Без доказательств

Не подымая головы, я вымученно зевнул куда-то в сгиб локтя. Чистая страница приятно холодила щеку. В черепной коробке было ощущение густого тумана… А, впрочем, там ни черта не было. Я даже забыл, какая сейчас пара – вторая или третья. А предмет-то какой, ёб твою мать? С усилием выдавив из башки немного тумана, я втиснул туда одно единственное слово – «дистрибуция». Слово было страшное; захотелось на ручки. На ручки меня, разумеется, не взяли, зато я хорошенько получил локтем под рёбра. От этой грёбаной сестры этого грёбаного Захара. – Макс, проснись! – возмущенно прошипела Светка. – Отстань от меня, ты, рыжая узурпаторша, – невнятно промычал я, всё еще в рукав. – Интересный какой. У кого я потом буду лекцию сдувать? Я неохотно выпрямился, без палева так потягиваясь. Фырканье Дарёны донеслось до меня аж с другого конца здоровенной аудитории; я скорчил Левашовой жуткую рожу и обратил на Светку страждущий взор. – А хрена ль вы сами не пишете, милостивая государыня? Я-то у кого списывать буду? – Эм… ну… Меня хватило только на то, чтобы записать тему, – честно призналась Елина. – В данном случае это уже достижение! – Ну так построй себе нерукотворный памятник, – раздраженно отвечаю, сползая чуть ли не под стол. – К нему не зарастет проезжая часть: все будут стоять в очереди за биг-маком и поведутся только на вопль «Свободная касса!..» – Ну Маааааася, – протянула Светка, вцепившись мне в плечо и энергично тряхнув пару раз. На наши препирательства, как обычно, никто не обратил внимания. Садились мы по возможности дальше, а остальному потоку, разумеется, было как-то до ядрёной фени, о чем мы шушукаемся в уголке. Большей части однокурсников и без нас было, о чём поговорить; остальные же либо спали, либо делали невозможное в этот феерически хуёвый денек – записывали лекцию. Преподша современного русского языка (а-а-а, так сейчас СРЯ? Внезапно…), не меняя интонации, продолжала диктовать, одним лишь красноречивым взглядом намекая, что ещё отольются первому курсу преподские слёзки. – Чего ты такой злой? – принялась допытываться неугомонная Светка. – Того и гляди, в рукав себе зубами вцепишься. – Нормальный, – отчеканил я голосом, которым можно было разве что молчать. И стоило бы молчать, потому что теперь она точно не успокоится, пока не вытрясет из меня всю правду. Вот только, боюсь, собственное спокойствие для меня малость важнее, чем спокойствие Зака. – Расскажи мне сказочку про белые тапочки, – язвительно пропела она. – Ну, Макс. Давай, рассказывай уже, что случилось? – Что случилось? Да так, ничего. Братишка твой, пизданутый на всю голову, – всего-то! – недовольно сообщил я, повертев в руках карандаш и неловко заткнув его за ухо (индастриал отозвался слабой укоряющей болью). А ведь честно хотел быть благородным и не стучать Свете на Зака. Однако каких-то пять секунд – и дешевое благородство, продув праведному и такому же дешевому гневу в неравной борьбе, ушло курить дзен. Не дождавшись продолжения, Светка удивленно переспросила: – Захар, что ли? – А кто ж еще? – Ладно, – она мученически возвела глаза к потолку, в случае чего явно готовясь придумывать своему братцу какое-нибудь идиотское оправдание. – Хорошо. Что это недоразумение опять выкинуло? И каким таким образом к этому причастен ты? – О, я-то? Да уж не просто мимо проходил, увы. Рассказал бы, да лучше покажу! – достаю из кармана уже чуть пообтрепавшийся листок и с отвращением сую Светке. Та неторопливо зашуршала многострадальной бумажкой. Пробежалась взглядом по первым строчкам и в ужасе уставилась на меня, раскрыв рот для какой-то реплики. – Читай, Светочка, читай, родненькая! – ласково посоветовал я, и та принялась медленно перекатываться вдоль каждой строчки осоловелым взглядом. Я тем временем рассеянно пролистнул конспекты. На последней странице обнаружилась носатая карикатурка на пергидролизную девицу с кафедры русской и зарубежной литературы, телефонный номер британского посольства и «Fuck off», старательно выведенное капиллярной ручкой поверх номера и носатой девицы. Буквы каллиграфические, наклоненные вправо, как и мой почерк. Такие же буквы тупо и пафосно выведены на моей спине; они довольно мелкие и потому теряются в тонкой вязи незамысловатого узора. Их почти не видно, но мне лишь нужно было знать, что они там и никуда не денутся. Преподать себе урок, который не забуду… По крайней мере, так мне казалось в пятнадцать-шестнадцать лет, когда максимализма у меня было раз в десять больше, чем мозгов. От гадостных мыслей меня отвлекло придушенное фырканье слева. Зажав рот ладонью, бедная Светка сотрясалась от беззвучного хохота, хотя явно испытывала порыв ржать в голос. – Сердце пронзила стрела… – тоненьким голоском выдавила она. – Душа… тихо стонет в томленьи… Ой, я не могу!.. М-де… неподходящее я выбрал время, чтобы дать Светлане ознакомиться с братской нетленкой. Находившиеся ближе всех к нам спящие красавицы даже чуть приподнялись, чтобы с любопытством оглянуться, над чем это Светка так угорает. – А Захарка-то отжёг! – выдохнула она почти мне на ухо (красавицы были уже не спящие и еще настороже). – Надеюсь, вы пощадили его чувства и не читали это всем этажом? – Тебя бы пригласили на поэтическое утро, – саркастически заверил я. – А как ты думаешь, кто ему про стихи ляпнул? – Светка снова принялась давить истошное хихиканье. – Загнула там с Есениным аналогию, куда деваться… Эх… знала бы, что получится, – посоветовала бы с прозы начать! Тот еще из Захарушки Есенин, ничего не скажешь; то-то мне никогда новокрестьянские поэты не нравились. Хорошо хоть, с Маяковским и Пастернаком не сравнивала. Я бы точно обиделся. А я-то голову ломал, откуда в изнасилованном точными науками мозгу парня могла возникнуть такая гуманитарно-бабская идея – накропать стишки? Вот оно как было. Теория большого сериальчика потерпела крах. – Да знаешь… – продолжила Светка, более-менее успокоившись, – пришел ко мне вчера Захарушка, притаранил полпакета «Метелицы» да давай выяснять про покорение какой-то неприступной филологини. Что, блядь? Я, значит, еще и филологиня? Да мне теперь даже не стыдно, что я этого рыжего упыря его же сестрице слил – не хватало еще, чтобы всякие натуралы-полуёбки подкатывали ко мне, как к девочке, с бездарными стишками наперевес. – Так-так-так! – Света пошла в наступление. – Собственно, что это за неприступная филологиня? О блин, неужто братец мой непутевый Андрееву покорять собрался?! Да его же Бондаренко пришибет, если узнает! – Тихо ты! – я поморщился. – Это не Андреева. – Как это – не Андреева? А откуда тогда у тебя эти стишки? Ты ее знаешь? Что за таинственная девица такая, ну?! – Я бы умерил восторги. Ибо она сидит перед тобой, – мрачно протянул я. – Вся такая дева и вся такая филологическая, мать вашу! Некоторое время Елина осоловело хлопала ресницами, а потом переспросила: – Че… чего? – Того, – я внимательно зыркнул по сторонам. – Это не фантазии сексуально неудовлетворенного педика, Свет. Брателло твой контуженный особо не ломался и подтвердил, что чушь эту невообразимую накарябал персонально