Форма этой планеты

Каждение — это ритуальное сжигание, например, ладана; оно символизирует присутствие бога, а дым, идущий от кадильницы (кадильница — это штука, в которой этот ладан сжигают, типа табака в трубке) — вознесение молитв к Богу. Вот как будто дым впитывает слова этой молитвы и доставляет к нему наверх. Вроде бы, наверное, смысл в..эй, ты спишь, что ли…? Ну ты и сволочь! Между прочим, я…

— Наверное, во мне говорит полицейский, но я не могу не спросить, почему их нельзя просто устранить? На расстоянии, допустим? Хороший вопрос и вполне закономерный для женщины, которая потеряла почти все воспоминания и, стало быть, не в курсе, что аневрины снабжены не только способностью стирать чужую память, но и здорово бояться. Намджун считает, что послеконтактная фуга — это как раз то, что связной неосознанно заимствует в обмен на отобранные воспоминания. Способность бояться с размахом. Потому что аневрины именно так и пугаются. Громко и разрушающе. Излучая сильнейшие звуковые волны, чей диапазон, как будто было бы недостаточно просто маленьких толчков по диафрагме, способен снести небольшое здание, такое, как корпус университета, церковь или часть белого дома. — Эти существа лишены памяти, но чувствуют опасность и способны выводить из строя технику в радиусе, равном половине футбольного поля. — разъясняет Намджун сразу же. — Поэтому, когда военные пытаются взорвать их с воздуха, ничего не выходит. Пленник иногда думает, что у всех психиатров подобный дар: отбирать и складывать в чужую черепную коробку кучу зёрен, отделяя их от плевел. Мужчина так бы не смог. Сидеть месяцами и объяснять одно и то же. К тому же так лаконично, а потом с расшифровкой. Аневрина можно убить, только если готов умереть сам. А потом всё в деталях, чтобы не осталось вопросов.  Что бы человек ни придумал, они почувствуют, и если как-то и выгорит и цель умрет, но только предварительно завалив обидчика обломками здания, а если рядом такового не имеется, то остановит сердце мощной звуковой волной. — Должен же быть какой-то, черт возьми, способ, чтобы всё исправить! — понимать здесь синоним злиться, потому Ми Дженна и переходит к этой стадии. — Очень надеюсь, что его ищут десятки лучших умов этой планеты, сохранившие все свои знания. — отзывается сдержанно доктор. — Мы все надеемся, Дженна. И стараемся жить. — В голове не укладывается… — она обречённо вздыхает. — В смысле, укладывается, но…не верится? Это словно розыгрыш. Такое ведь только в кино, а тут… Тут растерянные, масштабно пугающиеся гуманоиды, против которых нет оружия. Только у каждого из скаутов всё равно всегда по стволу из-за обособленных свихнутых городских изгоев, умеющих выживать, но так почему-то и не вспомнивших даже на заре Третьего мира, что нет необходимости убивать хотя бы себе подобных.  Да, алкоголизм — не главная причина, дорогой господь, это точно. Яркий свет потолочных ламп ярче, чем где-либо, нагло лезет под веки уже пятые сутки. Мужчина обреченно скатывается по стеклу к полу, падает на спину и прячет лицо в изгибе локтя. Две двери: металл — на выход, дерево — к унитазу, три стены и толстое стекло вместо лицевой — четвёртой. Ее выбили пару лет назад и заменили на прозрачную, чтобы Намджун мог наблюдать за связными, пока те тут заперты во время фуги. Раньше здесь была детская комната или нечто похожее, так что на стенах синие обои с улыбчивыми косолапыми драконами, а на полу затоптанный зелёный ковёр с изображением гоночных трасс, петляющих между зданиями с надписями «больница», «театр», «бутик». Разнообразия немного, мужчина уже успел выучить структуру повторения картинки, так что знает, что головой со спутанными чёрными волосами он в «больнице», а правой рукой — в «театре». На ковре есть ещё «школы», и «магазины», и «библиотеки», но нет ни одной «церкви». Тем не менее, за эти пять дней глаза застилает такой пленкой и серыми пятнами, застрявшими в слипнувшихся ресницах, что мерещится, совершенно точно мерещится, идущий вверх дым из кадильницы.  