look ahead, don't turn around

В течение дня Сяо Чжань и Ван Ибо пересеклись только пару раз. Первый, когда Ибо вернулся в купе писателя, чтобы закрыть форточку, и второй - в уборной. Костюм Вана был испачкан в итальянском соусе, и он усердно его чистил, в это время Сяо Чжань вошёл, чтобы помыть руки. Рубашка Ван Ибо тоже немного намокла. Когда оттирал жилет, он расстегнул её до третьей пуговицы, оголяя небольшой участок груди и острые ключицы. Сяо Чжаню хотелось провести по ним пальцами, чтобы узнать, насколько они острые и, если его ключицы действительно остры, как лезвие ножа, он хотел бы вскрыть себе ими вены. Сяо Чжань никогда не хотел признавать своих фетишей. Он сказал бы, что Ибо сейчас выглядит сексуально, но если присмотреться, то можно разглядеть, как он раздувает свои щёки от усердия, и волосы неряшливо падают ему прямо на глаза. Писатель никогда ничего не испытывал к милым мальчикам, и сейчас ничего не меняется, его это только раздражает. Вытерев руки бумажным полотенцем, он перехватил руку Ван Ибо и с раздражённым видом забрал у него жилет. — Хватит его тереть, он уже чистый! — прошипел Сяо Чжань, но, когда увидел растерянный взгляд Ибо, продолжил говорить спокойнее. — Надевай. Ван надел жилет и принялся застёгивать пуговицы рубашки, но его руки тряслись. Он сам не знал почему. "Наверное, кофе слишком много выпил", — подумал он, но пальцы всё так же дрожали. — "Да что же это такое?!" Сяо Чжань видел лишь то, как проводник не мог справиться с пуговицами. Он помог застегнуть одну, другую, а потом его взгляд остановился на ключицах, и он все-таки провёл большим пальцем по одной из них. Ключица вовсе не острая, гладкая, но Сяо Чжань всё равно хочет вскрыться. Он, наконец, застёгивает последнюю и молчаливо уходит. Ибо не смотрит ему вслед, его глаза опущены в пол, а кожа горит от чужого прикосновения. "Что же это?!" Сяо Чжань не любит милых мальчиков. Он любит страстных, развязных, готовых упасть на колени перед ним. Поэтому он снимал на неизвестных улицах новых холодных городов парня на ночь, проводил с ним жаркую ночь, а наутро, проснувшись в кровати в квартире любовника или мотеля, доставал тетрадь и опять писал о том, как приятно и легко быть одиноким. Этим и ограничивалась его личная жизнь. Он никогда не общался дружески со своими любовниками, да и друзей у него сейчас не осталось. Но, когда он общается с Ван Ибо, внутри появляется уже знакомое чувство привязанности. Сяо Чжань не хочет давать этому чувству места в своём сердце, потому что знает, что потом будет больно. Дружба без привязанности тоже возможна, она и проще. С этими мыслями писатель возвратился к себе в купе. На столе всё ещё стоят две пустые чашки, лежит его бежевая тетрадь с шариковой ручкой и флешка, которую Ибо все-таки не взял. Сяо Чжань открывает тетрадь на странице с загнутым уголком и дописывает ещё пару строк, завершая строфу. Не смотри на меня глазами добрыми, Я полон каких-то надежд. Что-то сдавило внезапно под рёбрами. Дальше мчится этот поезд. «Авель старался идти на поправку. Не шёл, а именно старался. Он бы не делал этого, если бы врач не запретил приходить Эмилю к нему. Он же не может без друга, не может один со всем справиться, особенно когда уже никого не осталось. Поэтому он выполнял все требования врачей и не закатывал истерики перед применением гипноза или электрошока. У Эмиля день рождения, и он должен прийти сегодня к Авелю. И приходит. В черном костюме и розовой рубашке, с букетом цветов, который его мама тщательно выбирала для пациента. Авель с порога комнаты вешается ему на шею с поздравлениями. — С днём рождения! Мне даже не верится, что тебе теперь пятнадцать. Кажется, только вчера мы вместе дёргали девчонок за косички! — он громко рассмеялся, сильнее прижимаясь к другу. — Я тебя так давно не видел. — Да... — Эмиль расцепил чужие руки у себя на спине, выпутавшись из объятий и сделав шаг назад. — А где мой подарок? Авель тут же подлетел, как бабочка, к прикроватной тумбе и из самого нижнего ящика достал маленькую коробочку. Он подошёл к имениннику и протянул подарок. Эмиль принял его и немного приоткрыл крышку. Глаза наполнились непониманием, когда он увидел кольцо. — Я знаю, что это совершенно