для меня. – Но зачем ему?! – глаза у Светки от удивления стали чуть ли не такие же круглые, как мои. – Нет, Нырков, ты у нас, конечно, парень хоть куда, но Зак слегка… не по этой части. – Я что, по-твоему, совсем дебил? – вспылил я. – Будто бы я мог хоть на секунду вообразить, что в меня втюрился твой братец. Я мог бы. Я ж совсем дебил, ну в самом-то деле… Пара как-то внезапно закончилась – вот что называется, скоротали время за интересной беседой; впрочем, большую часть времени я проспал, сложив ручки поверх тетради. Торопливо уложив в сумку своё барахло, я кое-как сообразил, что мне сейчас тащиться на немецкий в третий корпус. Настроения от этого особо не прибавилось. – У тебя четвертая пара есть? – мрачно спросил я у притихшей Светки. Та неопределенно передернула плечами, что я истолковал как «Есть, да не про нашу честь». – Ладно. Тогда пойду, Левашову выловлю. – Макс… – она нагнала меня и придержала за рукав, когда мы вышли из аудитории. – Это похоже на какую-то дурацкую шутку. Только и всего. Да и сам бы Захар до такого не додумался, – Елина фыркнула. – Нет, у него, конечно, шило в заднице, но не до… – Свет, – я перебил ее. А ведь я никого никогда не перебиваю… по возможности. – Я для того всё это и рассказал, чтобы ты вправила мозги своей Татьяне Лариной. В следующий раз с ходу ему по морде засвечу, и буду прав. – Не психуй ты из-за ничего! – Светка явно не понимала, из-за чего вообще я так разозлился. – Поржал бы над всем этим и забыл! – Тебе бы на моем месте смешно было, да? – резко поинтересовался я, встав вполоборота и скрестив руки на груди. – Знаешь, Светик… может, будь я натуралом – оценил бы подобный юморок. – Да при чём здесь это? – Ни при чём. Забей, – картинно отмахнувшись, я направился прочь, как попало наматывая на шею очередной шарф. Я вообще к этому предмету гардероба неравнодушен, особенно если на шее живого места не останется. – Нырков! Я же с тобой разговариваю! – А я с тобой уже поговорил. До завтра, Светик, и пламенный привет братцу. А впрочем… нахуй твоего братца. Стараясь загнать стыд за своё поведение в те неведомые ёбаные дали, откуда он обычно появляется, я решительно зашагал на выход: на улице стопудов мерзла Дашка, дожидаясь меня. Молодец, Нырков. Невъебенно крутая статистика – нежно и трепетно посланы на хуй два Елина за один день. И даже хер с ним, с этим Заком; вот Светка-то без всяких задних мыслей со мной разговаривала. И она по-своему права: Зак не производит впечатление настолько конченого придурка. Что сказать хочу – кривожопый почерк Стаселло узнаваем далеко не по тетрадям с конспектами. А если и по тетрадям, то не мной; благо, на разных курсах учимся. Хорошая мысля приходит опосля, ага. Стало быть, почему не признаться себе в том, что дело вовсе не в стишках, а в их незадачливом авторе? Только потому, что от этого становится куда обиднее, чем от топорного прикола в стиле «склей гея»… Что мне эти приколы, ну в самом деле? В годы школьные доставалось не в пример чище, а всё то же – обматеришь да забудешь. А если бы я каждый раз вот так расстраивался, то верёвку бы уже давно намылил да коней двинул. – Ты чего там застрял? – спросила Дашка с любопытством, когда я поравнялся с ней и нервно закурил. – Да Светка задержала на пару слов, – привычно передав ей сигарету, машинально поправляю шарф. – А сама она где? – Да походу она свинтить надумала. – Оу. Идея лишена новизны, но зато как актуально, – вернув сигарету, Дарёна горестно улыбнулась. – Может, ну его, этот немецкий? – Определенно! С этими словами мы дружно… отправились в путешествие до третьего корпуса, разумеется. Мечтать не вредно, а прогуливать немецкий – опасно для жизни. Ну, или, по крайней мере, для успеваемости. *** – Мой мозг… – простонала Дашка, пытаясь задушить себя арафаткой. – Он, кажется, сдох… – Я, кажется, твой мозг, – рассеянно отозвался я. – Потому что я сдох. Бля-а-адь… верните первый семак, я хочу повторять склонение и словообразование… – А мне каково?! Я и это уже не помню! – Э? Да чего там запоминать? Два вида артиклей, четыре падежа, три склонения в единственном чи… – Нырков! – рявкнула она, тут же перестав страдать. – Щас по тыкве настучу! Ты невыносим! – Молчу-молчу… – я торопливо вскинул руки в примиряющем жесте. Впрочем, позабавила мысль о невысокой Даше, которая будет пытаться настучать по тыкве мне, долговязому такому. – Ты щас в общагу? – Не, я через курилку, и в страстные объятья братана, – после заминки Дарёна добавила: – Может, с нами? – А… да нет, я пойду. Мне еще читать страниц двести муторной хуйни и переводить страниц десять. – Ну… ладно. Только не перезанимайся, горемычный, – она улыбнулась. – Лучше забегай к нам вечерком; можешь ещё Светку прихватить для ровного счёта. – Обязательно. Распрощавшись с Левашовой на первом этаже, я в гордом одиночестве побрёл на выход. Дашки – это не мы с Бондаренко (два Максима, два мудака), а такие друзья, которые «не-разлей-динамит-же-ну». Они себя называют «братанами», и по отдельности порой не воспринимаются. Хотя они такие же разные, как и мы с Максом, если вдуматься. Дашка-номер-раз – она неформалка до мозга костей, тогда как Дашка-номер-два… ну, она, наоборот, – типичная баба, если уж совсем просто и грубо. Я поначалу не ахти как с ней контачил, но Даша оказалась приятным в общении человеком. А вот Левашова с самого начала была мне по душе: мы одного возраста, слушаем одну и ту же музыку, смотрим одни и те же фильмы, думаем во многом похоже… и даже «отвёртку» на персиковом соке замешиваем, извращенцы этакие… Я горестно оглядел набившие оскомину однородно голубые стены (третий корпус, словно бы мне в укор, был выкрашен в голубой цвет везде, где только можно было) и дислокацию филологических мадемуазель возле зеркала (самое популярное место после женского туалета), и подумал, отнюдь не впервые, что мой факультет – самое что ни на есть бабье царство. Хоть на физфак переводись, ничего не скажешь… Да увы, я – весь такой гуманитарий, а физику учил только по большим праздникам. А вообще, я всегда хотел пойти на историчку. Родители мои, впрочем, в кои-то веки были друг с другом согласны – не вздумай получать настолько бесполезное образование; не для того ты на медальку горбатился. Я же, тоже в кои-то веки, их послушал и пошёл на переводчика. Разве что, из потребности всё сделать по-своему, не на иностранные языки, а на филфак. Чтобы никто из них не думал, что я занял чью-то сторону в войне за моё образование. Мать заканчивала МГИМО, отец – МГМУ; оба хотели, чтобы я пошёл по их стопам. Неохотно выползая на мороз, я зябко поёжился – вот как чувствовал, что надо было куртку одевать. Нет же, Максимка, быть тебе самым гламурным пидорасом ТГУ и рассекать между сугробов в пальтишке а-ля Вилле Вало. Только вот имидж-то неполный – моя жутко понтовая шляпа сейчас либо нахлобучена на уголок подушки, либо на голове у великого юмориста Бондаренко, которого я порой мечтаю отправить в 728-ю, к братьям по разуму. Согласен даже на условно адекватного Кирилла взамен. Впрочем, к Максу я несправедлив. Он, конечно, гомофоб и