Без доказательств

Помнится, пожаловался Светке, как это ужасно — главная сплетница филфака под боком. А она так удивленно: — Андреева разве сплетница? Да ну… Никогда не замечала. А я-то вовсе не про Машку, ясное дело. Главная сплетница — это Бондаренко Максим Витальевич. Кстати да, мы с ним часто придуриваемся на эту тему: — Максим Витальевич! — Да, Максим Алексеевич? Может, я потому еще и не съехал, что здесь весело? Это же просто цирк с конями и серотониново-желтый такой дурдом в одном флаконе… Сейчас я, замотавшись в олдскульный клетчатый шарф и грызя последний кусок шоколада, с научным интересом слушал препирательства сладкой филологической парочки. — Бондаренко, ты вчера таки был на парах? — Да, мамочка, — елейным голосом протянул тот, клепая какую-то халтуру в стиле «Семь в одном с элементами отсебятины». На библиотеку у него, видите ли, аллергия. — Могу поклясться Розенталем и филологической девой. Надо? — Да нет… Никаких погодных аномалий не наблюдалось, вот я и усомнилась, — пояснила Маша, сосредоточенно крася правый глаз. Выждав минуту, Макс все же спросил: — А где лекция об алкашах и лодырях, путающих герундий с герундивом? — Да ну тебя. Ума палата, а ключ потерян, — свободной рукой она отмахнулась. Бондаренко обиженно засопел, а я тихонько заржал, прикрывшись краем шарфика. Кому скажешь, как мелкая блондинистая первокурсница воспитывает такого здоровенного балбеса, — не поверят же. И ведь бегает же он за ней как собачка. А так и до ЗАГСа добегаться недолго, и до Бондаренко-младших. Блин, о чем я думаю? Лучше бы поразмыслил о лексикологии и истории немецкой литературы, толку выйдет на порядок больше. Вот сколько угодно меня знакомые могут называть зубрилой, а на деле-то такой же лентяй, как и они. И точно так же при воспоминании о первой сессии хватаюсь попеременно то за сердце, то за сигареты — даром, что зубрил под ешками. Я наркоты в общем-то избегаю, но разок вкинуть ешек для стимуляции ЦНС — почему нет? Для благого дела, всё такое… Правда, на экзамены тоже лучше идти в состоянии — откат наступит, и всё, скажи привет пересдаче. И ведь понимаю прекрасно, что летняя сессия пройдет без всяких там колес и пыриков — ибо нехуй, Максик. Когда имеешь дело с наркотиками — с любыми вообще, — то решение проблемы может однажды плавно так перейти в решение проблем, а потом и в решение всех проблем. А Клубень, сука, в нужное время ходит по знакомым с trollface’ом и набором закоренелого объебоса в рюкзаке и вкрадчивым голосом интересуется: «Сессия, мужик?! Ешек?! А может, спидов?!». И как их с Эдиком еще менты не повязали за все годы, что они барыжат? — Макс! Макс! — А? — я с трудом допер, что Маша зовет меня. Расплодилось Максов, понимаешь ли, — от пресловутого Бондаренко и вплоть до Лилькиного кошака. — Хватит шоколад трескать, говорю! Иди, съешь уже чего-нибудь. В таких случаях неизменно испытываю смесь симпатии и раздражения. Вот какое ей дело, ем я или нет? Но с другой стороны — вижу же, что искренне интересуется. Как тут можно сердиться? — Э-э… да, пожалуй. Да и когда я ел в последний раз? Если уж на то пошло, и сейчас бы не стал. Помнится, после парочки голодных обмороков отец организовал мне недельку внутривенного пиршества в одиночной палате. С такой подачи волей-неволей жрать захочется. Зато после того случая было куда легче вытерпеть месяц под капельницей. Это, пожалуй, даже радует… — Женщина, а о моем желудке ты не хочешь побеспокоиться? — возмутился Бондаренко, даже оторвавшись от своего крайне ответственного дела. — Твой желудок сам о себе неплохо заботится! — язвительно парировала Маша, принимаясь жечь волосы утюжками. — Вот оно чё, Михалыч! Лучшие друзья девушек — это пидорасы, конечно же… — Завидуй молча, противный! — со смешком посоветовал я, принимаясь разыскивать побитые жизнью красные кеды и планируя отравиться каким-нибудь омлетом. А то мысли о скором гастрите и укоризненный взгляд Андреевой не дадут спокойно спать. *** Быть таким задротом-лингвофилом, как я, — это вредно. Не потому даже, что ухлопываешь на учебу лучшие годы своей жизни, а потому, что все и каждый норовят сесть тебе на шею. Я здесь известен как англо-русский разговорник, что как бы радует моих одногруппников и не только их. И если с экземпляров мужского пола можно что-нибудь коварно затребовать, то разводить девчонок как-то некрасиво — так уж меня воспитывали, что прекрасных дам надо холить и лелеять, уважать их, все дела… Видать, до того зауважал, что никакого сексуального интереса проявить не могу. Смотреть на красивую девушку мне нравится, целоваться с ней — очень даже, а вот переспать — всё, затык. Как говорится: «Не встало, ну и ладно. Посмеялись и пошли спать…» Интересно, как это там по-научному зовется? У Эша, что ли, спросить? Эшес — это мой приятель-гот, рядом с которым я кажусь идеалом мужества и нормальности. Такой же тощий и долговязый, как я, разукрашенный и запудренный чуть ли не в цвет выбеленных волос. И это при том, что у него с противоположным полом все отлично, хоть мальчиками он и не брезгует — бисексуальность нынче в моде, прям как Поппи Брайт и имморальная философия в вольном девочковом пересказе… Собственно, этот самый Эш учится в меде по специальности «клиническая психология», вот и сыплет всякими умными словечками по сабжу. Так что я у него частенько консультируюсь, чтобы потом публику смущать. Кстати, о публике… — Максим, ты ли это? — с притворным удивлением окликнул Игорь Алтухов, мой одногруппник. С этим кадром у нас любовь особого толка. — Я, родимый, — покладисто соглашаюсь. Разумеется, родимый увязался за мной, по пути выцепив какую-то отдаленно знакомую девицу со второго курса. — Андреева выгнала травку пощипать? — про то, что Машка нам с Максом номер два как мама с папой, кажется, знает весь этаж. Знает — и стебет по-черному. — Типа того… А что вас тут так много? Воскресенье, вся общежитская пьянь отсыпается, а вы статистику портите. — Мы? А ты весь такой белый и пушистый, — хмыкнула спутница Игоря. — Разумеется! — охотно заверил я, разбивая яйцо о край сковородки. — Стою, никого не трогаю, Барбару Стрейзанд напеваю. — Лучше напой мне мало-мальски литературный перевод вот этой хламиды! — с крейсерской скоростью Алтухов принялся