обычно, но ты же знаешь, что я не могу покидать больницу, поэтому... — Но оно же твоё, — перебил Эмиль, смотрящий в одну невидимую точку, будто слепой. — Это подарок. Теперь оно твоё, даже не противься. Это единственная вещь, которую я могу отдать тебе в благодарность за то, что ты всё ещё есть у меня. Ты единственный, кто у меня остался. Этот льстивый, но поистине искренний монолог прервался крепким объятием. Эмиль чувствовал, как глаза наливаются слезами, и щипает кончик носа, но старался не подавать вида. Он сам благодарен ему за всё, поэтому собравшись выдавливает немного жалкое: — Спасибо. Авель отстраняется. С улыбкой от уха до уха он прыгает в кровать и зовёт туда же именинника, но тот не хочет помять свой костюм, поэтому просто садится на край. Цветы, что до этого он держал в руках, Авель забрал и поставил в вазу без воды. Он сказал, что хочет, чтобы они засохли и всегда стояли в его палате. Тогда, когда будет очень тяжело, он сможет на них посмотреть и вспомнить о нем. Эмиль просидел с Авелем до позднего вечера, веселя его и рассказывая общественные новости, которыми сам никогда не интересовался. В семь пришла медсестра и сказала, что Авель должен показаться врачу. Тот не хотел, отпирался, но все-таки выйграл у девушки ещё полчаса. Эмилю было не по себе. Он давно хотел рассказать другу о своих непонятных чувствах к нему и сегодня решился. Но внезапно, когда он понял, что времени почти не осталось, а следующего раза может и не быть, он растерял всю свою смелость. Нужно было собраться с мыслями. Может, всё не будет так плохо, как он думает? После продолжительного, тяжёлого для него молчания, он тихо сказал: — Если честно, я хотел кое о чём поговорить. — О чём? — Знаешь, мне кажется, что ты мне... — Эмиль сглотнул вязкую слюну. — Нравишься. Эмиль рассчитывал на какую-нибудь реакцию, даже к истерике был готов, но друг просто ничего не сказал и посмотрел так, будто не воспринял всё всерьёз. Вдруг Авель рассмеялся. — Не разыгрывай меня, сегодня не первое апреля! — Это не шутка. Эмиль старался смотреть в глаза Авелю, но в итоге всё равно перевёл взгляд на открытое окно. Уже начинало темнеть. Стало тихо, нет, даже громко. Авель не мог вытерпеть такую громкую тишину, заряженную высоким напряжением. Слова друга застали его врасплох, но не из-за того, какие слова он услышал. — Я знаю. А из-за того, что Эмиль вообще решил ему об этом сказать. — Думаешь я не заметил? Он догадывался. Думал об этом не раз, но всегда в итоге откидывал эту мысль в сторону, потому что не хотел принимать её. Он не верил. — Думаешь ты прекрасно скрываешь свои чувства? Да я постоянно чувствую своей грудью, как твоё сердце бьется в бешеном ритме, как только мы обнимемся! Не верил ему. Не верил себе. Потому что... — И когда лежим рядом, я тоже его слышу! Его сердце - этот орган, который обмануть не получится - тоже трепыхается словно птица, словно зверь уязвимый. — Ты даже смотришь на меня по-другому, в твоём взгляде... Ты думал я не замечал?! Сейчас хочется выть. И обнять напуганного Эмиля. Почему он срывается опять? Он же чётко понимает свои чувства. Он научился их маскировать. Но это всё бесполезно. Даже если получится скрыть от других, от себя ты ничего не скроешь. Только ты видишь свои глубокие раны, дыры и обглоданные кости. Авель не понимает, просто не понимает, что с ним. Эмиль тихо шепчет "успокойся" и делает шаг навстречу, но парень наоборот отступает назад, пока не упирается спиной в дверь. — Эмиль, ты хоть знаешь, что я чувствую? — глаза Авеля покраснели и дыхание сбилось. — Что ты чувствуешь? — Эмиль больше не может сдерживаться и теперь его щёки полосуют горячие слезы. Он думал, что был готов ко всему, согласен был со всеми печальными исходами, но теперь стало страшно». Вечером приходит Ван Ибо. В руках он держит поднос с двумя тарелками лапши, чизкейком и чашками дымящегося кофе. Сяо Чжань удивился, он ведь ничего не заказывал. — Ибо, я не заказывал это, ты, наверное, ошибся. — Не заказывал, знаю, — парень прошёл вперед и поставил поднос на столик, очаровательно улыбнувшись. — Я сам захотел с тобой поужинать. Ты же не против? Ван встретился с отчего-то тёплыми глазами писателя. Обычно он старался избегать его