неугомонное трепло, но мы друг к другу по-своему прикипели. Я для него – как ёбнутый младший братец, который тырит мамкину косметику. Хотя, конечно, его бы больше устраивало, если бы я этой косметикой суровый металюжий корпспэйнт изображал; блэк-металисты в понимании Бондаренко – это же ничего так, по-пацански. Я было начал шарить по карманам в поисках курева, когда услышал оклик: – Макс! Кажется, узнав голос, я повернулся и всё же замер с обалделым видом, уставившись на Елина, торчащего между кучками слежавшегося снега, словно бы пугало в кукурузном поле. Симпатичное рыжее пугало с виноватой улыбкой. Вот что, что ты так лыбишься?! – Ну и чего тебе, Елин? – поинтересовался я, понимая, что молчание ощутимо затягивается. Зак продолжил изображать гоголевскую Русь – ну в смысле: «…дай ответ. Не даёт ответа…». О’кей, пусть врубает режим экстра-разморозки, а я пока покурю. Покуришь? Да вот уж нихуя. Треклятая зажигалка только искрила на все потуги разбудить в ней страсть. Dear God, научи меня покупать нормальные зажигалки. Ну, или хотя бы по одним и тем же граблям не топтаться с завидной регулярностью. Кстати, о граблях… – Так и будешь молчать? – Нет, – торопливо пробормотал Зак, и уже твёрже продолжил. – Макс, ты извини меня, а? Я ж не мудак, так, мирный дурачок… И я не хотел тебя обидеть, понимаешь? – Нет, не понимаю, – отрицательно помотав головой, я одним движением приблизился к нему вплотную. Где-то внутри ощутил неприятную дрожь, когда подкуривал от его сигареты, – это неожиданно нелепо смахивало на поцелуй. «И пламенный поцелуй картоновый Увы, никогда не станет французским…» И на все-то идиотские случаи жизни у меня есть цитатки из песен. Это – часть моего убогого внутреннего мирка, от которой никуда не деться. Как-то так. Мысленно взвыв и отогнав крамольные мысли на тему французских поцелуев с натуралами, я продолжил нашу с Елиным беседу, пока весьма загадочную. – Знаешь, друг мой Елин, я таких приколов вообще не понимаю! Я в принципе мирный пидорас, ни в чью личную жизнь не лезу, и не желаю, чтобы лезли в мою! – с этими словами я отстранился; неохотно и оттого более поспешно, чем стоило бы. – Да не прикол это! Я не хотел над тобой стебаться, Макс! И то, что я написал… Я серьёзно так считаю, чёрт тебя возьми! Неужели ты считаешь, что в тебя невозможно влюбиться? А что, возможно? Пруфлинк или не было. Тут до меня дошло… что мне говорят, кто мне говорит и… и вообще. От мысли, что Захар Елин, этакий ходячий мем, «типичный натурал», поёт мне тут любовные дифирамбы, меня пробрал смех. – Захар, слушай… я не знаю, что там за трава была у Зайцева, но она тебя вставила капитально! – выдавил я сквозь смех. – Будем считать, что я тебя простил, хорошо? Только ты проспись нормально и выведи из организма эту гадость… – Считай как хочешь! – он снова улыбнулся. – Но знаешь, я бы действительно хотел узнать тебя поближе… Ты интересный, Макс! Ты умный, красивый, у тебя отличное чувство юмора! Я не знаю, почему ты мне утром наговорил столько гадостей про себя, но поверь, ты неправ… А? Чё, простите? Я оторопело разглядывал Зака, который вдохновенно расписывал мне бескрайние просторы моей же собственной охуенности. Выглядело это так, будто бы он говорит искренне, но… да он не мог говорить это искренне! По крайней мере, верить в подобную искренность было бы весьма и весьма глупо с моей стороны. – Ты что, наслушался от наших филологических девочек про то, какой Максимка замечательный? – саркастично поинтересовался я, затянувшись последний раз. – Забудь, Елин! Вот просто сотри из оперативной и локальной памяти, а потом перезагрузись! Так понятно? Я та ещё сволочь, и от меня лучше держаться подальше… – от собственных слов стало как-то тошно, захотелось ляпнуть какую-нибудь глупость. – И вообще, ты бессовестный человек, искренне мой! Я замёрз и хочу какао! – Ну и поехали в общагу, – он пожал плечами. – Я тоже домой… Коротко кивнув, я пошел по направлению к остановке. Некоторое время Елин молча тащился следом, но потом поравнялся со мной и спросил: – А если я не хочу держаться подальше? – он старался поймать мой взгляд; я старался взгляд отводить. – Не вижу я в тебе ничего ужасного, хоть ты меня убей! – Да не вопрос! – мрачный голос особо не помог, ибо на лице у меня угрожала вот-вот расползтись дебильная улыбка. Черт (по имени Захар) меня дёрнул прибавить: – Не хочешь держаться подальше – держись поближе, только не жалуйся потом! И подумал, что, вообще-то, глупо было с моей стороны давать Заку такой выбор. Нечего ему рядом со мной делать; по крайней мере, именно потому, что мне этого и хочется. Порадовавшись, что быстро заарканил идущую прямиком до нашей общаги четверку, я полминуты спустя зарёкся радоваться преждевременно: нерезиновый автобус был забит под завязку, и меня намертво прижало к Заку. Вследствие обострившейся паранойи я чуток поматерился про себя и только потом возблагодарил студёную зимнюю пору и сто одёжек, через которые тело не отличит некоего студента-физика от фонарного столба. Если бы у меня встало на Елина – а что врать, встало бы, – бедняга помер бы от инфаркта, не пережив со стороны коварного пидораса подобного вероломства. Обиднее всего было даже не то, что мне устроили обнимашки с Заком, а что при этом еще и мотыляло на поворотах из стороны в сторону. Как это за мной водится, оказался я аккурат в том месте, где что до одного поручня, что до другого, – хер дотянешься. – Общественный транспорт какой-то не для общества. Даже ухватиться не за что, – сердито пробормотал я. Зак со смешком предложил: – За меня ухватись. Вот не надо стебать надо мной, когда я раздражён. У меня, может, чувство юмора атрофируется; это я и показал, приобняв Елина за талию. Его обалделая физиономия стала мне наградой за все мучения: этот неловкий, не к месту многословный парень однозначно делает мне день, пусть даже его усилиями так отвратительно начавшийся. Зака словно бы окутывала аура человека-катастрофы, которая говорила о том, что у её обладателя и реплики вечно невпопад, и все конечности левые. Уж не знаю, как он этими конечностями умудряется на гитаре играть. Не удержавшись, я все же тихо рассмеялся. – Испугался, Елин? Я тебя не съем, ты не думай… – Я и не думаю! – выпалил Зак. – Оно и видно! – хмыкнул я, подавляя желание съязвить что-нибудь ещё. Обижать его мне не хотелось. Как ни странно. – Макс, а что ты любишь? Вопрос застал меня врасплох, и потому, должно быть, я выпалил первое, что в голову пришло. – Шоколад, детей и кошек, – смутившись из-за очередной его улыбки и собственной неуместной искренности, спешу добавить: – Не знаю, что ты подумал, но все три пункта представляют исключительно гастрономический интерес… Тут уж мы оба не выдержали и разразились прямо-таки упоротым смехом. Лично я заработал косых взглядов на неделю вперёд, но было как-то пофиг. И вообще, нечего вертеть головами, граждане, экономьте свободное пространство. Не себе, так мне. Вскоре мы доехали до нужной остановки. Пока добирались до общаги, я как-то подзавис, пытаясь понять, что именно меня беспокоит во всей этой