Форма этой планеты

Как утверждают скауты жёсткого помола, за припасами ходят мягкотелые. Гуманные. Сердечные. Протагонисты. Причина отбора проста и освоена за пару лет: аневрины чувствуют только реальную опасность, не потенциальную. Если ты прячешься в пяти метрах от них с желанием дать деру или провалиться под землю, они тебя не почувствуют. Те, кто не намерен убить осознанно, не воспринимаются ими как угрожающий фактор, а значит, условно попадают в слепую зону. Так что главное требование к припасникам — умение быстро бегать. Если аневрины не боятся, они не разрушают, но в таком случае в них превалирует голод, либо ментальный, либо физиологический. Убежать от них несложно из-за их же пространственной дезориентировки. Если преследуют, засекай семь минут и в нужное время теряйся из виду — всё: о тебе забыли.  Припасников в лагере три группы, в каждой — по три человека. За глаза, хоть это и не особо обидно, их называют добрые души, или просто добряки. Опаснее и сложнее, чем добраться до торговых рядов и загрузить тележки, только вылазки за выжившими, тем более, с намерением отыскать связных. Здесь всё иначе. По-военному. Вглубь городских улиц, дальше от лагеря, только ночью, когда светящаяся кожа аневринов может выдать их с потрохами за многие метры и не нужны никакие тепловизоры. Скаутов, забирающих связных, называют в лагерях морпехами, представляя, видимо, что они выходят к побережью в сезон медуз. А ещё потому что каждый из них по существу вояка. Из «бей или беги» у них только «бей». Намерения таких аневрины могут почуять за шестьдесят пять ярдов. Инстинкт самосохранения у них в существенном апгрейде. Чон Чонгук никогда не считал себя бойцом. Он метил в политику. Хотел знать поимённо всех государственных деятелей, тексты соглашений и уставы международных организаций. Он хотел участвовать в социальной географии без гранат и патронов, а из всех орудий владеть лишь одним — словом.   Его отец хотел другого. Он видел потенциал, и Третий мир показал, что он не ошибся.  Сын одарён физически, стратег и тактик, умеет думать за других, просчитывать чужие модели поведения. Оказалось, в нем мало гуманности, и когда дело доходит до аневрина, ему не хочется провалиться под землю, его натура рождает желание в эту землю закопать противника.  Это у него от отца. От себя — страх, рожденный в двенадцать часов дня шестнадцатого сентября, когда обвалился левый корпус университета и Чонгук осознал, что Тэхён, который поступил на первый курс, учится именно в том крыле.  Будущий морпех тогда впервые увидел того, кого потом назовут аневринами. И звуковые пружины волн, летящие от них мощными взрывными потоками, сотрясая землю, разрывая асфальт и порождая гулкий звон в ушах. Было страшно, и кровь бурлила от стресса, от шока, от неспособности концентрироваться и слышать.  Но он как-то пересёк всё пространство, как-то отделался лёгким сотрясением и рассеченными в кровь спиной и ногами, как-то дошёл, чтобы понять, что всё — в каменных оползнях и криках, разрезающих нескончаемый звон.  Страха много. И боли тоже. Чонгук помнит, каково это — состоять только из этих чувств, словно ими кишат артерии. Он кричал. Звал. Пытался.  И Тэхён услышал.  Он тоже искал, когда рухнуло здание, потому что в этот момент был не внутри, а снаружи. Отменили пару, и вольный студент лежал во дворе на скамейке, слушая чей-то горячо любимый речитатив. Психика татуирует неизгладимо, поэтому с тех пор Чонгук боится постоянно. Поэтому всегда держит в поле зрения, а лучше — рядом, чтобы можно было сгрести и собой прикрыть.  Поэтому всегда изводится, когда это невозможно, когда Тэхён уходит.  А он уходит, и Чонгук пойти с ним никогда не может. Ведь муж на него не похож. Он у Чонгука — хочу всё знать и всех спасти.  Тэхён — широкие плечи, высокий рост и сильная рука, но душа совсем другая. Как у того самого, который решил ужиться с бенгальским тигром вместо того, чтобы убить.  По мнению Чонгука, его Тэхён — в действительности как Писин Патель*. Только не такой смуглый, и с волосами не чёрными, а цвета пшеницы, натуральными, потому что корни у матери были финские, и, разумеется, с другим разрезом глаз — миндалевидным, узким, наделяющим вечным ощущением насмешки, которая владельцу совершенно не свойственна. А в остальном — такой же любознательный знаток нескольких мировых религий сразу. Не в плане выходец из школы корейского буддизма или член ассоциации шаманов Южной Кореи, и уж тем более не во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Его Тэхён просто любопытен и больше всего восхищён тем, что люди разные, и верят разным богам, и по-разному смотрят на самые обычные вещи.  Иными словами, идеальный припасник.  Добряк. А Добряки с Морпехами в разных скаутских отрядах. В этот раз его группы не было дольше обычного, и каждый понимал: что-то случилось. Как оказалось, да. Заметили четверо аневринов, преследовали. Ребята бежали, прятались, договорились встретиться в установленном месте, а когда встретились, Тэхён не пришел.  Они ждали.  Они испугались. Они вернулись без него.  Чонгук сорвался так, как срывался раньше в подростковом возрасте, после смерти старшего брата, и с тонной гнева. Ударил и женщину. Не по-мужски, но ему было плевать, он бы не остановился. Он бы сломал ей рёбра и нос, как второму — Бонсону — который сейчас в лазарете под присмотром доктора Мина. А Чонгук здесь — в «детской комнате» — видит несуществующий дым у потолка. Ему не мерещится ладан, ничего больше воспалённое сознание не исполняет на лопнувших струнах, только эти его молитвы, устремляющиеся ко всем богам, с которыми знаком его муж. По законам Южной Кореи прежнего мира Чонгук мог назвать его только мой мальчик или мой Тэхён. Мой парень Тэхёну никогда не нравилось.

