Нас учили быть птицами

Ганна отравила ее несильным ядом, и девушка весь день исходила противной, черной жижей. Старая ведьма с усмешкой наблюдала за тем, как целый день мается писарь, не видя предмет своего воздыхания, как порывается прийти к девушке, но не был уверен, что она впустит его. Ганне пришлось признаться, что дочери нездоровится, и от сожалеющего, грустного взгляда голубых глаз ей почти что стало плохо. Писарь отомстил ей изящно: этой ночью он помешал выпить жизненную силу Оксаны, которая еще теплилась в призраке. Проклятые русалки отгрызли Ганне руку, и женщина, проснувшись утром, заговорами остановив кровь, нашла только один выход ― бежать. Она должна была бежать и как можно скорее. И черт с ней с проклятой девкой, убить ее все равно не представляется возможным, так пусть она будет теперь проблемой Всадника и только Всадника. Погоня была краткой — Гоголь быстро настиг Ганну, а Гуро, предвидев возможный путь ее дальнейшего отступления, зашел с другой стороны дома и отрезал его. Женщина была в ловушке, а значит, наиболее опасна, чем когда-либо. Николай помнил про это еще с тех времен, как отец ходил охотиться ― когда зверь бежит от охотника, он не так опасен, когда его поймали в ловушку, но еще не убили. У загнанного зверя только одна цель ― выжить, а ради нее он будет готов на все, даже кинуться на окруживших его охотников. Николай полагал, что в старой ведьме перед ним царят те же инстинкты. Ганна обратила к нему светлые, как болотная тина, глаза. Совсем не как у Насти. ― Это все из-за тебя, — злобно прошептала хозяйка постоялого дома. ― Я не понимаю, ― ответил Гоголь, желая как-то потянуть время, краем глаза замечая, как Гуро аккуратно вертит свою трость. Стоило надеяться, что у повидавшего многое следователя там пистоль или хотя бы шпага. Ганна бросилась к нему ― ловкая и сильная, намного сильнее обычной женщины. Даже одной рукой она могла легко придушить его, как котенка. Гуро не стал ей помехой, она смела его с пути, подкинув вверх через весь двор настолько, что следователь проломил крышу сарая. Ее руки сомкнулись на его шее, и Николай не видел возможности для спасения. Как гром среди ясного неба раздался выстрел, хватка женщины мигом ослабла, а затем она сама рухнула на землю. На том месте, где еще мгновение назад находилось лицо, искаженное гримасой гнева, сейчас зияла дыра, окаймленная кровавыми ошметками плоти… Николай смотрел на изувеченное тело хозяйки постоялого двора, и, к собственному удивлению, его не тошнило от вида того, что осталось от лица женщины. Он смотрел на черные волосы, испачканные кровью, на худощавые холодные руки, вспомнил ее болотного цвета глаза… У ее дочери волосы были светлые, как пшеница, кожа мягкой, теплой, а глаза ― темно-голубые… ― Настя! ― шепчет Гоголь, и несмотря на то, что перед глазами все еще немного плывет от нехватки воздуха, а сердце бешено-бешено бьется, он срывается с места, направляясь в сторону заветной комнаты. Гуро и Бинх не успевают его остановить. Николай не знал, почему в последнее время его стали упорно посещать подобные мысли, а раньше даже не задумывался над этим, идиот! Возможно, просто сейчас пришло время? Всему свое время, и оно настало? Возможно, раньше он поступил бы иначе, чем сейчас, но сейчас он хочет одного ― увидеть ее, дотронуться до тонкой руки, почувствовать вновь запах волос… Настя была жива. В ее комнате было темно и прохладно, но он видел, как поднимаются и опускаются ее плечи. Она спала, но ― о, Боже! ― она была жива. За эти минуты, что он несся в ее комнату, писарь успел передумать множество вариантов, которые не доставляли ему никакого удовольствия, и даже больше ― внушали дикий ужас. Он видел силу Ганны, весьма неудачно попытался противостоять ей, и внутри все сжималось от одних только мыслей, что могло произойти с неугодной дочерью. Настя закашлялась, когда он сел рядом. Гоголь накрыл ее голову дрожащей рукой и погладил светлые локоны. ― Николай? ― прохрипела Настя, с трудом разлепляя синие, как реки, глаза. ― Ваша