнулась девушка. Александр ответил на ее улыбку и вдруг ущипнул ее за щеку. Наталья ощутила, как ненавистная краска приливает к лицу. Нелепо. Она вела себя подобно глупой девице. Несмотря ни на что, глупой девчушкой, которая только капризами получает все, что хочет, Наталья не была. Да, она любила, когда то, чего она желает, оказывается исполненным, но была готова к тому, что ради этого придется идти на определённые трудности. Поэтому она знала если не все, то вполне многое о нормах жизни в деревне вроде Диканьки. Критерием оценки добропорядочности женщины в русском селе являлись ее целомудрие, как до брака, так и верность в семейных отношениях. Соблюдение этих традиционных установок достигалось страхом Божьим, то есть боязнью совершить смертных грех, и силой общественного мнения села, которое в условиях «прозрачности» деревенских отношений выступало действенным фактором контроля. По традиции, на внебрачное сожительство русский народ смотрел строго и считал его большим грехом. Больше, чем в набожном Петербурге, в деревне сохранялось понятие святости венца. Жители села осуждали незаконное сожительство, считая это преступлением, поруганием религии и чистоты брачного очага. Невенчанный брак в деревне был явлением редким. Крестьяне с подозрением относились к таким гражданским бракам. Большее презрение в таких случаях падало на женщину-полюбовницу. Ее ставили в один ряд с гулящими девками и подвергали всяческим оскорблениям. Но Наталья Идрисова не была простой крестьянской девушкой или полюбовницей, а Александр Христофорович ― простым сельским казаком. Они оба были люди высокопоставленными, даже если Бинх и был ссыльным офицером, и крестьяне очевидно помышляли, что у высшего сословия свои виды на жизнь, а лезть туда чужим не положено. Наверняка судачили, что неправильно это — вот так просто встречаться, приходить молодой красивой девушке в дом незнакомого, холостого мужчины, много времени проводить вместе, но и за спиной говорили тихо, а в глаза так и вообще бы рта открыть не сумели. Кроме того, некоторые, особенно смелые, хотели подловить пару раз ― ничего не вышло, да и ребятня, заглядывая в окна, ничего распутного не видела. Поэтому, и оставили полицмейстера с маркизой в покое. Все-таки, дочь человечка с титулом и глава деревни, с таким отношения портить пустыми слухами ― только себе хуже делать. Полицмейстер предложил проводить ее до дома, и Наташа не стала отказываться. На момент возвращения домой, Наталья в трех вещах была совершенно уверена: во-первых это был самый холодный январь с февралем, который она когда-либо видела; во-вторых, какая-то ее часть, и Наташа не знала насколько эта часть сильна, была далеко от человечности и принадлежала чему-то другому; и, в-третьих, Наташа безоглядно и навсегда влюбилась в Александра Бинха.