раскурочивать недра своей сумки в поисках упомянутой хламиды. Я ехидно улыбнулся и, сдув с глаз надоедливые кудри, затянул приснопамятную The way we were своим дохленьким, прокуренным голосом. Спасибо Марку за это — ничто так не раздражает восемьдесят процентов людей (четверо из пяти!), как Барбара Стрейзанд. — Нырков! — Scattered pictures, of the smiles we left behind… — Макс, ну убей сорок минут! Ну чего тебе стоит? — Мне? Сорока минут! Их не есть у меня. Печалька, да… Как же там дальше… о! Can it be-е-е that it was… — Нырков, блядь!.. — Игорёша, Нырков — не блядь. Нырков — твой ум, честь и совесть!.. Вдоволь поиздевавшись над беднягой, я таки смилостивился. Мне несложно, но одного только понять не могу: зачем идти на перевод и переводоведение, если в английском ты — дуб дубом? — Причитается с тебя, мой лингвистически неполноценный друг! Ну ты понял, — заложив за ухо вилку, пропел я на прощание. — Да чтоб ты диатезной коркой покрылся! Я даже своим бабам такой дорогой шоколад не покупаю!.. Судя по гаденьким смешкам второкурсницы, она к числу этих баб все же не относилась. Ну и правильно — пожалел он шоколадку кошерную, еврейский расовый жид. Бредя по коридору, я совершенно не думал, что надо еще и смотреть под ноги; коридоры в данное время данных суток были такими пустыми, что не хватало только фонограммы завывающего ветра и перекати-поля, шелестящего по полу туда-сюда. А стоило бы: то ли я кого-то почти протаранил сковородкой, то ли сковородку кто-то хотел протаранить. Ну, на всякий пожарный буду пострадавшей стороной. — Твою-то мать, ты вообще смотришь, куда прёшь? — возмутился, параллельно с этим отмечая, что передо мной рыжее-бесстыжее-пятничное, по-простому — Захар Елин, по-пиндосски — Зак. Вот же блядь. Ну ладно, Елин, допустим, тоже не блядь. Это так, к слову. Неуместная экспрессия! А какого, собственно, хрена я по потолку бегаю? Спокойствие, половицы, дзен. Вот, да. — Эээ… Нет, вообще-то, — промямлил Зак. Он пялился так пристально, что я в кои-то веки стушевался и не придумал ничего лучше, чем: — Я не пойму, ты в музее, что ли? — против воли улыбаюсь, пытаясь сохранить на лице ехидное выражение; та еще задачка, надо сказать. — Да нет, — Зак помотал головой, однако по-прежнему выглядел так, будто бы свалился невесть откуда. — Прости… Я обычно не такой придурок, просто только что поднялся с кровати, голова ещё ватная! С сомнением оглядываю его… Правда, меня больше интересовала собственная придурочность, а не елинская. Ну, парень как парень. Рыжий, веснушчатый. Забавный такой, растрепанный слегка; если не сказать — пыльным мешком двинутый. Сексуальность объекта варьируется от нуля до минус бесконечности, хотя фигура ничего так — он чуть выше меня и не такой дистрофик. Но так или иначе — абсолютно, совершенно же не в моем вкусе… Не могу понять, что за херня происходит, но мне это однозначно не нравится. — Слушай, а почему я тебя раньше у Гарика со Стасом не видел? Еще минута — и я двину ему сковородкой по башке с целью последующего бегства. М-да… что-то мне в башку шибает не по-детски. Этот вывод был подтвержден дальнейшими моими репликами. — Это грустная история, — на выдохе произнес я, трагично закатывая глаза. — Я… знаешь… вынужден скрывать свои чувства… к ним обоим! Едва сдерживаю нервный ржач — такое лицо у Зака стало после этих слов. — К-к-какие чувства? — Самые искренние, — заверил я. И ведь правду сказал: чувство непроходящего фейспалма рядом с этими двумя было искренним до крайности. Решив, что из двух зол пора выбирать меньшее, я выразительно скосил взгляд на сковородку. — Ты куда-то там шёл? Вот и иди. А я, с твоего позволения, восполню нехватку питательных веществ в организме… — ага, ага. Прямо-таки умираю с голоду. Я повернулся, чтобы уйти. Пару шагов спустя Зак окликнул меня; я порадовался, что успел отойти подальше — сковородкой уже не достану. — Ну? — Увидимся? Что, блядь? Зеркало мне! Кажется, мы на съемках американского сериала для подростков, а я — улыбающаяся белобрысая мымра, загримированная так, что с пивом потянет. Впрочем, Елин не тянул на сексуального качка-футболиста ни с какого ракурса, так что свои девичьи фантазии я решил приберечь на черный день. А теперь скажи «да» своему футболисту, блондиночка-из-сериальчика. — Это, по всей видимости, неизбежно, ибо у нас одна среда обитания, — с индифферентной рожей пожимаю плечами и оставляю его торчать столбом посреди коридора. А то, что я чуть ли не бегом ломанулся к себе — так это… аппетит разыгрался. Не решившись выносить себе точный диагноз, я, тем не менее, знал прекрасный способ лечения. Сублимация. *** В кои-то веки позвонил Сагееву сам. Трубку он взял только после четвертого гудка, хотя наверняка мог и после второго — все его фокусы я уже на подлете замечаю. Всё пытается показать, что плевать на меня хотел — будто бы мне есть какое-то дело. Нет, раньше-то было, конечно… Основательно поцапавшись с Иброй за паралитическую пятницу и глухонемую субботу, условился-таки выловить его у наших общих дружков. Все сорок минут, что добирался до Эдика и Клубня, предпочел думать о дерьмовом прошлом, лишь бы только не о сегодняшнем настоящем. А Ибрагим Сагеев был солидной частью того прошлого. Начать следует с того, что я общался с его сестрой, Марьям, — тоже вся такая из себя true неформалка. Марьям училась на моей параллели, и доставалось ей не в пример меньше. Что неудивительно — я был нелюдимым тощим задротом, получившим клеймо пидора в классе этак седьмом. Марьям не подходила ни под один из пунктов указанного выше описания. Не знаю, на кой черт в Химки принесло ее старшего брата. Ибре тогда было двадцать один, а мне пятнадцать, что как бы намекает на дяденек в форме и жирного судью, если бы родители прознали. Хотя… им было бы плевать, а Ибрин папа бы его всяко разно отмазал. Большое дело. Мутная, конечно, история… Пришла пора, оно влюбилось. В парня. Глупо так, по-детски. С нервными истериками и парой тонн возвышенных страданий, но до нелепости фальшиво… Нет, не так. Это было любовью к пустому месту. Не за что Ибру любить. Ну, допустим, не дурак. И красив чуть больше, чем стоило бы. И на этом всё. Беспринципный и безамбициозный мужлан с непомерным самомнением. Пожалуй, и не стоит