Нас учили быть птицами

― Хочу предупредить. Мой отец считает, что я немного схожу с ума. Он не говорит, но я знаю, что меня отправят в монастырь. Думаю, твой Хома будет знать, где я, ― девушка снова зло улыбнулась, покачав головой, но Жданна видела слишком много печали в ее глазах. Эта девушка была разбита больше, чем зла. ― Вытащишь меня, хорошо? Предложением или просьбой это не было. ― Конечно. Кажется, нам теперь суждено быть сестрами. Жизнь в монастыре была лишена не то что красок, для Натали она была лишена смысла. Она жила здесь почти полгода — ее отправили сюда сразу после приезда из Диканьки. Натали даже не сопротивлялась, но гнев ее от этого меньше не становился. Несколько раз ее пытались заставить соблюдать предписания, однако Натали имела поистине дьявольское упорство. После двух скандалов, одна из настоятельниц пришла к ней в комнату и молча смотрела минут пять. Единственные уступки, которые сделала Наташа — внешний вид. Она заплетала свои волосы в косы и укладывала на затылке, и носила чёрные, закрытые простые платья. Настоятельница смотрела на нее, а потом сказала, чтобы «эту строптивую девушку» оставили наконец в покое. «Скоро она исчезнет отсюда, и мы её не увидим» — на этой фразе Наташа напряглась, но как угроза это не прозвучало, и она начала коротать свою жизнь за чтением странных книг, что приносила ей старая настоятельница, редкими молитвами и тревожным ожиданием. За все это время, отец лишь на два месяца взял ее домой — когда выходила замуж дочь одного из его друзей, Жданна Николаевна Беркут. Точнее, уже Гуро. Это было редкой удачей, и Наташа была рада… пока отец не заговорил про брак. Кажется, он был намерен выдать дочь замуж как можно скорее, и получить хоть какую-то выгоду от её рождения шестнадцать лет назад. Скандал был огромный. Наверное, это было худшее, что Наталья Идрисова слышала в своей жизни. После слов о том, что они уезжают из Диканьки, конечно, а также то, как Бинх убеждал ее в том, что так будет лучше. Она действительно до тошноты помнила все эти фразы вида «твой отец прав», «тебе будет лучше с кем-то другим». Но слова отца на семейном ужине произвели на нее еще более шокирующее — Я не… я не пойду замуж! — кричит девушка, вскакивая из-за стола, стоило отцу объявить о его желание выдать Натали замуж. Сергей недовольно посмотрел на отца. Он считал, что полицмейстер из Диканьки был хорошей парой сестре, особенно, если они любили друг друга. Если бы мать была жива, она бы наверняка возмутилась тому, что Павел собирается выдать дочь за нелюбимого. Но та умерла сразу по возвращении в Петербург, даже до свадьбы Жданны Беркут не дотянула. Сергей вернулся домой, чтоб разделить горе родных, но не нашел его ― отец словно обезумел, а Наташа была в ярости. — Я лишь сказал о такой возможности, — спокойно заметил Павел Тимофеевич. — Ты же не собираешься всю жизнь провести в девках? — А вот и собираюсь! — вскрикнула Наталья, до боли сжимая кулаки. Глаза ее заслезились, ее всю затрясло. — Я не пойду замуж, ты слышишь, отец?! Не пойду, не пойду, не пойду! — Ташенька, — аккуратно попытался урезонить брат, но девушка не стала его слушать. Она, едва не рыча от злости, бросилась прочь из столовой. Мария, не раздумывая, бросилась за своей барыней. — Думаю, это плохая идея, отец, — покачал головой Сергей. Павел сидел хмурый, но на слова сына не отреагировал. Возможно, в жизни мы иногда делаем неправильный выбор, отдавая сердце тому кому оно не нужно. А может сердце не ошибается? Просто нужно время? — Я не смогу! Не смогу! — кричала Натали, бросая вещи по комнате. — Я не пойду… не пойду, не пойду, — тихим, срывающимся от долгих криков, голосом говорила Натали. — Я же только… Я только его люблю… Я женой другого не стану. Прикоснется ко мне кто другой — умру. Если план быстро приходит женщине в голову, то это коварный