ситуации. Но кроме фундаментального вопроса «Какого хуя происходит вообще?!» в голову как-то ничего умного не приходило. Зато неумного – воз и маленькая тележка: у меня и ум-то – не ум, а сплошное «что где валяется и когда всё это кончится?» То ли и правда паранойя, то ли что ещё… но я упорно не мог выдворить из головы мысль, что что-то не так. Раздражало безмерно. Будто бы стены сдвигаются под косым углом… или небо – вот прям щас! – на голову рухнет… или взгляды наши, встретившиеся в очередной раз, возьмут да и превратятся в два оголённых провода. Неслучайная метафора, ой какая неслучайная, – подумал я напряженно, шагнув в лифт вслед за Заком. Пока лифт ехал на шестой этаж – целую вечность, между прочим, – я поймал себя на мысли, что снова залип, разглядывая Елина. Ничего принципиально нового не увидел: нарочито небритая физиономия (продайте сигаретки, Христа ради!), рыжая чёлка лезет в глаза, взгляд вопросительно-любопытный. Но продолжал смотреть, внутренне спотыкался об очередное золотистое вкрапление в карих глазах; пульс пропускал очередной удар и тут же принимался наверстывать упущенное, маршируя по нервной системе тревожными импульсами… Что-то-не-так, что-то-не-так, что-то-не… Нырков, ты просто жалок. А ну, хватит таращиться на него, как на чудо неземное! Впрочем, у меня и возможности такой скоро не останется. Шестой этаж – и Зак, спустя пару тормознутых секунд, вышел из лифта. – Увидимся, – поднимает руку в этом своём прощальном жесте. – Надо было мне понять, когда я услышал это твоё «увидимся» в первый раз, что добром всё не кончится! – сварливо отозвался я. И снова, в противовес тону, эта кретинская улыбка выползает на губы, словно бы в обход сознания. Взгляд я отвести ну никак не мог, а потому на ощупь ткнул кнопку, надеясь, что попал в нужную. Створки лифта отрезали нас с Заком друг от друга, словно бы здоровенные ножницы, и я вздохнул. То ли с облегчением, то ли с разочарованием… я сам не понял. *** Обычно я проживаю будни по одной и той же схеме: отучиться (ну или отмучиться, как карта ляжет), прийти домой, переодеться, упасть на часик... или два… или три… Очухиваюсь на пару минут позже, чем просыпаюсь; притом до этого бессознательно успеваю погрызть шоколадку и потыкать в кнопочки на клавиатуре. Пытаюсь вспомнить, что же мне такого снилось. Обычно не вспоминаю, но если всё же вспоминаю, то отправляюсь в фэйспалм минут на пять… Здесь и сейчас ты больной человек, Макс Нырков. Ты же просто, блядь, болен навязчивыми идеями. Я не был уверен, действительно ли мне снился Елин или просто стоял перед глазами, как приклеенный «жидкими гвоздями» к внутренней стороне век. Так или иначе, я не мог выкинуть его из головы и уже не знал, что такого подсунуть разуму для раздумий вместо Зака. Это было страшно, а ещё как-то раздражало и вызывало ощущение дежавю, подумав о котором, я начинал мысленно вопить и осоловело хлопать глазами. – Маська, ты еще там или уже здесь? – ласково поинтересовалась Машка. Они с Бондаренко откуда-то появились, пока я, поменяв шило на мыло, спал. Убил бы Светку за эти мерзопакостные сокращения моего имени. Но хуже Максимильяна в своей жизни мне ничего слышать не приходится и не приходилось; остальное, в принципе, стоически терплю. Впрочем, Зайцев недавно с каких-то хуёв решил, что весьма прикольно называть меня принцессой, а Бондаренко, его старинный друг, одногруппник и брат по разуму, громогласно одобрял принцессу Максимильяна. Мне оставалось только сделать безучастную рожу, к которой я уже успел привыкнуть в годы школьные. Макс не со зла, конечно, а Зайцев… С тем, вообще, непонятно: ну что я ему, по большому счету, мог сделать? Да и в тонкостях отношений со Стаселло мне было лень разбираться; имел я в виду таких придурочных шутников. – Макс, ау! Ты глаза продрал, нет? Я промычал что-то утвердительное – внезапно ощутив в зубах кусок горького шоколада. – Да отстань ты от него, – фыркнул Бондаренко, с порнографическим таким скрипом обрушиваясь на кровать и пытаясь положить голову Маше на плечо: та еще задачка, учитывая разницу в росте сантиметров этак на двадцать… пять. – Сама же знаешь: Нырков наш, пока плитку шоколада не стрескает, – не человек! Я снова замычал, уже с большим энтузиазмом. Расправившись с шоколадом, задумчиво покосился на оставшуюся треть плитки и решил порушить статистику товарища Бондаренко. Не хотелось «трескать плитку», хотелось пить, курить и материться. Будь хорошим мальчиком, Максимильян. С этой мыслью я закутался в пропахший куревом плед и пошёл к окну (курносый нос Андреевой тут же был недовольно наморщен). Приоткрыв окошко, я помучился с зажигалкой и напустил в лёгкие побольше отдающего ментолом дыма, свирепо разглядывая расслоившийся у края ноготь, в кои-то веки не сверкающий зубастыми огрызками черного лака. М-да. Жаль, что здесь нет Зака, от которого можно прикурить… Блядь, да что за фрейдовские оговорки?! Прикуривать я желал не от Елина, а от его сигареты. Это же от меня прикуривать впору, когда я о нём думаю: привет тебе, смущенный девчоночий румянец. Неудивительно, что Ибра и его член однажды приняли меня за бабу, – веду себя соответственно. Покурил я второпях – соседушкам не шибко нравился сквозняк из окна. Заникотинив немного свой растревоженный мозг, за переводы я взялся уже в более-менее спокойном состоянии. Думая о грамматических временах, а не о Елине. Сладкая филологическая парочка взялась смотреть какой-то стреляюще-орущий фильмец. Поморщившись, я заткнул уши наушниками; Вилле Вало так обрадовался моему вниманию, что с ходу позвал грешить, но я хладнокровно поменял его на плэйлист, в котором был сплошной ню-метал. И никаких вам песенок о любви, Максим Алексеич. Работать; солнце еще высоко… по крайней мере, где-то в Москве. Производительность труда у меня сегодня была та еще – три страницы за полчаса. Но я утешался мыслью, что у меня еще вся ночь впереди. Попытался вспомнить, когда ночью спал в последний раз. Вспомнить не получилось, и я что-то малость пригорюнился. А тут еще в дверь постучали. Принесла же кого-то нелегкая. – Макс, открой! – Да, Макс, открой! – Бондаренко, ты же понял, что я попросила тебя! Я только фыркнул и, выпутавшись из проводов, послушно поплелся открывать. Первой мыслью было «Оно размножается!». Как еще можно объяснить целых двух Елиных, обнаружившихся на пороге, я не знал. Честно. Я всё еще осоловело хлопал глазами, когда услышал Машкин голос из комнаты. – Мась, кто там? – Э… это ко мне, – обернувшись, сознался я. А к кому они еще могли прийти в полном комплекте? Может, я, конечно, о Кротове многого не знаю… – Ну так и не держи гостей на пороге, – укорила Андреева со смехом. Обреченно вздохнув, я посторонился. Светка решительно влетела в комнату, подобно ретивой мамаше таща за собой своего братца и словно бы назло впечатывая его в меня как следует. Филиал автобуса, блядь, только уже без верхней одежды. Что будет дальше? Впрочем, нет, я даже знать не хочу. Пусть будет сюрприз. – Приветствую лежбище морских котиков! – поздоровавшись с моими соседями, Светка уселась на мою кровать. Зак