всё это того, чтобы врубать врубать repeat на пластинке головного мозга, отвечающей за долговременную память… Не успел я ткнуть в кнопку сороковой квартиры, как дверь открылась, и из подъезда вышла грозного вида тетка, которая тут же вперила в меня взгляд. — Мальчик, ты к кому? В сороковую? Мальчик. Мальчик, блядь… Ну о’кей, ладно, по сравнению с этой мадам я действительно младенец. — Да. — Тогда передай своим приятелям, чтобы прекратили дебоширить и делать вид, что их нет дома! Милицию вызову! Так и передай, понял? — Эм… хорошо. Что-то еще? Видимо, цензурных дополнений у женщины не было, и она отошла, пропуская меня. — Да что за молодежь пошла… Устроили тут притон, наркоманы проклятые… — услышал я за спиной гневное бормотание. Что тут еще скажешь, если она права? Эдик и Клубень (он же, стыдно сказать, Максим) — парочка больных на голову барыг с обалденными, надо признать, татуировками и премерзкими тоннелями. В убитой однушке, которую эти два уникума снимали испокон веков, вечно ошивались разнокалиберные торчки — от тяготеющих к травке гопников до матерых джанки. Дверь в «притон» была по обыкновению открыта — заходи и бери что хочешь. Уже с порога я услышал знакомые голоса. Привычно матеря друг друга, обитатели сороковой квартиры обменивались любезностями: — Клуба, ебаный карась, где сахар?! Я же просил, блядь: купи сахара! — высокий, сердитый вопль. — Да ты заебал! — заорали в ответ гнусавым басом. — Сам иди и купи! Деловой, блядь!.. — Так я же тебя попросил!.. — Пошел нахуй! — Урод! Ну попроси ты меня о чем-нибудь!.. Посмеиваясь и качая головой, я повесил пальто рядом с парой курток шизоидной расцветки и прошел в закуренную кухню, где обретались Клубень и Ибра; последний — как всегда, с какой-то бабой под боком. — Вот вы долбоебы! Там опять соседи письма с дятлами шлют. Ментов вызовут, а у вас хата нараспашку. — Боронкин, небось? — ухмыльнулся Эдик, выныривая из зала и протягивая свою тощую конечность для пожатия. — Такой, короче, сферический конь в вакууме… — В душе не ебу, кто такой Боронкин и насколько он конь. И вообще, это была женщина. С этими словами я сел за обшарпанный стол, который на такой же убитой кухне смотрелся уж слишком уместно. — Тетя Клава! — радостно пробасил Клубень. С маньячной рожей он перепиливал пополам пластиковую бутылку. Рядом лежали: скотч, полиэтиленовый пакет и кусок фольги. Если среднего пошиба барыга может сварганить «парашют» за пять минут, Клубень управляется за две. — Ты уже с ней познакомился? — умилился я. — Не-не… мы с Эдиком ее так прозвали. Ну короче, шла по телику какая-то муть про тетю Клаву и… Слышь, Эдя, вали за пакетом! — Чего? — курящий возле холодильника Эдик не тронулся с места. — Вот теперь сам иди и возьми! — Да ты ж ебанись! Значит, хопать не будешь? — Буду-буду! — Да вот уж нихера подобного!.. В итоге эти дауны, пихая друг друга плечами, чуть ли не наперегонки ломанулись за травой, оставив меня наедине с Иброй. Ну как наедине… разукрашенную девицу в розовой кофточке я в расчет не брал, ибо старался лишний раз на это чудо не смотреть. О ревности в нашем с Иброй случае говорить смешно, однако ее рыжие волосы неведомым образом раздражали. — А где же мое «здравствуй»? — поинтересовался Ибра, хитро щуря продолговатые миндалевидные глаза. Он все время тянет гласные, и это гребаное «здра-а-авству-уй» тоже бесило неимоверно. Лагутенко хренов… Так бы и сказать: иди на хуй, я желаю тебе зла. Но я, кажется, другого желал, когда звонил ему… …а потому не выпендривался бы ты, Максимильян. — Ну здравствуй. Сидеть стало неуютно. Я встал и, ткнув кнопочку на зеленом чайнике, принялся разыскивать по захламленным полкам растворимый кофе. Почти не удивился, когда не где-нибудь еще, а в холодильнике обнаружилась новенькая пачка «Нескафе». Ну как — новенькая… надпись «Двадцать грамм в подарок!» намекает, что производитель желал нам «Merry Christmas!», и кофе лежал на прилавке где-то с декабря месяца. А могли бы досыпать еще грамм и втюхивать нам свою арабику от всей души. И не важно, от чьей именно. М-де… Мои дружки-готы хоть как оценили бы такую шуточку. — Пиздец какой-то… — пробормотал я, с научным интересом оглядев чайник для заварки, через который кто-то, не будем показывать пальцем, пытался курить травку — обугленная дырявая фольга вместо крышки служила более чем красноречивым свидетельством. — Пусть найдут себе бабу. Хотя бы одну на двоих. Хотя бы вот эту! — киваю на гламурное кисо. Кисо тут же отлепилась от Ибры и изобразила что-то типа соблазнительной улыбки, демонстрируя сколотый край переднего зуба. Мама, роди меня обратно… Сагеев тоже встал и, не успел я опомниться, прижал меня к кухонному шкафчику. — Пусть, — нехорошо улыбаясь, согласился он. — Ибра, блин… отвали! — я принялся вяло отпихивать его, но толку-то? Все мои попытки отстраниться вызывали только веселое фырканье. А девица не то что не возражала быть кинутой — глазела с этаким восторгом контуженной яойщицы. Да уж, эта будет только рада, если Ибра разложит меня прямо на столе… Разумеется, волосами в пепельницу, что даст мне повод всё обломать. Ведь правда же, ноосфера?.. — Эй, гомосеки, по углам! — весело возмутился Эдик, протискиваясь обратно в кухню. — Имейте совесть: девушка же скучает! В голову закралось подозрение, что имени ее попросту никто не помнит. — Ну так развлекай ее! — пожав плечами, огрызнулся Ибра, и снова повернулся ко мне. — Невежливо как-то, — язвительно возразил я, таки вырвавшись из крепкой хватки и возвращаясь на привычное место возле Клубня, уже набивающего колпак травой. Ибра, однако, рухнул рядом, с видом супермачо обнимая меня за талию и дыша перегаром куда-то в ухо. Дама в розовом перекочевала на колени к Эдику и закурила клубничный Kiss, при одном лишь виде которого мне захотелось пойти и сблевать в унитаз времен перестройки. — Ну жги, чё, — проворчал уже хопанувший Клубень, протягивая Эдику «парик» и зажигалку. Тот же, весь на понтах, вручил зажигалку своей ручной клади. — Жги, э-э… детка! Хихикая, та подпалила траву, и Эдик привычным жестом вытянул из бутылки пакет. Вдохнув плотный белый дым, он заботливо подкурил хапку девице, которая с непривычки закашлялась, а потом протянул «парашют» Ибре. Когда очередь дошла до