Вязкий такой, мутный и разбредающийся, серая пищевая пленка, пропускающая надоедливые лучи светодиодных ламп. — Все связные седеют после прямого контакта, так? Голос Ми Дженны как из другого мира. Сказочного мира. Мира, где все нормально. Потому что для пленника женщина звучит так, что берет злая, жестокая зависть: ему нужен другой голос, другой человек. А не Ми Дженна с ее фундаментальной любовью к работе полицейского, которую не получилось выкрасть аневринам. — Верно. — Тогда почему он здесь? Он, владелец густых угольных волос, всё так же лежит на спине, не видит, но чувствует, что сквозь толстое стекло на него смотрят две пары глаз. И почему-то он хохочет. Гортанно. Постепенно. Кисло и болезненно.  Хочется знать, где эта женщина была, когда его волоком тащили через весь лагерь и все просто стояли и пялились со своими жалостливыми всё понимающими взглядами. Протрезвей умом, сказал командир, преграждая ему выход к воротам. Ты знаешь, что бывает, когда они догоняют таких мягкотелых, как твой. Он знает. Он видел. Сотни обглоданных человеческих тел, усыпанных роем мух, что ползают, копошатся, вибрируют, как живая оболочка, покрывающая торчащие кости и разорванные мышцы. — Он здесь по другой причине. — У вас так принято? — Дженна облачает тон вызовом, идеей ответственности и гуманности. Страж порядка выклеймен даже в звуках, что покидают ее лёгкие. — Запирать людей? Я чего-то не знаю? — Это не концлагерь, Дженна, не переживайте. — голос Намджуна звучит снисходительно и ограниченно. — Это Чонгук. Сын лидера. Парень здесь по его приказу. А он всё хохочет. Слишком тяжело переварить эмоции, они встряхивают, заставляют плечи дрожать, и Чонгук убирает руку от лица и заходится криком. Одним — резким, острым, почти звенящим. И громким. Потом ещё и ещё. Он катается по ковру и снова хохочет. — Док, вы можете ему что-нибудь вколоть? — тяжелый голос охранника прорезает пространство своей озабоченностью. Ми Дженна смотрит без испуга или шока, куда ей со своей профессией, но привстает, бросая взгляды с солдата на психиатра: — Что с ним? — Думаешь, он мне позволит? — Намджун игнорирует ее вопрос и вообще не смотрит. Он нервно бросает очки на бумаги и, прикрывая глаза, трёт переносицу. — Давайте я ребят позову, мы его подержим. — Это ещё больше потом его разозлит, ты же знаешь. — доктор осушает стакан воды залпом и поднимается из-за стола. — Просто нужно переждать. — А он не сойдёт так с ума? — интересуется солдат. — Серьёзно, док, он уже выглядит как сумасшедший. — Пойдёмте. — Намджун не отвечает, смотрит на пациентку и указывает рукой к выходу. — Пройдёмся, пока ему не станет лучше. — Что ты, блять, такой спокойный, сука! — звонкий крик, полный злобы и отвращения, застает женщину врасплох, и та машинально вздрагивает. — Тебя не волнует, что твой брат сейчас неизвестно где, бессердечная ты скотина?! Сын лидера уже на ногах. Стоит у самого стекла и трясётся от желания избавиться от этой прозрачной преграды. — Волнует. — врач стоит вполоборота, уставившись на один из столов у стены. — Если бы тебя волновало, ты бы не сидел здесь! Резкий гулкий удар кулаком по толстому стеклу отражается в помещении каким-то странным