взгляда, но не теперь. Он дарит очередную широкую улыбку, отчего у Сяо Чжаня появляется навязчивое желание обнять этого человека, но он позволяет себе только также улыбнуться в ответ. — Я буду только рад. Сев друг напротив друга, они начали ужинать. Во время еды, Ван успел рассказать о своём детстве: он любил помогать маме готовить и как-то раз, лет в девять, сам приготовил суп. Рассказал, что хотел стать кондитером, но из-за слишком большой тяги к путешествиям он всё таки стал проводником. На вопрос: "Почему не в самолёте?" он ответил: "С высоты птичьего полета, может, и красиво наблюдать за облаками, голубыми морями, островами, но здесь, на земле, есть те прелести, которые можно разглядеть только вблизи". Сяо Чжань согласился с его словами. Писатель о себе не рассказывал, но Ибо не обижался на это и считал, что сам должен открыться первым для дружбы. Но эту дружбу предложил Сяо Чжань, так какого чёрта он молчит и просто тепло смотрит? Выражение его лица меняется лишь тогда, когда он что-то не расслышал в рассказе, а потом возвращается его улыбка. Когда Ибо уже не знает о чём рассказывать, писатель, наконец, что-то говорит. — А все-таки жалко, что вы не подаёте вино, — он пригубил чашку кофе. Кофе без молока и сахара, которое он любил. — Я с этим ничего не могу сделать, — Ибо пожал плечами и принялся ставить пустые тарелки на поднос. Одно неосторожное движение руки, и чашка с кофе опрокинулась. Сяо Чжань почувствовал сильное жжение, но не болезненное. Кисть руки стремительно приобрела красноватый оттенок. Ван Ибо выпучил глаза и готов был тут же упасть на колени, сказав: — Простите! Я сейчас принесу мазь! — и он выбежал из купе. Парень, не зная куда деться от нервов, чуть не перепутал лекарства. Вернувшись так же быстро, Ван Ибо схватил мужчину за предплечье и завернул его легкую рубашку по локоть. Сначала он осмотрел, к счастью, небольшой ожог, провёл по покрасневшей коже подушечкой большого пальца, а потом выдавил немного мази из тюбика. — Мне не больно. Физическая боль не сравнится с душевной, так что это пустяки, — писатель наблюдал за действиями парня, немного затаив дыхание. Он сам не знал, зачем это делал, это же просто дыхание. Ван Ибо продолжал втирать мазь, что приятно охлаждала. Он подул на ожог, будто отец маленькому ребёнку на рану, заставил этим Сяо Чжаня вспомнить детство. Детство, которое слишком рано закончилось. Мужчина мотнул головой, мыслями возвращаясь в настоящее. В этом настоящем нет отца, залатывающего все его, пусть иногда и незначительные, раны. В нём есть Ван Ибо, делающий это здесь и сейчас вместо него. Эти мысли приятно греют сердце и щекочут сознание. — Я виноват перед Вами, — пробурчал парень, не смея поднимать глаз. — Ты опять обратился на Вы. — Ой, извините! Я просто весь на нервах... — Снова, — Сяо Чжань хрипло смеётся, понимая, что парень и правда нервничает. — Просто Сяо Чжань или Чжань-гэ. — Сяо Чжань, — тихо повторил Ибо, как в первый раз. — Чжань-гэ, — сказал уже увереннее. — Теперь не болит? "— Теперь не болит? — отец погладил мальчика по макушке. — Нет, папа, всё прошло! Ты что волшебник? Отец взял на руки малыша и крепко прижал к груди, смеясь вместе с сыном." Сердце Сяо Чжаня пропустило удар, рёбра сдавило судорогой. Он схватил за руку Ван Ибо и потянул его на себя, заключая в объятия. Тепло, удары сердца отголосками слышны в ушах. Он зарылся носом в пушистые волосы Ибо и погладил его по спине, прошептав тихое, слышное только им: — Спасибо. — Но я и правда виноват, — всё бурчал парень, стараясь избавиться от небольшого шока (он всё таки не ожидал таких действий). — Я могу как-то загладить свою вину? Если я ничего не сделаю, я сам себя не прощу, — он медленно положил ладони на спину писателя и обнял в ответ. — Чжань-гэ? — Если ты действительно настаиваешь, то я буду не против с тобой просто выпить, — говорил куда-то в макушку писатель, слильнее сжимая Ибо, почувствовав его ладони на своих лопатках. Несколько секунд на раздумья и объятия хватило Вану для того, чтобы сказать, мазнув случайно губами по ключице писателя, и отстраниться от него. — Я обещаю, — парень протянул мизинец. — Всё как ребенок, — усмехнулся поэт, но палец также протянул, заключив договор.