меня, честно пытался отказаться, но компания была не та. Решив, что от одной хапки особого вреда не будет, я все же наполнил легкие противным горьким дымом и вернул «парашют» Клубню, который был только рад. Он вообще не знал меры, когда дело доходило до наркотиков. И до бухла. И до пирсинга. И… ну, в общем, почти во всем меры не знал — крыша-то давно уже съехала от постоянного употребления чего попало. — Я в пятницу пыхал, в общаге, — поведал я, забирая у Эдика кофе, — через косяк, правда. — Руки оторвать, — отрезал Клубень, забивая четвертый колпак. — Не гони, — миролюбиво отозвался Эдик, поглаживая по спине заторчавшую с колпака девчонку. — Экономия экономией, а толпой только через косяк и накуриваться. Да и накурка, кстати, более плавная, чем через «парик». И всё это с жутко умным видом. Позер. Нет, я не про набившую оскомину «труевость», а про человека, который старается произвести впечатление своим поведением, словами, внешностью. Эдик — он именно такой: обаятельный, с виду простой, но до жути эгоцентричный парень, который всячески старается показать себя недооцененным гением; мысли которого слишком сложны для понимания простыми смертными. Симпатичный, улыбчивый, общительный — я запал ровно на полчаса, пока скрытое себялюбие Эдика не стало ударять по глазам этакой визуальной кувалдой. А вот Лилька с ним полтора года мучилась — то сойдутся, то разойдутся, то разругаются в хлам. Они, кстати, учились вместе на худграфе, пока Лилька не ушла, а Эдик не вылетел… Зато Клубню до смешного плевать на мнение окружающих. Волнуют его только три вещи: пожрать, обдолбаться да что-нибудь с собой сделать. Пункт «перепихнуться» болтался где-то внизу первой десятки — если совсем приспичит, то любая знакомая баба с ним переспит. И плевать, что у Клубня короткая светлая щетина на голове только недавно сменила зеленые дреды, на роже татуировки, в ушах отвратные шестисантиметровые дыры и сплит языка в придачу — ведь это всё та-а-ак круто… Я хлебал сладкий и гадкий кофе – сахар обнаружился при детальном изучении содержимого шкафчиков – , изредка стряхивая с колен лапища Ибры и вставляя свои пять копеек в оживленный треп ребят. Хопать дальше благоразумно отказался — сколько Клубень про экономию ни заливал, а колпаки набивал с нездоровым энтузиазмом. Ибра по традиции посчитал, сколько Эдик ему торчит, Эдик обиделся и принялся рассуждать на тему татарвы и чмошников. Клубень решительно сунул мгновенно закипающему Ибре «парашют», а любимому соседушке велел заглохнуть. Девица — Лена, Яна, хер ее поймешь, — ржала в самые неподходящие моменты, изредка принимаясь водить руками по тощей груди Эдика, разглаживая мятую белую футболку. — Ну Макс… давай еще одну, — укуренно улыбаясь, предложил Ибра. Я подумал, что когда-то у меня от самой мерзопакостной его ухмылки все внутри переворачивалось, а сейчас… сейчас одно лишь голое раздражение. — Иб, отвянь. Не буду, сказал же. Ибре, однако, притемилось меня подкуривать. Хопанув, он вернул весь курительный инвентарь Эдику и, притянув меня к себе за шею, выдохнул дым в рот. Мне надоело корчить из себя недотрогу, и я покорно вдохнул. Провел ладонью по затылку Ибры — волосы там были короткие, сантиметра полтора, — и как-то машинально подался вперед, губами чувствуя прохладный металл в его нижней губе. Это было как-то не-близко и почти хорошо. Сагеев не преминул испортить момент и, как всегда не вовремя, полез целоваться. И снова раздражает — кажется, будто бы он все делает мне назло. Но я мысленно дал себе пинка и стал отвечать на поцелуй, то и дело цепляясь своей штангой за две в его языке. Всех-то железяк у него в два раза больше, чем нужно. — Ну началось… — устало пробормотал Эдик. Бросив на него взгляд из-под ресниц, я лишний раз убедился, что не так уж он и равнодушен. Ну да, ну да… мало ли, что у них с Клубой по пьяни случалось. — Ты осади немного, — возмутился я, когда Ибра с недвусмысленной целью схватился за пряжку моего ремня. — Ну слава богу, ебаться при нас они не собираются, — фыркнул Клубень, подкуривая сигарету. — Кто сказал, что не собираемся? — Он сказал, я одобрил! Отъебись же! — отпихиваю Сагеева и отодвигаюсь поближе к Клубню — его раздражать будет себе дороже. Тот повернулся ко мне всем корпусом и неуклюже сгреб мои волосы в кулак, открывая ухо. С запозданием доперло, что его интересует не мой скальп, а всего лишь новый индастриал, пробитый им же на прошлой неделе. Ну а зачем тратить деньги в салоне? Сварганишь кастрюлю супа — и эти два шута твои навеки. — Не болит? — Да нет вроде. Только когда задеваешь — тогда да, побаливает немного. — Не гноилось? — Не-а. — Нормально, чего, — вынеся вердикт, Клуба потерял ко мне интерес. У него еще треть пакета осталась нетронутой. *** Несколько часов спустя меня предсказуемо воротило от драмэндбейс, а Клубень обдолбался до невменяемого состояния, медленно, но верно становясь общественно опасным. Доверительно улыбаясь, Ибра бочком прокрался в ванную, чтобы вызвать такси. Эдик под всё это дело утащил Лену-тире-Яну в другую комнату, аккуратно прикрыв за собой дверь. То и дело до нас доносилось ее визгливое хихиканье, и я был бы рад свалить, пока не услышал чего посерьезнее. Не усну же потом… Наивный Масенька… Если у меня и появится возможность поспать, то точно не сегодня. Вот убью с Иброй еще пару часов, и с болезненным энтузиазмом кинусь обламывать зубы о гранит наук. — Пойдем, — Ибра сжал пальцы на моем плече и настойчиво потянул в коридор. — Э… Клуб… ну, ты это… не скучай тут один. Клубень ничего не ответил — только пакостно осклабился, сверкая металлическими коронками и как бы говоря всем своим видом, что скучать здесь не придется никому. Вскользь посочувствовав Эдику и его подружке, я принялся торопливо одеваться. Выйдя из подъезда следом за Иброй, я с туповатым выражением лица спросил: — А где такси? — Щас приедет. Просто не хотелось нашему укурку под горячую руку попадаться. Клубень никакой уже, сам видишь, — ответил он, подкуривая мне сигарету. — Да и надоели они. Девка эта ржет, как будто от шпека обязательно надо ржать; Эдик, сука, весь на выебоне… Лучше б вернул хоть десять штук, козлина. — А у тебя что, голяк? Может, занять? — Нырков, перестань доставлять, — взглянув на меня