план. Истерики Натальи не прекращались. Все доходило до того, что Идрисова кричала о том, что она покончит с собой, если ее попытаются выдать замуж. С того дня, как Павел Тимофеевич объявил о желании выдать дочь замуж, Наталья совсем перестала есть и даже общаться с отцом. Только Сергей мог уговорить ее спуститься к обеду, завтраку или ужину, но даже в такие моменты она сидела, откинувшись на спинку стула, смотря вперед себя покрасневшими и влажными глазами. Идрисов не знал, что делать с дочерью: подобное упрямство злило его. Каждый раз, наталкиваясь на яростное сопротивление Наташи, он сам бесился и становился просто диким. Его ярость была сокрушительной, и всем вокруг казалось, что маркиз может свою дочь убить. Очередной ужин вылился в самый настоящий скандал. Сергей внимательно следил за сестрой ― ему что-то в Натали не нравилось, словно она вот-вот совершит нечто ужасное. Интуиция мало подводила юного Идрисова, но сказать, что именно выкинет сестра он не мог. Сказать, что он удивляется, когда в разговор ссоры Наталья хватается за нож ― было бы неправдой. Он ждал подобной выходки от Таши, но пугается здорово. Натали приставляет к своему горлу нож, и смотрит мокрыми глазами так яростно и равнодушно одновременно, что Сергей пугается. Убить себя ― равнодушие, стать женой другого ― ярость. ― Натали, девочка, ― произносит Павел, и Сергей слышит, как его голос слегка дрожит. ― Отпусти, не делай глупости. ― Глупость делаешь ты, отец, ― произносит Наталья. ― Я замуж не пойду. Мне легче в саван нарядиться. ― Наташа, ― произносит Сергей, делая шаг вперед. Сестра отходит от него. ― Не надо. ― Я сказала тебе, брат, что скорее умру, чем пойду замуж за другого. Вам обоим говорила. Теперь… теперь я… Сергей замечает, что Наталья начинает слегка подрагивать. На ее шее остается небольшая полоска от ножа; глаза ее закатываются и она падает на холодный пол. Отец считал, что два месяца в монастыре ее сломят, что она переломится, станет покорной и послушной. Но Наташа становилась все злее и злее, но злоба ее больше не была громкой и уничтожающей. Она была тихой и смертельной. Когда отец объявил, что если не под венец ― то в монастырь. Наташа рассмеялась на это, и сказала, что готова даже отречься от его имени, если понадобится. Уже этим вечером она уехала обратно в монастырь. Болезнь не отпускала ее вот уже второй месяц. Она металась в темноте, и в её туманной голове горела только одна мысль: «ведьмам в монастыре не место», она не должна была быть здесь. Прочность самой младшей ведьмы иссякла вопреки всем надеждам. А потом… потом пришёл кто-то. Сказал, что его зовут Хома Брут, и что он будет о ней заботиться. Даже находясь в беспамятстве, она вспомнила, кто такой Хома Брут, и успокоилась. Наташа никогда не сдавалась, никогда не прекращала бороться, но на тот момент она была так измучена болезнями и слабостью, что просто хотела наконец-то выздороветь. ― Твое письмо мне рассказало об этом. Как ты его передала? ― Хома Брут. Наверное, поэтому она доверилась ему сразу и безоговорочно. Следующие пару недель ее безбожно рвало, она почти ничего не ела, мало спала, и во снах видела такие кошмары, что Хома Брут просыпался посреди ночи от того, как трясётся вокруг подушки и одеяла вместе с бьющимся в конвульсиях телом его подопечной. Все это было невыносимо. Хома не мог оставить ее, не мог подобрать слов, чтобы успокоить, не мог найти лекарств от подобного безумия. Он приучился не трогать Идрисову без ее разрешения, каждый день уверял в безопасности, посвящал любую свободную минуту, с трудом справляясь с тем, что приходилось наблюдать. Маркиза похудела и осунулась еще больше, хотя в ней и раньше выделялись одни кости. Она стала совсем подавленной и безучастной, часами смотрела в потолок и боялась засыпать, ожидая самых худших сновидений. Наташа проснулась среди ночи