Несерьезно, хён, ужас как не серьезно. Твой парень? Сбрендил, что ли, твой-твой, но не говори, что парень, это же как бойфренд, то есть полный дурдом, терпеть не могу это слово. Как будто мы друг друга на выходные арендовали.

Теперь муж. Муж, определенно, не только на выходные. По правилам Третьего мира Южной Корее теперь не до гомосексуалов. А раньше, наверное, было до. Чонгук познакомился с Тэхёном раньше, когда учился в выпускном классе старшей школы. В девятнадцать. То есть за четыре года до начала Третьего мира.  Учитель по геометрии Ким Ханним тогда совершенно серьёзно грозил испортить всю картину успеваемости, если Чонгук не согласится подтянуть его внука, которому пятнадцать и который всё ещё витает в облаках, а дедовы объяснения теорем и градусной меры дуги окружности нисколько не понимает.  Чонгуку, как лучшему в классе по этому предмету, деваться было некуда. Когда он пришёл на первое занятие в библиотеку и увидел тогда долговязого, ещё, по его мнению, ребёнка с крупными смехотворными цепями на груди, в безразмерной тунике и несуразной громадной кепке над предварительно повязанной на лоб банданой, он тормознул на полпути с обречённо поникшими плечами.  В тот момент варианта было два, и между ними он натурально метался примерно с минуту, наблюдая за попытками мальчишки бесшумно открыть пакет с чипсами.  Можно было закатить глаза с полным отчаяния вздохом и всё-таки дать себя заметить, сев за стол. Но Чонгук больше склонялся ко второму варианту, в котором он сбегает из библиотеки, а потом подключает друзей к попытке изобрести самую уважительную причину из всех, почему он не сможет быть репетитором. Что-нибудь лучше, чем сонсэн-ним, ну вот никак, у меня выпуск, у меня экзамены, у меня амбиции и взгляд в успешное будущее (ну, конечно), у меня просто нет времени. Но сонсэн-ним был вредным пожилым ворчуном, который многих отправил вниз по касательной, так что оставалось только закатить глаза и, жалобно поскуливая себе под нос, плестись к нелепому поклоннику корейского рэпа с уже маслеными от снэков пальцами. Они прозанимались полгода, но Чонгук его не подтянул совершенно. Хотя бы потому что Тэхён не ладит ни с геометрией, ни с алгеброй. Если бы тогда, в первый день, когда Чонгук брезгливо косился на блестящие от чипсов пальцы подростка, ему кто-то сказал, что через некоторое время он, черт возьми, влюбится как сумасшедший и впоследствии будет эти самые пальцы облизывать каждый по отдельности, он бы не просто не поверил. За неимением чего-то потяжелее, долбанул бы болтуна учебником по геометрии точно в темечко. Чтобы с хлопком, побуждающим всех в библиотеке разом уставиться в их сторону. Влюбился он не сразу. Сразу не давали все эти кепки на две головы, громоздкие золотые цепи из барахолки и постоянные хён, я всё равно не понял со скучающей гримасой на юном лице. А потом как-то неважно стало совсем, во что он одет и как громко чавкает, какую музыку любит и много ли понимает в том, каково это — хотеть разбираться в политике и освещать проблемы перед камерой.  Для Чонгука это всё вдруг не просто стало терпимым, а…понравилось. Закрепилось, внедрилось, растормошило. Вот Тэхён поднимает одну ногу на стул и упирается подбородком о колено, пока рисует векторы, и для Чонгука пропадают все свойства биссектрисы угла и теоремы о вписанных углах. Куда там, когда он и сам впечатался по самое не хочу, игнорируя не только факт несовершеннолетия Тэхёна, но и откровенную идентичность по половому признаку.  Помнил об этом, конечно, потому ничего себе не позволял, а ночами лежал и думал, думал, думал, осознавал, что так нельзя, что о чем он вообще рассуждает и почему так тянет в грудной клетке, когда кончается очередной вторник или пятница. Тэхён прервал занятия сам. Просто перестал приходить, передав через деда, что с него хватит, он всё равно не въезжает.  Чонгук тоже не въехал, когда в свои почти двадцать почувствовал, что очень хочет разрыдаться. И напиться. И забыться. Неделя. Две. Три.  Тянулись, пружинились, как какие-то массы в груди, всасывающиеся и рассасывающиеся со свистом, который один Чонгук и слышал.  Вот Тэхён болтает с одноклассниками на левой трибуне, вот он — в столовой с ноутбуком и какой-то девицей, делящей с ним наушники.  А Чонгук что. Выпускник старшей школы, у которого экзамены и амбиции, издёрганный и истерзанный колючими чувствами, мыслями и учащенным сердцебиением. Были б даже варианты, по-прежнему не было бы смысла. Он же выпускник, он через пару месяцев в общежитие Сеульского национального, и там мальчики, девочки, все такие же, как он, а ещё симпатичные преподавательницы-аспирантки, о которых вечно грезят его друзья.  У Чонгука это всё тоже будет, и надо взять себя в руки, сосредоточиться на чем-то конкретном, важном, чём-нибудь, что не связано с пятнадцатилетним подростком с чудаковатыми привычками. Так что месяц. Два. Три. Выпуск. Удача. Поступил. Лето. Заселился. Напился. Отпраздновал. Втесался. Выбора тьма. Всё, как представлял, даже лучше. И все смотрят, знакомятся, улыбаются, раскрепощаются. И девочки, и аспирантки. И мальчики. Да, с мальчиками Чонгуку понравилось. С мальчиками сделал всё, что хотел с Тэхёном, соки все из них выжал, брал всё без остатка и просил звать хёном, хоть одногодки или старше. [Хён?] То было первое сообщение от Тэхёна за полгода с тех пор, как они говорили последний раз.