как на умалишенного, Ибра поморщился. — Да нет, жить пока можно… Просто бюджет у меня как-то слегка не резиновый, а Эдя заколебал занимать. Морду ему набить, что ли? Ну да, ну да. Альфа-самец — все решаем кулаками. — Не надо никому морду бить! Просто отлови Эдю в тот момент, когда он еще не успеет проебать выручку. — Легко сказать. Мы молча курили до тех пор, пока к подъезду не подрулила дряхленькая синяя тойота. За все время, пока ехали, перекинулись буквально парой фраз: — Могли бы, в принципе, до Лилит дойти. — Не-а, — качаю головой, — она Бэй подменяет. — А ты весь такой осведомленный. Секретаршей у нее работаешь? — до нелепости раздраженно. — Другом работаю. Притом безвозмездно. Отрубив это, демонстративно отворачиваюсь и принимаюсь разглядывать ошметки грязного снега на дороге. Краем глаза успеваю заметить, как Ибра пожимает плечами. Подобное поведение злит, но уже давно не удивляет: он же бесчувственное бревно во всем, кроме секса. После убитой в хлам наркоманской обители квартира Ибры сердито шибала по глазам однотонной гладью стен, слегка табачным, но стерильным запахом нежилого помещения и куцей незахламленностью. Будто бы и не обитала здесь несколько лет кряду эта проспиртованная металюга. Даже вещи Ибрины — и те запрятаны в шкаф. С ходу могу назвать только ноут, пепельницу и гитару, которую ни разу не видел без чехла. Как следствие, ни разу не видел, чтобы он к ней прикасался. Расспросить Ибру на этот счет я не решался, но была Лилька, которая знала его тыщу лет и решительно отсоветовала задавать вопросы по данной теме. Сказала только, что Ибра играл в какой-то группе (вспоминаю про Елина и раздраженно морщусь); музыка была единственным, к чему он относился с болезненной серьезностью… А потом крупно поскандалил с одиозным папой на счет кошерности музыкальной карьеры. В итоге на все просьбы сыграть друзья Ибры стали получать неизменную просьбу пойти на хуй. Жалко мне его. Хоть и мразь редкостная, а все равно жалко. — Есть вискарь, водка и… откуда, блядь, взялся мартини Бьянко? — донесся с кухни удивленный голос. — Ладно, не важно… Макс? — Ничего. Я не буду, — пройдя в комнату, привычно уже падаю на диван и прикрываю глаза. Какой там хардкор, какой, нахуй, разврат? Подушечка и клетчатый пледик — это максимум; только Коэльо чур не предлагать. Вот так вот курнешь — и не надо выпытывать у Кротова секрет вселенской расслабухи. Ибра, потеснив меня, сел на край дивана, спиной опершись о мои согнутые в коленях ноги. Я несильно пихнул его коленкой, но скорее для проформы, чем из-за неудобства. — Спишь? — тоном кэпа спросил он. — Угу… — Ну спи. Пока что. Как бы невзначай положив ладонь мне на живот, свободной рукой Ибра отстукивал кому-то сообщение Вконтакте (я даже героически разлепил глаза, чтобы посмотреть на экран). Клавиатура тихо щелкала по мозгам, заставляя недовольно морщиться. Дурацкая конопля. Дурацкие ганджи. В конце концов, вздремнуть мне не обломилось, и я с ленивым равнодушием рассматривал правильный, резкий профиль Ибры, рассеченный на неравные части прямыми черными прядями длинной челки. В пору готичной юности я тихо завидовал: какой гот не мечтает о черных от природы патлах? Сейчас-то, конечно, разницы особой не вижу — у меня волосы и так очень темные. Беда в том, что влажная погода делает эти треклятые кудряшки совсем уж девчачьими, на умиление всяким там Риточкам-Светочкам-Машенькам. — Макс, ну ты чего залип? — Эм… понимаешь… я — клей… — тяну очень убедительным, как мне кажется, голосом. — Может, все-таки, водки? — Может, все-таки, на хуй? Разумеется, истолковал он это по-своему. Гаденькую улыбочку я видел даже сомкнутыми веками. — Я тебе кое-что показать хотел. — Мм? — неохотно приподымаюсь и пялюсь сначала в монитор, потом куда-то сквозь монитор. Сон как рукой сняло. — Это откуда? — От Марьям, ясен пень. Я считаю, это сильно — проебать флэшку и обнаружить ее во внутреннем кармане старой ветровки несколько лет спустя. — У тебя вообще охуенно гениальная сестрица, если ты еще не понял, — бормочу, отщелкивая фотографии все тем же глухо-едким нажатием клавиш. — Такая типичная пустоголовая баба. Фотки были поначалу с премьеры лулзового фильма «Сумерки. Затмение» (мы хлестали пиво в количестве и ржали так, что юные феечки под конец хотели нас поколотить), и плавно перетекали в эпическое путешествие автостопом до Адлера, а потому каждая из них вырубала напрочь. Особенно радовал кадр, где мы сидим прямо на трассе, курим красный Kent и распиваем дешевый портвейн из пластиковых стаканов — такая компашка пьяненьких неформалов, больше похожая на сборище припанкованных бомжей. У меня на голове красовались позерские кибер-очки с шипами, Ибра был острижен под Тиля Линдерманна, а Марьям в бордовом выглядела лет на пять старше своего братца. — Вот жесть, — выдохнул я. — Ебаный стыд! Это я? — Ну, могу с уверенностью утверждать, что не я! — Ибра весело заржал, глядя на мое вытянувшееся лицо. А я все смотрел и думал, как люто, бешено смахивал на девчонку в пятнадцать лет. Особенно на фото в стиле «Тупая Готическая Пизда», коих имелось в количестве. Рожа пафосная, глаза прикрыты, подводка размазалась; костлявые пальцы с облупившимися черными ногтями на фоне белого пластика выглядели адским трэшем. На другой — моя же лупоглазая физиономия крупным планом. Весь такой жаждущий крови вомпер — бледная кожа, красные обветренные губы, синеватые кружища под глазами. Взгляд пустой, а рот по-дурацки приоткрыт — не иначе как я не ожидал такой подставы. Бровь проколота — я машинально провел двумя пальцами по этой же брови. Штанги, конечно же, нет — есть только короткий, глубокий шрам. Никакого пирсинга на лице, больше никакого пирсинга на лице. Ощутимо начало подташнивать; решительно нажимаю Escape. Настроение упало еще ниже; иными словами — ушло в минус. — Хватит с меня воспоминаний о бурно проведенной юности. — Чего психуем, Максимильян? — разумеется, Ибра крайне удивлен. Не ошибусь, если скажу, что он пытался меня повеселить. — Ничего. Все просто замечательно. Смотрит с подозрением. Нет, все же про бесчувственное бревно — не совсем правда. Сагеев хочет быть бревном, потому что ему так проще, но дураком-то никогда не был. Мне с ним как-то сложно в последнее