Форма этой планеты

У Хосока в жизни была только автомастерская. Небольшая, немаленькая, средней величины, так он говорил, когда знакомился с девушками в барах. Думал, это производит впечатление. Может, срабатывало, он до сих пор не знает, почему женщины проводили с ним ночи. Юмор у него так себе, детский, как заявлял лучший друг, которого он потерял одним из первых шестнадцатого сентября.  Свою собственную внешность мужчина объективно называет футуристической.  Если я выйду в город голышом, предварительно побрившись и обмазавшись чем-нибудь лазурным, аневрины примут меня за своего.  Ладно.  Девушки оставались у него на ночь, потому что он хорош в деталях. Автомеханики умеют работать руками.  Это, Хосок запомнил, сказала ему предпоследняя пассия, прежде чем прыгнуть в постель. Она же, кстати, чуть позже и засадила нож ему в ладонь.  Автомеханики умеют работать руками.  С ювелирной точностью прямо по центру. Рукоятка с внешней стороны, острый конец — с другой. Если спросить Хосока, как это случилось, он не ответит. Не потому что память ему стёрли аневрины — они его никогда не касались. Всё было гораздо проще. По-человечески. В любимом жанре бога, если придерживаться мнения командирского сына.  Хосок напился. Сильно. Точнее, та девушка его напоила и вроде как что-то подмешала ещё в клубе, потому что Хосок очнулся уже дома рано утром с адской болью в затылке, нашампуренной ладонью и минимальной дозой воспоминаний. Вроде бы, то была крашеная блондинка, сейчас Хосок не скажет. Но она, в какой-то степени, определенно стала причиной того, почему у мужчины теперь проблемы ещё и с ногой. Горелюбовник с перегаром и отвратительным запахом изо рта сидел в операционной Сеульской больницы и понимал, что доктору Мин Юнги его состояние не нравится до презрительного взгляда и недовольного сопения. Нож он вынул, швы наложил, на перевязку отправил, но всё с таким пренебрежением, что Хосок сразу почувствовал и обвинил того в непрофессионализме.  В общем, потому хорошенько и запомнил. Доктор невысокий, как гном, тощий и бледный, словно мелом намазали. Когда четыре года назад Хосок выдвинулся на очередные поиски выживших и его группа неожиданно налетела на банду изгоев, Мин Юнги среди них Хосок узнал сразу. Вырубил, словил пулю в колено от его «дружков», но в лагерь мужчину всё-таки приволок. Не по доброте душевной, не до того было, а потому что на базе срочно требовался хирург. А хирурги из книжек не вылупляются. Врачей хапайте без раздумий, всегда велит Чон Суен, увидели — забрали. Юнги и уговаривать не пришлось: у него тут семья оказалась. Жена и дочь. Чем не плата за полный рабочий день в отделении хирургии. И вправлять мозг без надобности: док фанатиком не был. Просто однажды нарвался на банду, сориентировался — попросился, чтобы выжить было проще и иметь возможность передвигаться по городу без страха быть связанным и брошенным как подношение. Нарваться на изгоев проще, чем на аневринов: банд в Сеуле три, и в каждой воспеватели дистопии в самом фанатичном и сектантском смысле. Те, кому претила цивилизация со всеми ее ограничениями и рамками, в которые они якобы не вписывались. Те, кому хотелось разрухи и хаоса, хотелось анархии. Мира, в котором они имеют значение. Каждый из них пьяно убежден, что аневрины упали с неба не как возмездие богов или орудие внеземных рас, а человечеству в дар — дабы очистить его разум, перезагрузить. Отмыть мозг от всего накопленного за миллионы поколений, дать шанс начать заново. Сами изгои, конечно, не стремятся прикоснуться к прекрасному, заявляя, будто очищение им не нужно. Они, мол, потому и чувствовали себя не в своей тарелке до Третьего мира, потому что уже были с чистыми мозгами, уже были одарёнными. Почти все из них показательно не обматываются тряпками, как это делает все остальное человечество, чтобы уберечь оголенные участки от возможных касаний, не прячут лиц и даже не носят перчатки.  