[Хён.]

Словно не вскочил резко в постели, озаряя подсветкой экрана тесную комнату общежития. [Ты спишь?]

[Я тебе отвечаю, как думаешь?]

[Можно я тебе позвоню?]

[Нет, я не один. Пиши.]

И после ничего. Остаток ночи Чонгук делал вид, что ему безразлично, а потом психанул и начал звонить сам. Переживал, надумал себе всякого, решил, что, может, нужна помощь, а он так себя повёл. Но Тэхён не отвечал. На все тридцать с чем-то звонков, которые продолжились и утром, а у Чонгука сердце не на месте и нервы на пределе. Самый ранний автобус — и он дома. Прохладно и туманно, на нем одна толстовка и какие-то не греющие кроссовки.  Он знал адрес, был дома у Тэхёна много раз, особенно по пятницам, когда после занятий они решали заказать пиццу, посмотреть кино или порубиться в приставку, зависнув на каком-нибудь споре, никак с игрой не связанным. Подросток на пороге сонный, растрёпанный, в широкой футболке, свободных штанах и с босыми ногами. — Хён? — голос у Тэхёна низкий, но яркий. Поражённый, как ещё осоловелые глаза, и такой же слегка испуганный. — Хён. — сухо отзывается Чонгук, словно слышит хоть что-то за собственным сердцебиением и может оторвать взгляд. — Ты…чего? — Это ты чего. — небрежно поправляет лямку рюкзака. — О чем хотел поговорить? Что-то случилось? У Тэхёна глаза расширяются ещё больше, теряют сонливость и отражают наконец полное осознание.  Но молчит. Оба друг на друга смотрят и ничего не говорят. Долго. Слишком долго. — Не хочешь меня впустить? Я замёрз. — Нет. — подросток бросает резко и уверенно. — Ты не захочешь остаться, когда услышишь, о чем я хотел поговорить. — Тогда говори тут и быстро. — Чонгук звучит так, словно ему без разницы, словно не плевать, отмерзнет у него что-нибудь или нет. — Чтобы я решил, уходить мне или оставаться. Тэхён тянет правую руку к плечу левой и сжимает. Глаза перестают удивляться, взгляд падает к ногам Чонгука, к напольному покрытию, измеряет что-то, давая время собраться. — Может, ты вообще об этом не думал, но мне очень стыдно, — наконец поднимает голову и встречается с неожиданным гостем глазами, — за то, что я не поблагодарил тебя даже и всё оборвал. Я никак не могу успокоиться всё это время…чувствую себя виноватым. — Принимается. — сразу же отзывается старший, не желая тянуть. — Давай сразу к той части, которая должна изменить мое мне… — Похоже, я влюбился в тебя. Чонгук помнит, что первое, что он сделал, это приподнял одну бровь. Понятия не имеет зачем. Он, вроде бы, не поверил, что смысл вкладывается тот, который, а не другой; какой только тут вообще ещё может быть смысл, Чонгук до сих пор не знает. — Влюбился? — слова у него застревают на замёрзших губах и предательском чувстве какого-то подвоха. — В меня? Тэхён понимает как-то, что Чонгук не понимает. — Ты нравишься мне, хён. Не просто, как…друг. — и пока его не перебили, развернувшись спиной