садиться не стал, сиротливо замерев возле кровати и не сводя с меня виноватых щенячьих глазок. Мне захотелось запустить в него подушкой. Просто за то, что он вообще пришел и снова устроит в моих мыслях форменный пиздец. Устроит же, стопудово. – И тебе привет, Елина! – фыркнула Андреева. – Елины! – скрестив руки на груди, поправил я, после чего перевел взгляд на Зака. – Знаешь, когда ты говорил «увидимся», я даже не смел надеяться, что так скоро… – Вот знаешь, я тут ни при чём! – возмутился тот, и ябедническим таким жестом указал на Светку. – Это она меня сюда притащила! Я выжидательно уставился на Светку, которая и не думала тушеваться. – Мася, вот этот дебил хочет перед тобой извиниться… – повторив жест Зака, охотно пояснила она. Я с вежливым недоумением вскинул бровь. – Так он же уже… – Ничего, повторение – мать учения! В следующий раз сначала думать будет, а потом в поэзии упражняться! Думать? Вот этот… рыжий отрок? Боже, Светик, как же ты наивна. – Давай, Захарушка! Это не больно… – Макс, прости, я больше так не буду! – для полноты картины Заку не хватало только шаркнуть ножкой. Меня начал пробирать смех. – Знаешь, Светик, я ценю твоё рвение, но мы с Заком уже разобрались в наших сложных взаимоотношениях! Но ты не подумай, мне очень понравилось! Тут Зак не выдержал и тоже заржал. Возмущенная Светка отвесила ему хорошего тумака. – Имей в виду, я не в ответе за то, что творит этот субъект, официально тебе заявляю, – под конец фразы ей самой стало смешно. – Я это уже понял по серьёзности твоих намерений, – ехидно заверил я. – Я вообще удивляюсь, как ты своего братца в кандалах и на цепи не привела, как циркового медведя… – Силёнок бы не хватило! – заявил Зак; не слишком-то уверенно, впрочем. А потом обернулся ко мне с этаким торжественным видом, протягивая нечто, в чем я даже опознал термос. – Держи, это тебе в знак моего глубочайшего, как Марианская впадина, раскаяния… Я открутил крышку и с интересом принюхался. Потом прикрыл глаза. Какао? Да ну на хуй. Какао. Какао! Он запомнил, подумать только!.. Я уже говорил, что я жалок? Скажу еще раз. Ты жалок, Нырков. Жа-а-алок! Иди-ка, убей себя об стену по той простой причине, что вот-вот продашь душу за термос какао и наивные карие глаза. – Так, старче, быстро говори три своих желания, пока золотая рыбка не срулила в бездны твоего раскаяния… – великодушно разрешил я, не отлипая от термоса. – Только одно желание – технический перевод, – тут же выпалил Елин, в лучшем духе Алтухова потрясая листочками. А потом добавил жалобным голосом: – Он срочный, а я прям совсем никак не разумею, о чём он… Помучив его испытующим взглядом секунд десять, я едва заметно улыбнулся и забрал листки. Ну как такому откажешь? – Утром забирай, хорошо? – по вертикали пробежав текст и выхватив пару особо длинных словечек, я мученически скривился – физика такая физика. – Ох уж эти термины ваши, вечно их хрен найдёшь… – Я же тебе говорила, что возьмётся! – Светка внезапно напомнила о своем присутствии. – А ты: «Да зачем ему это надо!»… Не надо ему, но Мася добрый! Я всем своим видом показал, какой Мася добрый. Хорошо, что Светка как раз встала с кровати и не видела моей рожи – по башке бы двинула, как пить дать. Она у нас дама на руку скорая. – Знаешь, Макс, мы пойдём, ладно? – Светка обернулась ко мне. – Идите-идите! – с энтузиазмом одобрил Макс, противно хрустнув пальцами. – А то шумите тут, смотреть фильм мешаете… – А тебя, Бондаренко, я не спрашивала! – фыркнула она, направляясь к двери. Зак без особой охоты кончил эту нашу игру в гляделки и поплелся следом. – Светка, ты же сегодня в салоне была? – запоздало окликнула Машка. – Покажи, что получилось! – Акрил получился, – фыркнула Светка, разворачиваясь и с готовностью демонстрируя апгрейд хватательных конечностей. – Я решила гель не делать в этот раз… Вздохнув и покачав головой, я оттеснил замешкавшегося Зака к выходу. – Как я тебе завидую… – закатываю глаза. – Ты сейчас уйдёшь, а мне всё это слушать… – Зато у тебя есть какао! – утешил Елин. Уголки его губ чуть приподнялись. Я тоже улыбнулся и покрепче прижал к себе термос. – Да, какао. Я теперь, можно сказать, твой должник! – и за каким-то хером я добавил: – Но учти, Елин, натурой отдавать не буду! Даже не проси! – Уже сочлись, – великодушно ответил Зак. Мы вели бессвязную какую-то беседу, которая напоминала мне скачки кардиограммы: всплеснёт ничего не значащим острым углом, да оборвется в прямую линию. Хуево вышло сравнение, да только на большее я сейчас не был способен. В голове окончательно воцарился… нет, это был даже не пиздец, а пиздец-самодержец. Абсолютный в своей власти, так его растак. Революцию бы, а? Однако, как показывает история, самодержавие – не таракан, тапкой так просто не убьешь. Вот потому пиздец-батюшка раз за разом и возвращается к власти. Боже, Царя храни. Елин тем временем подымал руку в уже знакомом мне жесте и явно собирался сказать… – Увидимся. Да, именно это. – Только не раньше девяти! – с этими словами я поспешил скрыться в комнате. Буду я еще смотреть ему вслед, как девица из сопливой мелодрамы… А вдруг буду? Пять минут спустя девчонки оборвали свое щебетание, Светка покинула нас, и скорбная рожа Бондаренко как-то сразу расцвела гаденькой усмешкой. – Нырко-о-ов! – Чего тебе? – подозрительно поинтересовался я, плюхнувшись обратно на кровать. – Не то чтобы я тут вдруг стал поборником пидорских шашней… – Макс, смотри фильм, – раздраженно велел я. – …но я смотрю, ты тут поклонничком обзавелся! – и он довольно заржал, откинув голову назад. Я чуть подался вперёд, вытаращив глаза и даже рот приоткрыв. – Бондаренко, ты последние мозги пропил? Какие поклонники?! – Какие-какие? Рыжие такие! – выдавил Бондаренко, продолжая дебильно хихикать. А потом резко оборвался и сердечным таким тоном добавил: – Мась, ты не переживай, я даю тебе своё родительское благословение! Вы та-а-ак мило смотритесь вместе! Не выдержав, он снова разразился диким гоготом. Убил бы, скотину. – Макс, угомонись! – Машка сердито пихнула его локтем, однако губы ее подозрительно подрагивали. – Не, ну а що? Така пара! – протянул Макс, топорно подражая украинскому выговору. Бондаренко же, морда хохляцкая. – Бесишь ты меня, уебан проспиртованный, – прошипел я, и таки запустил в него подушкой. Метательный снаряд попал в цель, но противный смех унять так и не удалось, пока Машка этой самой подушкой не принялась душить своего благоверного. Тот больше мычал, чем сопротивлялся. – Сказано тебе: заткнись! Петросян хренов! – Женщина, перестань меня душить без суда и следствия, я имею право на авокадо! Направь энергию в полезное русло! – Это в какое, интересно? – поинтересовалась Андреева, чуть ослабив давление. – Ну… Кофе сделай любимому человеку!.. Я, кажется, говорил, что мне повезло с соседями? Нихера подобного. Я готов говорить так до тех пор лишь, пока их нет рядом. Потрахавшись еще немного с переводами, я взглянул на макулатуру, притащенную мне Елиным. Там было что-то про электромагнитную индукцию… ну, по крайней мере, я с разбегу влип в эти два чудных слова, всколыхнувших