эхом. Словно толчки из-под воды. Ким Намджун наконец оборачивается и подходит ближе, убирая руки в карманы распахнутого халата. Под ним стандартные чёрные джинсы и такого же цвета свитер. Такими снабжает верхушка. В том же самом за стеклом дрожит в эмоциях и нестабильный собеседник. — Если я пойду за ним, то умру, либо сотрусь. — психиатр говорит в той же манере, в какой привык общаться с пациентами. — Кому я тогда помогу? В чем будет смысл, Чонгук? — Если бы тебя коснулись, ты забыл бы всё на свете, — в устах говорящего теперь отчаяние, явное, болезненное, на той же звенящей громкости, — всё на этом свете, кроме своей гребаной работы! Ты забыл бы даже собственного брата! — Я знаю. — ответ моментальный. В нем смирение и уравновешенность. Никакой имитации. — И он знает. Думаешь, мы не говорили об этом? Чонгук на это дышит. Тяжело, со свистом, как будто лёгкие проколоты. Вспоминает. Их разговоры об этом. О памяти. О любви. О том, доказывает ли одно другое. Намджун замечает мысль в глазах напротив. Замешательство. Что угодно. И пользуется: — Он бы уже вернулся, Чонгук, ты же это понимаешь. Его, вероятнее всего, больше… — ЗАКРОЙ СВОЙ ПОГАНЫЙ РОТ! Чонгук кричит так, что срывается голос. До удушающей щекотки в горле, до боли в легких, словно с них содрали все запасные резервы звуков и теперь вот они, летят в толстое стекло острыми алмазами, готовыми разбить четвертую стену. От крика тошно в желудке и влажно в глазах. Слишком много эмоций. Они говорят, у него нервные срывы, Чонгук не знает. Он сейчас мало думает, но если б думал, решил бы, что перегружает сердце, что что-то в теле происходит, что-то рвётся и дребезжит. До почти осязаемых ударов по затылку. Резких, колючих, болезненных до дрожи в коленях здорового мужского тела. — ОН ПРОСТО ГДЕ-ТО ПРЯЧЕТСЯ! ЖДЁТ! СЛЫШИШЬ? ОН ЖДЁТ! НЕ МОЖЕТ ВЕРНУТЬСЯ! ЖДЁТ, КОГДА Я ЗА НИМ ПРИДУ! — мужчина захлебывается собственной слюной так, что приходится пьяно отступить назад и откашляться. Свет в комнате совсем яркий, режет его мокрые глаза и дерёт, дерёт, словно раздражающий песок. — Ты мог бы уже давно меня выпустить, козел! Сука! Вы все — суки, готовые жопу лизать моему отцу! И если я пойму, что потерял время, потому что вы — пресмыкающиеся твари, от вас живого места не останется, когда Тэхён вернется! — Чонгук снова у стекла, бьет ладонями, оставляя отпечатки, смотрит в глаза врачу с читаемой на всех языках яростью, там столько решительности, что Ми Дженна не способна оторвать взгляд, так и замерев возле своего кресла. — СЛЫШИШЬ, НАМДЖУН? Я ВАС ВСЕХ УБЬЮ СОБСТВЕННЫМИ РУКАМИ! — Мне плевать на твоего отца, Чонгук, — отзывается психиатр, стойко вынося и угрозы, и ненависть в покрасневших глазах, и нервные вибрации, просачивающиеся через прозрачную преграду, — я выполняю просьбу своего брата и забочусь о тебе в его отсутствие. Ты уже ничем не можешь ему помочь. Особенно в таком состоянии. Только рискнёшь собой и наверняка умрешь. Чонгук не теряет рассудок, поэтому слышит каждое слово и снова бьет теперь уже кулаком по стеклу: — Ты прекрасно знаешь, что я не был бы в таком состоянии, если бы вы не заперли меня здесь, а дали уйти! Так что засунь в задницу эти свои врачебные речи, ублюдок, и сделай то, что должен — выпусти меня отсюда! Намджун прикрывает глаза, выдыхает, понимая, что говорить тут не о чем, и разворачивается, сталкиваясь глазами с охранником. Днем тут дежурит Ким Сокджин. У него четкий приказ: не дать сыну лидера покинуть эту клетку. Мужчина толстолобый и жесткий по натуре, так что, когда нужно, не преминет приложить узника рукояткой ствола, чтобы не рвался наружу, когда заносят еду. Командир сказал: делай, что хочешь, не дай ему уйти. Сокджин не даёт. Хотя мог бы. Чонгука он знает. И даже уважает. Не раз ходил с ним в город, устраивал спарринги и соревновался на самодельной баскетбольной площадке возле палаток.  