от кошмара, и первое, что она почувствовала ― необычно яркое чувство, как порыв горячего ветра в зимнюю стужу. Она с трудом разлепила влажные глаза, и через туман перед ними вгляделась в комнату. Она явно уже была не одна, но кроме Хомы Брута в комнате был кто-то еще. — Так не может продолжаться, — сказал Хома. — Она так слаба… Я боюсь за неё. Зашуршали юбки, кто-то подошёл к ней, погладил по голове холодной рукой, обвел линию шрама. «Жданна» — поняла она, и поддалась вперёд. Жданна положила её голову к себе на колени, и принялась перебирать её волосы, заплетая в косу. Было так приятно, что Идрисова едва не расплакалась; давно никто о ней так не заботился. Никто, кроме Бинха. Сердце вдруг сжалось в предчувствии чего-то нехорошего, будто ветер что-то шепнул и ускользнул, не взяв за труд объяснить. Жданна наклонилась к ней ― низко, Идрисова чувствовала, как щекочут ее раскалённую кожу мягкие локоны волос. ― Я знаю, какого это, ― мягко произнесла Жданна. ― Умирать. Когда тебе страшно настолько, что ты просто… просто растворяешься в самый страшный момент, замолкнув на середине своего крика, и думаешь, что тебя больше нет? Я это знаю. Я летела с огромной пустоты в черную пропасть и в ней не было ничего. А потом там появилась я. Она вздохнула и отстранилась, погладила девушку по плечу. Жар не спал, но трястись Идрисова перестала. — Чем я могу помочь ей? — мягко спросила Жданна. — Скажи мне, пожалуйста. Хома молчал какое-то время. ― Есть одно средство, ― наконец медленно выдал он. ― Не человеческое, конечно. Нужна будет новая мужская рубаха и немного колдовства. Жданна фыркнула. ― Ладно, много колдовства. Это помогает. Колдовство Жданны ― настолько же естественно, как и кровь в ней, оно легко принимается Идрисовой, легко становится частью ее. И легко исцеляет. Говорят, что кровь людская ― не водица. Это то, что определяет, соединяет и становится нашим проклятьем. Но магия ― магия настоящая связь, настоящее единение, настоящие проклятье. Именно это спасает Идрисову. Жданна замужем за Гуро Яковом Петровичем, и все время сидеть рядом с больной девушкой не может. Поэтому это делает Хома Брут ― богослов. Он помогает Идрисовой, заботится о ней. Он передает ей колдовские книги, которые раньше принадлежали бабушке Жданны, и Идрисова по ним изучает свое новое ремесло. ― Тебя не пугает, как легко ты вписалась в круг нечисти? ― как-то раз спросил Хома Брут, когда они с Наташей сидели во дворе. Девушка плела венок, мурлыкая себе под нос. В ее творении традиционно преобладали голубые и сиреневые тона. Чуть увядшие цветки вновь наливались силой и расправляли лепестки от легкого прикосновения. Богослова это чрезвычайно интересовало. ― Нет, ― усмехнулась она. ― А тебя? Наташе нравился Хома, этот острый на язык юноша, немного старше ее самой. Он сильно помог ей, показал, как надо жить, как надо бороться. Он показал ей, что даже для таких, как Идрисова, есть обратный путь, путь из ненависти и злости к любви и милосердию. Порой, они цеплялись языками, и их разговоры превращались в настоящие словесные поединки, где ни один не собирался уступать другому. Но каждый раз, когда он исчезал на неопределённый срок, Наташа волновалась и ждала его возвращения. Он со снисхождением относился к тому, что она могла поджечь занавески, неправильно произнеся заклятье, и они называли друг друга не иначе как «экзорцист» и «Идрисова». Хоме по-своему нравилась Наталья Павловна. Он редко замечал стройную фигуру, пока Наташа сама не окликала его. Всегда облаченная в темный шелк, она была похожа на Жданну, что в них обеих говорило о родственной связи, и все-таки они были разными. Жданна пылала как синий огонь, обжигающий, но холодный; Наташа напоминала яркое, безудержное пламя, что сожжет в одно мгновение. Поступь Наташи была неслышной, мягкой, лицо — бледным и равнодушным, словно