мрачные воспоминания о школьном курсе физики в моей легкоранимой душе. Решив, что мне нужен перерыв между раундами (а соседям – пара часов на личную жизнь), я отбросил богомерзкую статейку куда подальше и направился к выходу из комнаты. – Ты куда? – сонно поинтересовалась Андреева. Судя по всему, боевичок на экране ноутбука ее крепко задолбал. – К Дашкам схожу; обещался. – А-а-а… ну, не разнесите там комнату с Левашовой на пару. – Да, мамочка, – со смешком кивнул я, после чего таки откланялся. И ничего мы с Левашовой не разносим. Ну, подумаешь, орём иногда песенки вразнобой, перебравши крепких напитков… В защиту нашу хочу сказать, что по сравнению с некоторыми местными индивидуумами мы милы и прекрасны даже в такие минуты. Пройдя дальше по коридору и притормозив возле двери 704-й комнаты, я постучал и услышал в ответ «Открыто!» Дарёна красила ногти, лежа на животе и болтая ногами будто бы в такт музыке. Увидев меня, она ещё и руками умудрилась радостно развести, попутно чуть не закапав плед кислотно-голубым лаком. – Максик, тебя выгнали? – сочувственно спросила она, и тут же промазала кисточкой мимо ногтя. – Да что ж такое, а?.. – Да не, я сам выгнался, – пожав плечами, я сел на соседнюю кровать. Признаться, я больше пугался лака на одежде, чем запаха, который многим казался жуть каким отвратным. Я вообще спокойно отношусь к запахам, скажем, краски или бензина; даже нахожу их в чём-то приятными. Впрочем, это вполне так ничего для человека, который не прочь в перерывах между шоколадом пожирать мороженую вишню (Бондаренко жутко кривит физиономию) и консервированные оливки. Да, я извращенец, и мне не стыдно. А ещё, кстати, меня безумно радуют люди, которых кислые замороженные ягоды шокируют больше, чем прочно укоренившаяся привычка трахаться с парнями. – Дашка утопала в душ, а мне было лень вставать и закрывать дверь, – честно призналась Дарёна. Закрутив флакончик, она принялась энергично оттирать с пальцев лак, которому полагалось быть сугубо на ногтях. – Чего ты такой довольный? – с интересом спросила она, бросив на меня короткий взгляд. – А… что, нельзя? – меня застали врасплох, надо признать. – Да можно, можно, – поспешила заверить Дашка, – даже нужно. Но днём у тебя было омерзительное настроение. – Ну было и было, – я передернул плечами, после чего жеманно протянул: – Вы, женщины, монополизировали мужиков, косметику и перепады настроения, а бедным голубым ничего не оставили! – Мы, конечно, коварные, – хихикнула Дашка, – но ты мне по ходу лапшу на уши вешаешь. Я принял самый неприкаянный вид, на какой только был способен. Ибо решительно не желал рассказывать Левашовой всю эту дебильную историю с Заком. – Слушай, Макс, – начала она, подув на флуоресцентно-яркие ногти, – а ты случайно перевод не сделал? – Свой? – противно улыбаясь, уточнил я. Дарёна грозно нахмурилась. – Нет, блядь, Алтухова! Макс, ну не будь таким Нырковым! – Мой паспорт не согласен с такой постановкой вопроса. Слушай, ты же не Алтухов, который перевести нихуя не может… – Ну… так я перевела, – на её чуть округлом лице снова нарисовалось приятное выражение. – Макс, ну проверь, а? Тебе же несложно… Поломавшись немного, я смилостивился и пересел к Дарёне, накладывая лапы на её ноут и требуя за свои труды чай с мёдом. Не всё ж кофе хлестать… мне его еще с утра надо каким-то чудом в себя влить. – Тебя еще не воротит от иностранных языков? – душевным тоном поинтересовалась Левашова, включая чайник и шурша какими-то пакетиками на столе. – Меня чего-то уже… – У меня период токсикоза давно миновал, – ответил я, приглушая музыку, орущую из динамиков ноутбука. – И даже трёхэтажными матами в количестве я давно разродился… – Отец-одиночка, блин. Воспитываешь литературный перевод и трёхэтажные маты. И никаких льгот от государства… Ну не беспредел ли? Тут уж мы не выдержали и заржали в голос, заглушая начало припева Muse’овской «Black Black Heart». Я быстренько прошёлся по готовому Дашкиному переводу, кое-что поправил. Фигня вроде бы, даже ошибками на первый взгляд не назвать, но никогда не знаешь наверняка, что ещё имеет право называться литературным переводом, а что уже художественный бред. Вернув на место ноут, распевающий себе песенки голосом Мэттью Беллами, я с готовностью обхватил ладонями горячую кружку, фаянсовые бока которой были расписаны сюрреалистичного вида созданиями, смахивающими на рыбок. Уже не в первый раз мне подумалось, что комната Левашовой и Чуприновой – действительно их комната. Все эти фотографии, плакаты, распечатанные стихи на стенах, надписи в стиле «братаны рулят»… Если мне от одной мысли о демонстрации своего внутреннего мира таким образом было не по себе, то той же Дарёне, казалось, жизненно необходимо было видеть вокруг как можно более жирный отпечаток собственной личности. Но ирония в том, что я понимал её больше, чем кого-либо ещё, пусть по характеру мы были совсем разные. Понимал облик до последнего пирсинга; два разных шнурка в кедах Camelot, хаотичную смену причёсок в ритме хаотичной же смены эмоций, вызывающе-неумелый макияж. Понимал перманентно грустные глаза – вне зависимости от того, старается ли она казаться весёлой или же веселится по-настоящему. Я всё это понимал… и, разумеется, не лез со своим пониманием дальше, чем нужно. Когда в собственной душе каменоломня, опасаешься обнаружить в чужой нечто похожее. Или же попросту можешь попасть впросак со своими эмоциями и впечатлениями: глаза, мол, у тебя грустные – так мне показалось, ну. – Ты какой-то загруженный, знаешь ли, – со смешком поведала мне Дашка. – Поссорился с этим своим брутальным мачо? Учти: Светка не простит! – У меня порой такое впечатление, что о моей личной жизни вся общага знает. Притом почему-то больше, чем я сам, – недовольно проворчал я. – Нормально всё. Просто где-то там в пугающей неизвестности вырисовывается сраный коллоквиум по литре, а я всё никак не могу очухаться и прочесть… Нет, честно. Зимняя сессия убила во мне всё желание учиться, а каникулы в начале февраля не смогли это желание реанимировать. А может, дело в том, что заебала учеба в целом. Всю жизнь я только делаю, что учусь, и ничего другого, кажется, не умею вовсе. Порой кажусь себе настолько механическим, что разве только скрип ржавых шестеренок не доносится изо всех щелей. – Знаешь, что я тебе скажу? – Дарёна уставилась на меня во все глаза. – Коллоквиум? Не, не слышал! – А меньше надо ленты прогуливать, – назидательно ответил я. Отхлебнул чая и скривился – слишком горячо. На нёбе, кажется, вздулся мерзкий ожоговый пузырь, который я минуты через две уже расхлещу штангой за милую душу. Мы ещё с полчаса потрепались ни о чём. Потом вернулась Чупринова, которая так мне обрадовалась, что тут же пыталась накормить. Я стоически выдержал натиск заботливой Дашеньки и принялся рассеянно разглядывать ее длинные волосы. Они были еще влажными, отчего казались чёрными и усиливали небольшое сходство с Иброй, как мне порой казалось. Впрочем, на самом деле никакого особого сходства не было. Просто у Даши были тёмные волосы и серые глаза, а каких-то