время. Слишком сложно. — Ты какой-то не такой последнее время. — Обыкновенный, — неохотно возразил я. Смотрит на меня с этаким видом всезнающего гения. Всезнающим гением его делает шестилетняя разница в возрасте, полагаю, — и плевать, что это уже не тогда, а сейчас. Однако теперь эмоционально я старше на шесть лет… и еще на шесть лет. По крайней мере, я чувствовал свое преимущество с тех пор, как у нас возобновились эти ебанутые недоотношения. А может, и нет никаких приставок, и эти отношения заключаются в том, что Ибра привык; очень хочет, но не может на меня забивать. А я не могу сделать над собой усилие и не возвращаться к нему снова и снова. Из-за тщеславной потребности быть кому-то нужным. А ведь я никому не нужен, кроме Ибры. Лильке, разве что. Но Лилит — это часть меня, моего эго. Это моя жизнь и мое настоящее… …но какого хуя ты думаешь о настоящем, когда нужно обратить внимание на свое мутировавшее прошлое? Сейчас это прошлое нажрется с тоски еще сильнее и будет выкидывать фокусы, не имеющие ничего общего с деятельностью Коперфильда. — Я не могу понять, что происходит, и меня это бесит, — признался Сагеев со смешком. — Единственное, что мне ясно, — то, что все теперь совсем не так, как раньше. — Не будет как раньше, Иб. Не будет. Мне уже давно не пятнадцать. А если тебе нужен ёбнутый подросток — так найди другого анемичного гота, предрасположенного к педерастии. — Ну, Максимильян, — снова поганая ухмылочка, которая не делает своего обладателя менее неотразимым, — не все так просто. Если бы мне нужен был другой анемичный гот, то… ты же не думаешь, что был бы здесь? — Разуй глаза, говорю! — раздраженно воскликнул я, приподымаясь на локтях. — Не пятнадцать мне! Весь мой наивняк по поводу тебя давно уже вот здесь! — киваю на свою левую руку. Ибра быстро отворачивается, не желая терять лицо. Эта тема — она единственная, помимо зачехленной гитары, какую ему чертовски неловко обсуждать. А впрочем, он бы и не узнал, если бы Лилька ему в порыве бешенства не выложила про меня много нового. Неделю с ней потом не разговаривал — Ибра мне весь мозг выебал. Ну ладно, не только мозг... — За дурака меня держишь, да? Даже не знаю, как бы помягче сказать «да» — Знаешь, о чем я думаю? — неуклюже перевожу тему. — О том, есть ли на свете разговор, который ты не сможешь свести к собственной персоне? Ты, наверное, будешь удивлен, но всем уже набили оскомину разговоры о тебе. Ибра не спорил, ибо любил себя любимого. Пожал плечами. — Хорошо, Макс. Не хочешь говорить обо мне, так давай поговорим о нас. Эм… что? В смысле — что-о-о?! — Дай угадаю: ты был у доктора, и он прописал тебе таблетки. — Какие еще таблетки? — не въехал он. — Ванилин, мать твою! — отрубил я, вставая. — Потому что ванилька что-то так и прет! Нет «нас»! Есть ты, я, четыре гребаных стены… Чертовски странно то, что я это тебе объясняю, а не ты мне. Там, где выяснения отношений — там секса быть уже не может. Ну, это только я такой щепетильный — Ибру такие мелочи никогда не останавливали. Собственно, по этой причине я невзначай поднял с пола свою почтальонку. — Пойду я, короче. Общение наше как-то медленно съехало в маразм, а мне еще over дохуя на завтра надо сделать. — В смысле «пойду»? — Ибра нехорошо прищурился. Он терпеть не мог такое вот динамо. — Ну… мм… ногами, — чувствую себя дураком под его давящим взглядом. Такие гляделки ничего хорошего обычно не предвещали; вот и сейчас, подавшись вперед, Ибра дернул меня за руку. Не удержавшись на ногах, я рухнул на колени, едва не впечатавшись носом в его широкую грудь. — Ты не попутал ли?! — громко возмутился я и попытался встать, но Сагеев явно был против. Положив тяжелую руку мне на затылок, почти нежно провел рукой по волосам, а потом сгреб их в кулак и резко оттянул назад. Почему я тут же ему не врезал? Потому что не стоило. Меня он ударит в треть силы, но и этого будет достаточно, чтобы на роже моей красовался синяк. Синяка не хотелось. — Это ты попутал, мой юный друг, — растягивая гласные, процедил он. — Я тебя всю неделю не мог выловить. В итоге ты превращаешь все в хуй пойми что, после чего уходишь. А что должен думать я? — Если честно, дорогая Скарлетт, мне теперь на это наплевать! — выдаю я с нужной долей бравады и ехидства. — С-с-сука, — злобно прошипел Ибра сквозь зубы. Подавшись вперед, он с ожесточением впился в мой рот. Я не сопротивлялся, но и удовольствия особого не испытывал — какое там удовольствие от стойкого перегара и больно вдавливающихся в нижнюю губу металлических колец? Просто пусть вызверится, унизит меня на свой манер и отвянет наконец. Я и правда очень хорошо успел узнать Ибру: именно так он и поступил. — Когда-нибудь, — негромко произнес он, чуть отстранившись, — я узнаю, что происходит. Обязательно узнаю. И если меня это расстроит, то пиздец тебе, Нырков. — Приму к сведенью, — насмешливо ответил я, вытирая рот тыльной стороной ладони и брезгливо кривясь. — Вот и умница. А теперь вали, — с этими словами он, снисходительно улыбаясь, откинулся на спинку дивана. Поднявшись с колен, я вышел в коридор, по-быстрому оделся и, не прощаясь, поскорее ретировался к лифту. Ткнув кнопку вызова, я покачивался с носка на пятку, одной рукой теребя край шарфа и сжимая другой пачку сигарет. Плевать мне. Ага, как же. Было бы плевать — давно бы послал в пешее эротическое. Хуевый из тебя Ретт Батлер, Максимка. Просто никакой. *** Пока добирался до комнаты и воевал с ключом, мысленно воевал уже с Виландом. Почему-то вся немецкая литература делится на тошнотворно-ажурную рококо и тягомотно-пафосную патриотическую. Есть, конечно, чего поприятнее. Скажем, Гете — самый приличный из этой вашей четверки просветителей… хотя, тут уже не Просвещение, а веймарский период. В общем, какой порядочный гот не фапал на Гете? Сиди да знай себе распинайся за тему архетипа немецкого народного самосознания… Этот сложенный пополам листок в клетку, лежащий на пороге прямо за дверью, мне сразу не понравился. — Это еще что за письма с дятлами?.. — недовольно бормочу себе под нос. Подняв листок и развернув его, свободной рукой прикрываю дверь. Прочел первые пару строк. Скривился. Проморгался. Снова прочел. Без изменений. Захотелось выпить сто грамм, закурить и долго