Чонгук тут со всеми в хороших отношениях, это он умеет. Он дипломат. Но приказ есть приказ. И Сокджин не реагирует на все эти угрозы, брошенные и в его сторону тоже, сносит злые взгляды и гневное шипение, но всё равно не может не задумываться о том, что будет дальше. Он действительно жёсткий по натуре, но есть вещи, которые волей-неволей пробираются и разрастаются цветами даже на крепких мышцах, оплетают, врастают, и уже сложно выдрать даже выносливому спецназовцу. Болезненно. Иногда даже немного страшно. Ким Сокджину, хоть он и самому себе осознанно не признается, немного страшно тоже. Потому что сын командира и младший брат психиатра за эти шесть лет в лагере стали для спецназовца личными цветами войны. Как так с ним вышло, солдат не знает. До Третьего мира он смело назывался показательным гомофобом, у которого формулировка «парни, которые бабы» являлась, пожалуй, наименее грубой характеристикой из всех, что имелись тогда в арсенале. Побить в компании сослуживцев тех, кто вызывал подозрение, основательно оно или нет, было делом чуть ли ни каждого воскресенья, и Сокджин соврёт, если скажет, что не получал удовольствия. Когда-то. Раньше. Сейчас всё, конечно, иначе. Нет, человек не такой. Не переменчив в связи с чем-то глобальным. Он не меняется в корне из-за того, что безрадужный новый мир обрушивается каменными глыбами и фантастическими существами. Из-за страха беспамятства он не меняется тоже, не пересматривает всю свою жизнь в корне, корректируя мировоззрение.  С человеком иначе.  Его самые острые углы сглаживаются неожиданно, водами, совершенно не сравнимыми со всемирным потопом, пандемией и глобальной перестройкой жизненного уклада. На человека может повлиять только другой человек.  Это давно известно.  Это универсальное знание. Поначалу Ким Сокджин лишь наблюдал со стороны, по старой привычке кривился, а потом раз — и этих двоих становится слишком много и слишком не так, как, казалось, должно быть.  Сокджин солдат, он видит, даже если не наблюдает, даже вопреки умению этих мужчин не бросать узами в лицо, а выдавать тогда, когда им кажется, что никто не наблюдает. За шесть лет спецназовец досконально вызнал привычку ждать друг друга у ворот, а по возвращении бросать якобы дежурное а я-то думал, наконец от тебя избавился.  Выучил их бесконечные подтрунивания друг над другом и непритворное соперничество на баскетбольной площадке и в спаррингах. Знает манеру Чонгука театрально похрапывать, делая вид, что он засыпает, когда Тэхён затягивает свой рассказ, и склонность последнего накладывать тому большие порции в обед.  Сокджин видел сотни раз, как эти двое стригут друг другу волосы, спереди пристраиваясь между ног так плотно, что почти сшиваются, а когда очень холодно и их группа сидит у костра, Чонгук усаживает Тэхёна на колени, кольцует талию и прячет руки в карманах Тэхёновой куртки, пока их ноги в стандартных черных брюках и ботинках переплетаются, сливаясь в нечто однородное. Это нечто всегда контрастирует с общим паром их дыхания, становится тёмным и белым облаком из одного источника, что испокон веков образует эмблему равновесия. Сокджину определённо кажется, что это не как у всех, но, возможно, он просто под впечатлением, а может, всё верно и действительно есть вещи, которые волей-неволей пробираются и разрастаются цветами даже на крепких мышцах бескомпромиссных армейцев, и те подсознательно цепляются за эти вещи, чтобы не черстветь, не гнить душой, чтобы сохранять баланс.  