полгода назад мне всё еще мерещился Ибра; по поводу и без. Сам не знаю, говорил ли я правду Лильке насчет него. Ведь знал же, что Сагеев в Томске живёт… хотел увидеть его; убедиться, что перерос эту идиотскую влюблённость. Убедиться особо не удалось, ну да невелика потеря: Ибре однажды стало «просто интересно», и от чувств моих остались ошмётки вроде тех, которыми вот-вот станет ожог на нёбе. В этих ошмётках – последняя часть моего прошлого. Я понял, что та жизнь закончилась окончательно и бесповоротно; испытал смесь облегчения и досады. Досады потому, что чертовски ненавидел начинать с нуля что-либо, даже понимая необходимость этого нового отсчёта. Настроения на оживленную беседу как-то особо не было, и после многословного прощания я слинял обратно к Бондаренко. Когда я отпер дверь и зашёл в комнату, Макс даже не пошевелился – он дрых, вырубившись у себя на нижнем ярусе, кверху задницей и в обнимку с ноутом. Машка куда-то усвистала – наверное, к подружке какой-нибудь. Или к себе в комнату – для разнообразия-то. Было как-то муторно, но после двух сигарет подряд – вполне себе совместимо с жизнью. Покурив, я сграбастал подушку-убийцу с Максовой кровати и отправился в свой тёмный угол, где закутался в свой ТП-плед и принялся прихлёбывать оставшееся какао. Запомнил про какао, – снова подумалось мне. Никак не выходило из головы, что Зак запомнил эту вскользь брошенную фразу. Обозвал себя сопливым хуйлом и взялся за статью для Елина; оно того стоило, я считаю. Статья, кстати, пошла гораздо легче, чем я ожидал. Даже приличный технический словарь у меня на харде откуда-то взялся. Переведя очередной неудобочитаемый термин, я забивал готовую фразу в Word, устало щурясь, перечитывал её пару раз – опечаток по Фрейду в этот раз особенно не хотелось. Запилив готовый перевод на флэшку, я сделал себе кружечку «гадкого и сладкого» ( нормальные люди зовут это «растворимый кофе») и, решительно вырубив опостылевший за сегодня ноут, вытащил из сумки ридер-планшет. Двести страниц на повестке дня никто не отменял. *** Уже утром, кажется, вырубился ненадолго, не меняя позы. Или просто глаза закрыл на полминуты… Не знаю. Очнулся оттого, что кто-то настойчиво звал меня по имени. – Макс! Макс, вставай!.. Бондаренко, вставай, кому говорю! Тьфу ты. Это Машка атаковала Бондаренко, который явно жалел о существовании в его жизни такой приятности, как девушка-жаворонок. Приятность эта, кстати, и до меня скоро добралась. – Макс, а ты на пару чисто случайно не собираешься? – Я – нет. Но пара считает иначе, как это водится. Я взглянул на часы и страдальчески вздохнул. Rado True Matt морально ебали меня самой короткой стрелкой; они всегда так делают. Впрочем, я их и надевал не для того, чтобы время смотреть, а банально покрасоваться. Попахивало виктимным поведением: чего доброго, однажды часики отработают в тёмной подворотне… вместе с рукой. И какой-нибудь смертник нет-нет, а рискнёт обвинить меня в «мажорстве». Я у них если не мажор, так пидорас. Не пидорас, так задрот. Не задрот, так… эээ… мажор. Или пидорас. Какая оригинальность, какая самобытность! Чёрт. Я, кажется, начинаю выражаться как манерный стилист с неколхозным мелированием и стразиками в ушах. К слову об ушах… Я подошел к зеркалу и повернул голову влево. Ухо покраснело и противно побаливало: дурацкие проколы всё никак не желали смириться с индастриалом и зажить подобру-поздорову. Если меня разбудить среди ночи – при условии, что я вдруг буду спать, – то я смогу с ходу назвать все ключевые сражения Второй мировой войны, но вот вопрос о точном количестве серёжек вполне способен вогнать меня в ступор. Я рассеянно пересчитал их кончиком указательного пальца. В левом ухе – десять, в правом – девять. Чего бы еще доколоть до двадцаточки? – Собирайся! – Машка решительно отпихнула меня бедром от зеркала. – Угу, – я кивнул, после чего рухнул обратно на кровать. На поточную лексикологию жуть как не хотелось. Хотелось выть на луну и вьюгу… или как там Елин настрочил? И вот, сутки спустя, я уже смеюсь над этим. Надо же. – Ты что-то сильно расслабился, друг мой Максим, – назидательно промолвила Андреева, увлеченно наводя марафет. – Надоело быть махровым отличником? – До смерти, darling Mary, – отозвался я мрачно. – Классе этак в первом. – Одноклассники? – понимающе уточнила она. – А тебе-то почём знать? – Да уж есть, почём. Отличников в школе редко кто любит, если они не преследуют цели понравиться всем и сразу. Я понимал, о чём она говорит. Меня в классе терпеть не могли еще и по этой причине. Я не хотел никому нравиться… в принципе-то, я и не думал, что должен кому-то нравиться. – Не думай об этом, – улыбнулась Машка. – Ты сам не замечаешь того, что вспоминаешь об этом в очередной раз. Я снова промолчал. Отвечать не хотелось, хотелось покурить и завалиться спать. Чертовски ненавижу утро, каким бы хорошим оно ни было. При условии, что утро это не начинается часика в три p.m., угу. С другой стороны, такое время суток, как утро, лично у меня ничем хорошим и не знаменовалось. В дверь постучали, и Машка с жизнерадостным «Я открою!» понеслась открывать. Если Алтухов не проверил личные сообщения и припёрся канючить перевод, то умрёт первокурсником. Я гарантирую это… – Ты к Максу? – донёсся до меня омерзительно приветливый голосок Андреевой. – Можно? – спросили не менее любезно. Ух ты, а про Елина с его техпереводом я и позабыл. Так бы усвистал на пару и не вспомнил про беднягу. А хотел бы я не вспомнить про всех этих «бедняг». Ну хоть раз. – Привет, – рядом со мной на кровать опустился лучащийся дружелюбием Захар. Я скользнул по нему взглядом, в то же время хищно втягивая воздух носом… – Кофе! – простонал я, и без зазрения совести отобрал у Зака кружку. Ты, дружочек, явно спал дольше двадцати минут. Так что мне нужнее. – Именно! С доставкой в постель, – с ухмылкой отозвался Зак. Я чуть не поперхнулся – не от его слов, а от собственных крамольных мыслишек. Кофе в постель – хорошо, Елин в постель – было бы еще лучше. – Максим Алексеич у нас это любит… Люблю Елина в постель? Не пробовал, но всегда готов… Вы положительно ёбнулись, Максим Алексеич. Лечиться. Срочно лечиться. Сублимировать влечение на твердолобых татарских отроков. И никогда – никогда, Макс! – не курить травку с Зайцевым! Зак, в то время как я меланхолично выхлебал треть чашки, был удостоен чести познакомиться с Машей и вздыбленной русой макушкой Бондаренко – тот закутался в одеяло, словно в кокон. Хер его добудишься, я так подозреваю. – Ты хоть сегодня спать ложился? – обеспокоенно поинтересовался Зак. Искренность его тона раздражала, как, впрочем, раздражала бы и неискренность. Я помотал головой. – Знаешь ли, ваши термины даже меня несколько фрустрировали, – обхватываю кружку обеими руками; пальцы, как обычно, мёрзли. Зака малость опечалило лишение кофе, и мне даже как-то стыдно стало. По обыкновению загоняю всякие там совести в дальний уголок сознания: Елину было бы куда грустнее без перевода. А я – я как бы весь такой почти бескорыстный благодетель. Мм… да. Так, хватит медитировать на