материться, но я сдержался — нужно было еще осилить сей шедевр до конца. «Я влюбился в твои глаза, Хоть и видел их лишь мгновенья. Моё сердце пронзила стрела, А душа тихо стонет в томленьи. Я держать твою руку хочу, И сжимать твои пальцы в ладони. Твоё имя ночами шепчу, Словно имя святого в каноне. Ты позволишь мне рядом быть? Стать твоим, стать ближайшим другом? Если нет, остаётся лишь волком выть На метель за окном да вьюгу… P.S. Мы практически незнакомы, но мне бы очень хотелось узнать тебя поближе. Искренне Твой». Первая мысль была капсом, с цинично сохраненной авторской орфографией: ЛОЛЧТО?! После такого было жизненно необходимо курнуть в окошко. Дергался правый глаз. Кент и немножко нервно, мать вашу. Сильно сомневаюсь, что это предназначалось Бондаренко или, тем более, Кротову. Однако у кого бы хватило мозгов на столь толстый троллинг бедного меня? И кретинизма, собственно, наваять сей кривобокий шедевр — было в этой кривобокости что-то, что подсказывало: поэзия самодельная, не на просторах Гугла нарытая… Нервно посмеиваясь, перечитал стишок еще пару раз. Вот ведь эпический пиздец. «Твое имя ночами шепчу, Словно имя святого в каноне…» Онанизм с библейскими мотивами. В цитатник! А приписка в конце, приписка! Господи… Либо у этого мудака капитально не сложилось с девушками, либо он в детстве вместо мультиков про Бэтмена смотрел сериальчики… Мысль резко оборвалась. Сериальчики же… блондинки и футболисты… — Да ну на фиг… — я с глухим стуком захлопнул окно и снова уставился на лист. Обычный листок в клетку, наспех вырванный из спиральной тетради. Как тривиально-то. Что ж не на розовой бумаге, спрыснутой женскими духами. Ну, или там освежителем воздуха с запахом газировки «Колокольчик» — общага, сиречь. Ну а что? Это, с позволения сказать, стихотворение было настолько нелепое, что его обязан был написать точно такой же нелепый студентишка, который о существовании лексикологии и стихотворных размеров даже не догадывается. Елин, тормозящий на манер кондового эстонца и задающий вопросы невпопад, — ну чем не идеальный вариант? Правда, непонятно, зачем ему это делать… Я поежился — уж точно не искусства ради. Напоржать? Да нет, как-то это дело не по адресу. Надо признать, на фоне своих дружков из 728-ой Зак почти адекватен… Собственно, чего я трачу время на метафизику и хуитристику? К Елину пойду и выясню… с утреца, перед парами. И мне откровенно класть измерительный прибор на то, будет ли поэтическое дарование дрыхнуть зубами к стенке… Ох, и мятная же я скотина — Захарушка ведь ночами не спит, бедняжечка, имя мое шепчет. Но раз уж «сердце пронзила стрела» — пусть радуется мне в любое время суток. Я, конечно, мог бы пойти сейчас… но было и лень, и в падлу, и для Зака опасно — придушу же, так и не выяснив подробностей. Нечего носиться по общаге с нетленкой в руках. Лучше уж буду симулировать вдумчивое прочтение мерзопакостных виландовских красивостей. Хотя… после нетленки они кажутся вполне так ничего. Как говорили древние римляне: omnis comparatio claudicat.(1) Будь проклято все сущее и рыжее на Земле. Я всю прошлую неделю так старательно закрывал глаза на само существование восьмисотстраничного русско-латинского словаря в моей жизни! Вот еще один повод загубить Елина во цвете юности. Ну, если это вообще он. *** В восемь часов утра никого душить категорически не хотелось. Хотелось… ну не знаю… кофе, кровать типа «траходром обыкновенный», 9×19 мм Парабеллум в голову. Почему именно этот патрон? Да пресловутая латынь, будь она неладна. Нужно ввести экзамен по латинскому языку в качестве смертной казни — падежные формы сносят нервную систему подчистую, превращая свою жертву в растение. Выдать всю грамматику за раз — и приговоренный уже точно труп. Добравшись до 614-ой комнаты, я испытал непривычное такое желание открыть дверь с ноги. Но жалко а) казенную дверь, и б) не казенную ногу. Вот так-то. Вздохнув, деликатно поскребся в дверь предназначенной для этого конечностью. Как ни удивительно, открыли почти сразу. — Егорушка, — умилился я вяло. — Привет, что ли. — Ну привет, — отозвался Егор, особо не удивляясь. — Тебе чего с утра пораньше? — Елина, — кровожадно протянул я. — Без соли и перца, пожалуйста. — Захара? Ну, тогда не завидую я ему, — не задавая лишних вопросов, он отодвинулся, пропуская меня в комнату. — Кофе будешь? Любить Егора, даже любить без очереди. На кофе я охотно согласился. — Он хоть появится, или можно не ждать? — Да должен вроде как. Гитары же нет — значит, на репетиции. О как. Остаток ночи — видимо, в свободное от вышептывания моего имени время, — милый мальчик Захарушка музицирует. Надеюсь, играет он лучше, чем стишки кропает. Пока Крылов возился с кофе, я оглядел с равнодушным интересом два бесчувственных тела. — И сколько нужно в тротиловом эквиваленте, чтобы их разбудить? — Мм… не поможет, — со смешком ответил Егор, вручив мне чашку. — Они либо не проснутся, либо… не проснутся никогда. — Очень мило! — заценил я. — Нужно будет перед уходом отработать у них мобильники и бабло. Егор засмеялся — уж кто-кто, а он точно не воспринимает меня всерьез. Что, в принципе, устраивает меня абсолютно. — Нет уж, мародерствуй как-нибудь в другой раз. Еще соучастником пойду! Влив в себя оставшийся кофе, Крылов таки усвистал на пары, оставив меня в компании сопящих в унисон туловищ. Не мешало бы последовать его примеру, если не хочу опоздать на теорию перевода. Этот рыжий кретин не стоит таких жертв, право слово. Сам не знаю, с чего я решил, что это именно Зак. У меня, конечно, были аргументы типа «Жопой чувствую!» и «Елин — он такой Елин!», но не более того. Правда, еще была уверенность, основанная на отсутствии других кандидатов. Решив исследовать вражескую территорию, я поставил кофе на холодильник, после чего внаглую забрался на верхнюю койку, которая методом исключения была определена как елинская. Сам я наверху спать категорически отказывался — как обладатель исключительного таланта с этой верхотуры падать. С маниакальной какой-то радостью сгребаю тетрадь, лежащую прямо на подушке. На спиральке тетрадь. Очень надеюсь, что не личный дневник… хотя нет, это стало неактуально с появлением дневников сетевых. Поржав при мысли о Заке, сидящем в эмо-углу и