мать… она погибла, ― дрожащим голос сказал Николай. В другой ситуации, он бы прикусил язык, но здесь почему-то почувствовал, что это именно то, что она хотела бы услышать. ― Она была нашей подозреваемой, но оказала сопротивление и погибла. На бледном, без кровинки лице Насти появилась жесткая улыбка. — Это хорошие новости. Он пробыл с ней весь день, только бегло успев привести себя в порядок. Под ее четким контролем он заварил ей чай с какими-то травами, сделал молоко с медами, развлекал ее чтением и стихами. Видимо, Ганна действительно была ведьмой ― Настя стремительно шла на поправку, теперь, когда ее мать была мертва. Она была все еще бледна, однако улыбалась, смеялась, спорила с ним, разговаривала… Николай не знал, когда в последний раз был так счастлив. Чем больше солнце клонилось к закату, тем сильнее он осознавал, что не хочет оставлять эту потрясающую девушку. «Но это я полюбил ее как мальчишка, ― размышлял он, смотря на снова заснувшую девушку. Во сне она стремительно набирала силы. ― А она… возможно, я ей не безразличен, но вот так просто предложить ей поехать в Петербург… с человеком, которого она совсем не знает». Николай не был уверен, что она согласится. Он не был уверен, что захочет услышать ее отказ. Темно-серые тяжелые тучи сгустились над маленькой деревней ближе к позднему вечеру, делая небо очень низким: казалось, что крыши низеньких деревянных домов касались его. Землю окутал полумрак, в душном воздухе чувствовался запах скорого дождя. Людей на улицах становилось все меньше, а с первыми каплями, упавшими на сухую землю, которая тут же без следа поглотила их, почти совсем не осталось. Последние прохожие спешили укрыться в домах. Природа хмурилась на глазах, и в такие минуты, когда еще не окончательно стемнело, и так не слишком радушная Диканька превращалась в мрачное, готическое место, окутанное предгрозовым маревом. Все вокруг замерло, застыло на какое-то мгновение и резко стихло, как бывает перед сильной грозой. Ни раскатов грома, не завывания ветра, не шелохнутся листочки на деревьях, даже птицы умолкли. Невероятная тишина, но уже через несколько секунд небо прорезала прямая, как стрела, молния над зубчатым, большим зданием, осветив его на миг, и тут же Диканька содрогнулась от оглушительного раската грома. Еще одна молния: теперь она походила на гигантскую светящуюся ветку с множеством разветвлений по всему небу. И еще одна. С последним раскатом дождь усилился и превратился в сплошной поток воды, которая стеной низвергалась с небес, не давая возможности увидеть ближайшее здание, а любой прохожий промок бы до нитки в первые же секунды. Яков, Александр и Николай сидели под навесом, и хотя все трое обсуждали окончания дела, Николай думал совсем о другом. То, что он собирался сделать, было безумным, но впервые жизни он знал… что? Что в кого-то влюблен так сильно? Что полюбил женщину с первого взгляда. «Вверх безумства» ― повторял он, стоя напротив ее комнаты. Из-под двери выбивалась тонкая полоска света ― Настя еще не спала. Она все два дня не покидала свою комнату, лечилась разными настойками, травами и чаями. Гоголь не хотел ее тревожить, да и времени толком не было ― вместе с Гуро и Бинхом они решали последние вопросы, связанные с расследованиями, расспрашивали Леопольда Бомгарта о теле Ганны ― ради приличия, так как причина смерти в виде разнесенного в кровавое месиво лица была слишком говорящей ― заполняли документы и… они много чего еще делали. Николай был в смешанных чувствах, и хорошего в этом урагане эмоций ничего не было. Придя к Насте, он немного топтался на пороге, но в итоге решительно постучал пару раз. Лучше сразу сделать, не раздумывая, иначе он мог потом не решиться. В отличие от матери, которая жила в собственном доме, Настя жила на постоялом дворе, где и работала. Николай знал, где находится ее комната, но еще не видел ее. ― Настя, ― позвал он. За дверью раздались какие-то шорохи, стуки, и спустя минуту Настя разрешила войти. Не дав себе время подумать, Николай