рыжего-бесстыжего. Пора бы и честь знать. – Вот тебе твой перевод, Елин, а вот тебе твоя тара… – взяв со стола флэшку, я махнул рукой в сторону термоса. Елин вперил в меня полный благодарности взгляд, отчего кофе как-то не в то горло пошёл. – Макс, ты не представляешь, как ты меня выручил! Я бы с этой статьёй за ночь не разобрался сам, спасибо! Я ответил не сразу: засмотрелся на него. Как можно даже термос закручивать с таким видом, будто бомбу обезвреживаешь? Хотя… а вдруг рванёт? Это же Елин; от него всего можно ожидать. Не то чтобы я успел его хорошо изучить, но сложно не понять то, что буквально написано на лбу и просвечивает сквозь челку большими неоновыми буквами. – На здоровье, кофе был вкусным, – я чуть заметно улыбнулся ему. – А теперь брысь, Елин… Мне тоже на пару нужно собираться! – Увидимся тогда, – Зак тоже улыбнулся и, разумеется, махнул рукой. Помедитировав на меня пару секунд, он видимо вспомнил, что слова типа «увидимся» подразумевают уход не по-английски, и потопал к двери. – Макс, тебе же тоже на пару нужно собираться! – минуту спустя ехидно промычал Бондаренко, чуть высунувшись из-под одеяла. – Так с хуя ли сидим и лыбимся? А, трепетное лань? – Бондаренко, заткнись, – хором протянули мы с Машкой, даже не удивившись нашему единомыслию. С дражайшим Максимом Виталичем поживи пару месяцев – и эта фраза въедается куда-то под язык, готовая сорваться в случае необходимости. И ни черта, ни черта же не помогает! Я принялся рассеянно водить расчёской по волосам, изредка огрызаясь в ответ на сомнительные остроты пробуждающегося Бондаренко. В голове с какой-то странной периодичностью стучало молоточком это чертово «увидимся». Какого, спрашивается, хрена этот Захар Елин вдруг надумал просветить меня о своём существовании? Будто без него проблем нет… И тут же я язвительно спросил себя: а у тебя с ним какие-то проблемы? No problem, вообще-то. Увидимся так увидимся; вход бесплатный, так уж и быть. *** Я без особой спешки выползал из второго корпуса, когда в районе живота призывно завибрировал телефон. Пришлось сбавить скорость и разыскивать его по карманам. – Иди спать, – отрезал я вместо приветствия. – Ну, Максик, не будь ты такой сучкой, – весело протянула в трубку Виноградова. – Разве мы не против стереотипов о женственных геях? – Щас кого-то пошлю не по-женски так. – Фу, противный… Ты в универе? – М… есть немного, – мрачно ответил я, переложив телефон в левую руку и правую пряча в карман. Хорошо, хоть перчатки не забыл в этот раз. – Ты поспала? – М… есть немного! – Надо не немного, а так, чтобы товарный вид не потерять. – Ой, да что ты говоришь?! Сам бы спал для разнообразия не раз в два дня! Вампирюка хренова… У тебя уже под глазами кружища размером с мою сегодняшнюю выручку… Частенько она звонит мне, кое-как проспавшись и еще даже не сварив себе кофе. Просто так звонит, потому что соскучилась. Это довольно-таки мило. И всё же… если бы я по несколько часов на здоровенных каблуках выделывался возле шеста, то спал бы потом полдня. Ну, или так с непривычки кажется. – Тридцать штук, Макс! Тридцать штук! Редко ж, блядь, так фартит! – Выкуп? – холодновато уточнил я, пока она наверняка прикидывала, сколько бухла в теории можно купить на тридцатку. – Так точно, ваша Высокоморальность! – с ехидцей подтвердила Лилька. – Ничего-ничего… подрастёшь – поймёшь. Я не делаю ничего особо ужасного. Ага. Всего лишь проституткой подрабатываешь. На добровольных началах, так сказать. Ладно, разве мне её учить? Вроде как в идеале должно быть наоборот. – Вот тогда и поговорим! – Твоя любимая отповедь, – уязвила она меня. – Думаешь, не доживу? – А вдруг? – я усмехнулся и снова приложил телефон к правому уху. Руки замерзали махом. – Из тебя, бабуля, песок сыпется! – Ах ты, засранец! – взвыла Лилька возмущенно. – Увижу – придушу. Кстати, увижу я тебя… скажем, на выходных. Но можешь, конечно, на недельке забежать… Просто Калинин по идее организует грандиозную пьянку в честь того, что дожил до двадцати четырёх. Ты же пойдёшь? – Калинин… э… это который такой же «натурал», как Ибра? – О, да-да-да! – охотно подтвердила Лилит. – Только не надо опять лапать его и тянуть «Се-е-ерж» противным голосом. А то Ибру капитально так переклинивает, когда ты при нём из ходячего похера превращаешься в кокетливую блядину… притом не для него, бедняжки, стараешься… – Да это его проблемы! – ощетинился я. Подумав, сумрачно добавил: – Он тоже будет? – Ну да. Куда ж без Ибры? – спрашивает таким елейным голоском. Сучка. – Можно я не буду вступать в его фан-клуб? – Толсто троллишь, Максимильянчик! – Да я только начал… Закончив обмениваться с Лилиткой колкостями, я запихнул телефон обратно в карман куртки и тут же полез в сумку, где предположительно обретались сигареты. Зажигалка перестала артачиться аж после четвертого щелчка, что при наличии какого-никакого оптимизма можно было принять за хороший знак. Подкурив, побрёл было дальше; скользнув машинально взглядом по внутреннему двору, я снова застыл столбом, по-дурацки хлопая ресницами. И снова стрельнул по сторонам глазами: обо что бы головой побиться? А зрительная память у меня хорошо развита, должен сказать; достаточно хорошо для того, чтобы на расстоянии и со спины опознать Зака, торопливо вышагивающего по ступенькам спорткорпуса. Да что это, блядь, за заговор такой? Куда ни сунься – всюду Елин. Преследует он меня, что ли?.. Хотя нет: с такой постановкой вопроса уже я его преследую, а не он меня. Я поймал себя на мысли, что не прочь бы окликнуть Елина, перекинуться с ним парой ничего не значащих слов; сказать какую-нибудь щедро сдобренную дебилизмом фразу, в ответ получить такую же глупость да неловкую улыбку в придачу. Разумеется, я никого окликать не стал, а лишь нервно теребил бахрому шарфа и давился холодным воздухом, якобы сделав затяжку. Зак, чуть не наебнувшись с верхней ступеньки, благополучно скрылся за дверью корпуса, оставив меня цепляться за хрустящий сигаретный фильтр, прихотливую плоскость шарфа и некие разумные доводы. Усилием воли сдвигаю себя с места и в темпе стреноженной лошади иду дальше. А в голове, сменив «увидимся», взорвалось иноязычной бомбой заимствованное у лягушатников «дежавю». Доводам это гадкое слово не нравилось; доводы сопротивлялись. Чисто теоретически… я мог бы влюбиться в него? Вопрос был идиотский, потому как ответить самому себе я мог только возмущенное «Я бы никогда!». Вполне обоснованный такой ответ, ибо Елин, как уже оговаривалось, был не в моём вкусе. Моим типажом был Ибра: мужественный и вызывающий, с чёрными волосами, продолговатыми серыми глазами, острыми выступами скул и подбородка… А впрочем, толку от всего этого джентльменского набора, если Ибра такой кретин, что меня от него даже в постели уже воротит? Вот тебе и аргументация, Нырков; вот тебе и конструктивность. Короче… нахер логику. Всё просто: когда… то есть, если вдруг я влюблюсь в Елина, то сразу же, даже не курнув напоследок, выйду в окно. На том и порешим. Вечно со мной по утрам какая-нибудь лажа происходит. И вот за что, спрашивается, любить его, это утро окаянное?