строчащем пост в какую-нибудь черно-розовую лирушечку, я взял кружку, улегся поудобнее, и принялся перелистывать страницы с чуть обтрепанными уголками. Судя по рандомной писанине, это был черновик для всего подряд. Почерк же утвердил меня в мысли, жертвой чьих поэтических дарований я стал. Пролистнув чистые с виду страницы в конце, я на секунду замер, а потом свирепо ухмыльнулся — вот тебе, Максимильян, и шизофренически стонущая душа, и святые в каноне… Варианты, не вошедшие в полную версию шедевра, вогнали меня в ступор — легко я отделался, называется! Вскоре Зак явил мне и двум дрыхнущим без задних ног соседям свой среднестатистической прекрасности лик. Выждав секунд пять, я оторвал взгляд от поэмы имени себя, умилился выражению панического ужаса на лице Зака, и наконец ласково произнес: — Захарушка, паладин души моей! Прикрой-ка дверку… а то после тебя еще со свидетелями возиться, больно оно мне надо… Видок у Елина был затравленный, но дверь он послушно прикрыл. И даже с этой стороны. — Что стоишь как неродной? — все тем же голоском перебравшего психиатра спросил я, садясь. Зак сглотнул, как-то странно покосившись на мои ноги. Еще бы не коситься: годные мартенсы со стаканом — это и метательный снаряд, и дубина народной войны, и получить таким ботиночком в колено не хочется. Вроде как припомнив, что находится все же в своей комнате, Зак проковылял ближе. Дождавшись, пока он расстанется с гитарой, я вручил ему пустую кружку, а потом и сам спустился. — Так… ээ… что ты здесь делаешь? — во взгляде его была такая неправдоподобная невинность, что я подумал: и актерская стезя тебе не светит, горемычный. — Действительно. Еще спроси, как я здесь оказался. Я скажу, что сошел с небес… как святой в каноне, блядь! — О чем это ты? — даже если бы Зак не мямлил, а говорил убедительно, особого толку не было бы. Свекольного цвета щеки как бы намекали, что он меня прекрасно понял. — Об этом, судя по всему! — я помахал Елину его же тетрадью. Скорее всего, ожидая увидеть треклятый листок, он уже явно собирался отчебучить что-то в стиле «Я — не я, и лошадь не моя!», но потом включился в жестокую реальность и возмущенно так спросил: — Откуда у тебя моя тетрадь по матану?! — На кровати у тебя лежала, гений дедуктивной мысли, — пожимаю плечами. — Видать, так увлекся, в ночи шепча мое имя, что забыл улики уничтожить! Зак застыл в красочном фейспалме. — Вот же блядь… — простонал он, не отнимая руки от лица, а потом выдал в приступе вдохновенного пиздежа: — Слушай, Макс… ну, я просто дверью ошибся! Правда… — И поэтому пялился на меня так, будто я не Нырков, а конкретное такое Гестапо. Охуеть логика! Елин, ты Светке братик, или все-таки сестричка? — выразительно закатив глаза, я развел руками. — А впрочем… ладно! Не мне так не мне, посмеялись и разошлись. Я пойду, да? Не успел я даже отвернуться, как Елин отчаянно воскликнул: — Нет-нет, стой! Разумеется. Что-то же от меня ему понадобилось, раз уж подсунул эту порнографию в три строфы. — Ладно, я не ошибся комнатой. — Да что ты говоришь? Мне порадовать Бондаренко? Или, может быть, Кротова? А я-то думаю, где он пропадает. От тебя шифруется, не иначе… — Твою же мать, Нырков! Хватит издеваться! — сердито оборвал Зак. Ух ты, да он умеет злиться! И… хм… ему идет, как бы избито это ни звучало. Неуместные мысли вывели из себя еще больше. — Я издеваюсь?! Это ты издеваешься! Надо мной, над бумагой и над двустопным анапестом! Как можно было додуматься до такой, прости Господи, неведомой ёбаной хуйни? — Эм… понимаешь… всё сложно! — Сложно? Не, по семантике как-то неточно. Я бы сказал — неизлечимо, — выдавив из себя сухой смешок, я выразительно зачитал: — «Моё сердце пронзила стрела, а душа тихо стонет в томленьи…» Это просто венец творенья. Елин, ты наркоман что ли? Башку тебе стрела не пронзила, стесняюсь спросить? — Нет, только сердце, — негромко пробормотал Зак. — Подорожник приложи! — рявкнул я; Зак нервно усмехнулся, закусив губу. Секунд десять я задумчиво разглядывал это ходячее недоразумение, а потом уже без издевки поинтересовался: — Не хочешь объяснить, наконец, что это было? По напряженному молчанию я понял, что сказать мне ничего не хотят. А если и хотят, то не скажут. — Well, okay! Мне, в принципе, похуй. Главное — донести свою мысль до автора вот этой херни, — я с силой пихнул ему в руки тетрадь. — Послушай, Зак. Я не знаю, что тебе про меня наговорили, — пидор там, ботан, местный онлайн-переводчик, гот-эмо-сатанист, пью кровь девственниц под видом томатного сока, поклоняюсь Ктулху… Мне плевать, правда-правда. Я в основном милая мразь. Но заруби на своем конопатом носу: еще один такой вот тупой прикол, и я… как минимум отвечу. Но отвечу так красочно и громко, что тебе будет стремно вообще сунуться в эту общагу, уж не то что жить тут. Усек?! — вот до чего он меня довел, уже как заправский гопник начинаю разговаривать. Я даже не удивился, как Елин ответил — миролюбиво и, разумеется, невпопад. — Да ладно тебе. Было бы, из-за чего так психовать. — Чувство юмора у меня хреновое, знаешь ли! — отрезал я голосом в минус семьдесят градусов по Цельсию. — Так что, если решишь снова пошутить — лучше ходи с оглядкой. Помни про кровь девственниц, и все такое. Криво усмехнувшись, я сделал ручкой и направился к двери. Что примечательно — соседи Елина так и не проснулись. Разве что только притворщики из них получше, чем из этого придурка. — Мне кажется, ты все не так понял, — услышал я, уже выходя. Надо отдать ему должное, в этот раз не мямлит. — А мне кажется, Искренне Мой, вы ссыте бредом, — отпарировал я, не оборачиваясь. Потом все-таки не удержался и, взглянув на Зака через плечо, ехидным голосом протянул: — Не скучай, любовничек! Не дожидаясь, пока он подберет с пола челюсть, я от души хлопнул дверью и понуро побрел в сторону лифта. Настроение было дерьмовое: мало того, что дурацкий Елин не собирался покидать моих мыслей в ближайшее время, так еще и на пару явно опаздываю. Что-то сегодня переизбыток новых ощущений в голову шибанул, ничего не скажешь… Хотел бы я спать так же убийственно беспробудно, как те двое. Вот и всё, что я думаю по данному поводу. Только и всего. Правда. Честно. (1) omnis comparatio claudicat — всякое сравнение однобоко