открыл дверь и быстро переступил порог, поспешно закрыв за собой. Комната Насти была похожа на его собственную, с небольшими различиями: большая кровать, большой резной шкаф, стол, заваленный какими-то бумагами, и старый комод. Николай краем сознания отметил, что ткани в комнате, дерево были не простыми, а довольно дорогими. Анастасия сидела, закутанная в одеяло, с шарфом на шее. На прикроватной тумбочке ярко горела свеча, большая чашка с черным чаем, а на коленях ― раскрытая книжка. ― Добрый вечер, Николай, ― слабо улыбнулась девушка немного бледными губами. Кажется, ей было все еще плохо, но по крайней мере, она находила в себе силы сидеть, а не просто спать. ― Добрый, ― неловко проговорил писарь. На то, чтобы прийти сюда и перешагнуть порог этой комнаты, он потратил всю смелость и теперь не знал, куда себя деть. ― Как… как вы себя чувствуете? ― Значительно лучше, ― улыбнулась блондинка, кидая красноречивый взгляд на стакан. ― Не стойте, садитесь! Николай кивнул, заприметив стул рядом со столом, но он внезапно понял, что тратить время на то, чтобы подвинуть его к кровати будет глупо. Поэтому Гоголь подошел и присел на край кровати рядом с девушкой. О чем говорить с ней, он не знал, однако просто смотреть на нее было приятно. ― А вы лжец, Николай, ― внезапно с мягким укором заявила она. Гоголь удивленно свел брови к переносице, непонимающе хмурясь. Настя подняла книгу, которую читала, так, чтобы он мог видеть обложку. ― А я думал, что сжег все экземпляры, ― произнес он с легким смущением. С одной стороны, его пьеса была той еще гадостью, он терпеть не мог свое произведение, изданное под именем Алов. С другой… кажется, Анастасии нравилось, она смотрела на него с легкой улыбкой. ― Значит, мне повезло, ― игриво подмигнула девушка. Настя молча смотрела на него, ожидая, что он озвучит причину своего прихода, ведь не просто так же заявился Николай ― Мы закончили наше дело, ― сказал он тихо. ― Я скоро уеду. И я хочу предложить вам то, за что вы можете назвать меня глупцом. Он сделал паузу, словно давая ей шанс остановить его, и Настя улыбнулась. ― Я никогда бы не посчитала вас глупым. ― Поедем в Петербург, ― предложил он, развернувшись. Николай с удивлением обнаружил, что в теле не было привычной дрожи, он был спокоен и собран, словно всегда знал, что должен сказать. Словно приехал в Диканьку только ради нее одной, ради Анастасии. ― С… со мной. Я… я понимаю, что это невозможно, но… я люблю вас, ― выдал он, запнувшись. Он никогда не чувствовал такое к женщине. ― Почему же невозможно? ― улыбнулась она. Краем глаза она заметила луну в окне. А та светится на небе белой жемчужиной, будто зовет, и Насте кажется, что она вот-вот оторвется от поверхности и пойдет туда, по Млечному Пути, по лунному свету к сияющей белой земле. ― Простите, ― внезапно сказал Гоголь, но в голосе его не было и капли сочувствия. Он знал, что по этой женщине Настя скорбеть не будет, но два десятка лет воспитания не проходит просто так, заученные с детства слова рвутся. ― Я говорю о любви, хотя вы оплакиваете свою мать. Возможно, он просто хотел дать ей понять, что он есть у нее, что он может поддержать и понять. Других слов Николай для нее не находил. Сначала это пугало его ― как это, он не может найти слов для такого важного, как ему кажется, человека в его жизни. А потом понял ― слова не нужны. Николаю казалось, что он сходит с ума, когда смотрит на нее, что все ее мысли и чувства им лишь надуманы, и на самом деле Аксимова ничего к нему не испивает. Но истина была в том, что он знал ее просто слишком хорошо, и ее чувства ощущал как свои. Анастасия злобно усмехнулась. ― Ганна была женщиной, что родила меня. Но мое сердце не скорбит по ней. У неё чёткие скулы, длинная шея, красивый изгиб ключиц. Она такая красивая. Множество важных и невысказанных слов: «Я люблю тебя», «Возвращайся скорее», «Мне будет очень тебя не хватать» — толкались в голове, вытесняли друг друга, лишая важности. И Настя просто нежно обхватила ладонями лицо юноши