происходящее ее нисколько не трогало. Глаза чистые, не покрасневшие, будто и не плакала она. Хотя смысл в слезах для той, у кого отобрали не просто любовь — жизнь, которой было это чувство? Из-за гордой осанки, внешнего безразличия злые языки болтали, что ведьма-то и не расстроена вовсе. Душа леса не умеет любить ничего, кроме чащи, шептались они. Хома был согласен лишь в одном ― теперь она не полюбит ничего. Такое не повторяется дважды. Она не любит родителей, оставленных в прошлых без сожаления, не любит брата, который был далеко, даже к своим новым сестрам не питает она любви ― уважение и симпатию. А любила она только полицмейстера, имя которого Хома Брут не знал. Они в какой-то момент друзьями стали. Просто. В какой-то миг все изменилось между ними. Внезапно. Неизбежно. Они никогда не будут пить чай, сидя вместе за столиком. Не будут говорить о будущем и благополучии ― собственном и общем; никогда не позовут друг друга на праздники и не пойдут гулять, как самые обычные приятели. Никогда. Зато жизнь доверят друг другу. Не задумываясь. Спину прикроют. И улыбнутся по-настоящему, при встрече и на прощание. Жданна смогла исполнить свой план только в ноябре 1827. Наташа встретила ее ослепительной, кривой усмешкой, и бросилась на шею сразу, как только та переступила порог комнатки. ― Никогда не думала, что буду так рада кого-то видеть, ― смеялась Идрисова. Хома смотрел удивленно ― за много месяцев он не слышал такого чистого, довольного смеха от младшей ведьмы, от Сокола. Казалось, она была сломлена внутри, потрескалась, как дорогой мрамор… но снаружи она была все еще прекрасна. Крепкая и целая изнутри девушка, Хому не сомневался, что в какой-то определенный момент она соберется. Она не вписывалась ни в правила, ни в законы. Приходила, когда хотела, уходила, когда желала, не спрашивала разрешений, не отдавала приказаний. Будто не нужно было. Будто и так владела землей под ее ногами — она шла, и исчезали кочки и камни с ее пути. Ветром в ее волосах, водой, падавшей с небес, холодом, следовавшим рядом с ней, будто сторожевой пес. ― Поделись со мной своим планом, ― усмехнулась Наташа. Глаза ее горели. Хома Брут считал это главным достижением за многие месяцы, к ней вернулось желание жить. ― Ты уедешь отсюда. Со мной. Поместье моей бабушки под Петербургом пустует, там верные слуги, которые о тебе позаботятся, и которые о тебе не расскажут. Мы найдем третью. Исполним Предназначение. И забудем все это как страшный кошмар. ― И скольких многих нам придется убить? В монастыре говорили, что она души никогда не имела — сгорела та в пламени еще до ее рождения. Разбегались монахини в стороны, когда она шла по темным коридорам, окруженная мраком и молчанием. Шушукались, сплетничали и замолкали, стоило ей в поле зрения появиться. Говорили, она проклятие наложит, не задумываясь. Она сама и есть проклятие. В проклятии умерла, жила проклятием. Никто из них не знал, сколько правды в этих злых насмешках. ― Возможно, никого… ― но тут губы Жданны изогнулись в усмешке. ― Или всех. Наталья Идрисова не терпела жалости, это Хома Брут понял, она позволяла помогать себе, когда сил у нее уже не было. Но тут он с удивлением наблюдал, как одна ведьма-беркут другую ведьму-сокол с мертвым взглядом укачивала в колыбели рук своих, как говорила что-то. Сама себя успокаивала, потому что Натали была спокойна и невозмутима: с царапинами и синяками, с разбитым сердцем. Хома Брут все еще плохо ее знал, но ему хотелось верить, что и Наташа сможет собрать свое сердце воедино и вернуться к полицмейстеру, которого любила. У Жданны была семья, для Наташи ей был один человек. И вдруг на губах юной маркизы Натальи Идрисовой дрогнула насмешливая улыбка. ― Когда начинаем? Потому что ведьмы вроде Натальи Идрисовой не сдаются никогда.

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