и удаляясь. — Я потому и не смог больше заниматься. Испугался. Я же понимаю. Всё понимаю. — Почему сейчас говоришь? Чонгук спрашивает машинально. Как следствие защитной реакции мозга на возможный подвох. Он же не верит. Совсем. Ни разу за почти год их знакомства ему не пришло в голову, будто всё, что он чувствует, он чувствует не в одиночку. Не то чтобы Тэхён казался ветреным или ещё не созревшим, нет, скорее… Чонгук не знает, что «скорее», просто он и представить не мог, что может так сойтись. Так нестандартно. Необычно. Потому что для него это было…не подходящим под формат. Ему девятнадцать, Тэхёну — пятнадцать. Они оба парни, учитель, ученик, может, друзья. Но это всё.  Да, он знал про тривиальные сюжеты из манги и приторных сериалов, но это же не жизнь, и Тэхён не застенчивая старшеклассница, а он не молодой семпай с трагичной историей за плечами. Ему же девятнадцать, тут бы побольше секса и девочек, а сердцу — закрыться наглухо лет эдак до тридцати пяти, чтобы не высовывалось со своим уставом. А оно вот высунулось, прокашлялось и деловито пальцем ткнуло — вот этот мальчишка, да, в несуразной кепке и с брякающими цепями до пупка.  И Чонгук так ошалел, что не услышал, как после оно добавило: не переживай только, его сердце тоже в тебя тычет, я отсюда вижу, я зрячее, можешь мне поверить. А Чонгуку верилось с трудом, что так вообще бывает. — Я подумал, что сойду с ума, если не скажу. — отвечает Тэхён, хмуря темные брови и не зная, куда смотреть. — Я завалил половину предметов, потому что ни о чем другом думать не могу с тех пор. А оно бывает.  И когда как-то наконец доходит, у Чонгука внутри проекция грядущего третьего мира: всё куда-то падает, обваливается, рассыпается. А потом — прокрутка вперёд молнией вспышек — собирается заново, укомплектовывается, склеивается. Чувство такое, что можно и на колени упасть от того, как оно встряхивает, словно после инъекции. Болезненной инъекции. Сладкой до жидкой фруктозы, орошающей губы, а потом стекающей по подбородку. Режет в животе от пьянящего осознания, оно словно и туда спускается, тычется в стенки, присматривается, где и как что поставить, какие обои поклеить, и, вообще, сколько тут квадратных метров. А потом замирает и…падает звездочкой на пол и руками-ногами в стороны и обратно — снежный ангел отпечатком в кроваво-мышечных тканях. Устрашающе красиво.  И Чонгук хочет об этом сказать. Очень много сказать. Шёпотом, криком, стоном, губами, глазами и сердцем.  Но не на пороге, где по открытым рукам Тэхёна уже бегут мурашки, а сам Чонгук не чувствует пальцев ног. Поэтому для начала он произносит лишь твёрдое и многозначное: — Я хочу войти. А Тэхён потом долго будет подшучивать над двусмысленностью этой фразы. Всегда, если точно.  И в восемнадцать, и в двадцать. И в двадцать пять.  За пару часов до того, как уйти с группой за припасами и не вернуться.