и впечаталась в его губы нежным поцелуем, в котором было всё, и даже большее, намного большее, чем она смогла бы выразить словами. Она знала, что он никуда не уедет, и хотя она любила его и желала этого, ей было почти что жаль. Николай Гоголь ― Предназначение, и если вопрос по-прежнему стоит таким образом, что на одной чаще весов правдивость Насти и ее смерть, а на другой ― немного лжи, короткая любовь и ее жизнь, то она выбирает второе. Николай… в будущем он все поймет. *** Чем ближе к зиме, тем мрачнее и холоднее становились ночи в Диканьке. На улицах людей не было, и царила полная тишина. После случая с всадником даже самые упрямые крестьяне решили, что лучше не высовывать нос из хаты после одиннадцати вечера. Настя плотнее закуталась в теплый большой платок, убедилась, что Гоголь не проснется, и выскользнула из комнаты. Бесшумно ступая по деревянному полу, она прошла в конец коридора и повернула на маленькую, неприметную лестницу, которая вела к кухне. Ганна использовала ее в непогоду, чтобы не идти через весь двор на кухню под дождем. Настю затопила ядовитая радость, когда она осознала, что это место теперь принадлежит ей ― Ганна получила его после смерти мужа как наследство, но теперь все встало на свои места, чему Аксимова была безумно рада. Она гордо ― пусть и никем не видимая ― прошлась по коридорам, ощущая себя полноправной хозяйкой. Спустилась на кухню и зажгла свечу. Мгновенный, яркий свет выхватил силуэт второй девушки, что была здесь. Настя не испугалась, лишь легко улыбнулась. ― Кажется, беркуты не едят виноград. Жданна рассмеялась. Тихо, вдумчиво. Жданна все делала с неугасающим изяществом, как и подобает истинной герцогине. Даже сейчас. Настя никогда не страдала подобными слабостями, но сейчас почувствовала легкий укол в сердце. У Жданны и Наташи был статус, а у нее нет. Не то чтобы это когда мешало им быть на равных, но иногда Настя хотела обладать хоть частью их изящества и знатности. Кровь в них, конечно, была общая, от одной женщины и одного мужчины. И каждая из них желала что-то от другой. Жданна хотела вернуть прежнюю беспечность Наташи, Настя хотела получить их положение в обществе, а Наташа хотела бы обладать той же холодной выдержкой. ― Конечно, нет. Хочешь предложить мне сырого мяса? — спросила Беркут, показательно закидывая в рот виноградину, вопиющим показательным жестом — подкинула, запрокинула голову и поймала ртом. Тихо рассмеялась; такое поведение было скорее в стиле неугомонной Идрисовой, чем горделивой Беркут-Гуро. Несложно догадаться, с кем жила Жданна, пока ее муж был здесь. ― Где Наташа? — вспомнив о младшей сестре, спросила Настя, убирая подальше ненужную зависть и присаживаясь напротив Жданны. Равные, всегда равные. От первого вздоха и до последней капли крови. ― Дома, ― под домом Жданна имела в виду поместье ее бабушки, где Наташа Идрисова жила последние два года. Дома маркизу никто не искал, и она даже в шутку говорила о том, что если умрет, на похоронах будет удручающе пусто. Ей всегда было смешно, что бы ни происходило. Жданна качала головой и говорила, что так Наташа справляется со стрессом и страхом. Настя иногда думала о том, а может ли Идрисова вообще бояться, уж больно отчаянно-смелой она была. ― Но скоро будет здесь. Соскучилась? Настя улыбнулась. ― По ней. По Хоме. По тебе. Мы давно не виделись, ― с легкой тоской произнесла Аксимова, поправляя юбку платья. — Я имею в виду, все вместе. Жданна улыбнулась. ― Что же, если никто из нас не умрет, предлагаю встречаться раз в год на Небесный сварог и… Договорить ей не дали. Быстрые шаги раздались в коридоре, и Настя развернулась, чтобы увидеть того, кто спешил к ним. ― Анастасия Максимовна! Пожар, — прокричал какой-то мужчина еще до того, как выбежал на кухню. ― Что? — непонимающе переспросила девушка, переводя взгляд на свою всезнающую подругу. Жданна подняла на нее мягкий взгляд карих глаз. ― Пожар, ― повторила она голосом сладким, как молоко с медом. Как будто она не собиралась стать вдовой в этот вечер.