Для Ким Сокджина за эти шесть лет верным примером того, что зовётся личным потопом и равносильными грузами ментальных весов, стали два взрослых парня с бронзовыми кольцами на безымянных пальцах, которые сначала говорят я понадеялся, что наконец от тебя избавился, а потом жмутся друг к другу так, что шатаются, пытаясь удержать равновесие. Равновесие. Когда Чонгук колотит по стеклу кулаками и с дикими совершенно ошалевшими глазами грозится всех убить, Ким Сокджин не ощущает баланса, не чувствует привычного покоя, вместо них — раздрай и цветочные стебли, стягивающие мышцы, царапающие шипами и вплетающие эмоции, совсем не присталые бравым солдафонам вроде него. Но приказ есть приказ, и солдат встречает взгляд психиатра пониманием, легкой солидарностью, но всё с той же твёрдостью стоит, не дрогнув, не переступая с ноги на ногу, с выправкой и осанкой, словно нет в нем цветов, способных проколоть мышцы, и нет весов, качающихся в этом плохо освещённом кабинете с медицинской аппаратурой холодного серого цвета. Психиатр тоже не бессердечный, и дело даже не в высоком уровне интеллекта, просто он так устроен. Скуден на эмоциональный отклик и, в действительности, мало знаком с понятием уз. До восемнадцати он существовал в мире наук и копошился в теоретической части человеческой анатомии, поддевая пинцетом нервные окончания и проводами подсоединяя к своему головному мозгу. До выпуска он жил в доме отца, пока младший брат оставался с дедушкой и бабушкой. Десять лет разницы — десять пунктов отличий, пересекались только по выходным и никогда не были близки. Когда Намджун уехал учиться в штаты, Тэхёну было девять. Когда доучился окончательно и решил вернуться домой, с семьёй виделся раз в две недели, утопая в работе, и когда ему возмущённо прокричали твой брат встречается с парнем!, он удивился не потому, что срам и стыд, а потому что забыл напрочь, что брат умеет расти и влюбляться. — НАМДЖУН! Глухой удар в белую спину удаляющегося врача, что пропускает пациентку вперёд. — СУКА! Ещё и ещё, пока те не скрываются за приоткрытой дверью. — ХВАТИТ СБЕГАТЬ, УБЛЮДОК! Чонгук царапает стекло ногтями и сжимает зубы так сильно, что со стороны видно, как вибрирует челюсть и выступают вены. — ВЕРНИСЬ!!! А следом поток брани, хрипящей, яростной, однообразной, сбитые до красноты рёбра ладоней и волосы, едва не выдернутые в порыве гнева. Сокджин стоит и смотрит. Смотрит. Терпит. Выжидает. Пока что-то в пленнике не трескается. И тогда голос в нем почти отключается, и он сползает, приземляется на колени, упирается лбом в стекло и скулит, стонет, разрывается слезами, и те скатываются к губам, подбородку, смешиваются с отчаянными попытками произнести одно единственное имя. Тихий шёпот, пропитанный влагой, тоской и безнадёжностью, просачивается сквозь незримые щели, ползёт к ногам армейца раненым животным, цепляется за штанину, тянет, пробирается под и карабкается к груди холодными мурашками, электризующими волосы по всему телу сразу. Тогда Сокджин отворачивается, переводит взгляд на стол врача и пытается отвлечься. Но в голове только это нескончаемое Тэхён..Тэхён… а перед глазами гудящий компьютер его старшего брата. Спецназовец даже не знает, где его собственная семья, и не может представить, как бы реагировал, окажись на месте Чонгука или Намджуна.  И слава богу, что никого нет, проносится в его голове. По мнению Сокджина, лучше не иметь вообще, чем так переживать потерю.