Некоторые, если позволяет погода, иногда появляются оголенными по пояс. Показательно: им нечего опасаться, им очищение ни к чему. Напротив, они тут, на планете, родились именно для этой вот эры. Их миссия: подсобить провидению. Варианта помощи два: поймать кого-то, связать и вывесить где-нибудь в городе как подношение свящённому существу; а если не удаётся поймать, тогда подстрелить, чтобы аневрины сожрали. Неочищенный может быть только съеденным, спросите кого угодно. Юнги, например.  Он Хосоку благодарен, что вытащил, что приволок. Намерение его понял, зауважал даже, у Хосока юмор детский и улыбка полоумная, но для доктора Мина бывший автомеханик — один из трёх обитателей лагеря, с кем он готов разделить обед, если очень попросят. Или когда тоскливо больше обычного и до тошноты не хочется возвращаться обратно в амбулаторию. Доктор равняется с палаткой, когда Хосок пробует своё пойло, предварительно остудив дыханием. — Какой-то странный вкус… — докладывает повар, причмокивая, пока Юнги опускается на садовый стул по другую сторону мангала. — Да неужели? — бросает, вытягивая ноги и пряча руки в карманах куртки.  Бесцельно осмотревшись по сторонам, слева, на соседнем проходе между шатров, Юнги замечает Ким Намджуна. Тот в шерстяном пальто поверх белого халата, но на ногах обувь лёгкая, что-то вроде сандалий — видимо, спешил на воздух и не переобулся. Он шагает бок о бок с Ми Дженной, женщиной, что скауты привели совсем недавно, и кивает, говоря что-то в ответ на ее вопросы.  Юнги знает, что это значит. Знает, почему Намджун сейчас тут, а не в своём кабинете, и провожает психиатра взглядом до тех пор, пока тот не скрывается впереди, где-то среди первого ряда палаток. Доктор вздыхает и задирает голову, чувствуя, как слегка съезжает с ушей шапка, но не поправляет. Внутри щекотно от ещё одного осознания, от ещё одной непомерной тоски, поселившейся в желудке пять дней назад. Он пытается не думать, а потом не слушать, но голоса и звон посуды кажутся саундтреком в наушниках, когда не видишь источников и перед глазами снова только небо всё в той же серой пелене, холодное и дикое.  Юнги прикрывает глаза, но не жмурится, так что грязно-голубые пятна ещё клеятся к коже век с навязчивостью, которую хочется отлепить, как мешающий пластырь, но врач дышит, втягивает морепродукты и специи, выдыхает, пропустив через измождённый организм, и ощущает усталость. Сонливость. Соблазнительную сонливость, которой не помешает ни дикое небо, ни голоса, ни заезженный звук скребущей по краям котла ложки, пока Хосок снова мешает свою неудавшуюся стряпню. Цветные пятна заменяются чёрными, поглощают, тянут за плечи и усмиряют пульс. Где-то на фоне сознания уже мелькает что-то несуществующее, мнимое — начальные игры разума, чтобы усыпить бдительность и позволить поддаться сонливости, и Мин Юнги осознаёт это уже не в полную силу, убаюкивается, пропадает постепенно среди холодного воздуха, пропитанного запахами еды. Пропадает, чтобы в следующую секунду, или минуту, раскрыть глаза, опустить голову и понять, что Хосок стоит, упираясь на палку, и смотрит в проход между палатками, туда, где можно заметить часть ворот с людьми на вышке. Сознание выныривает, фокусируется, ловит крики, звуки, шипение раций. — Морпехи вернулись. — оборачивается Хосок. Юнги достаточно не заснул, чтобы помнить, что морпехи работают ночами, но возвращаются с операций к обеду следующего дня привычно часто для того, чтобы сейчас их приход производил столько шума. Хосок это тоже понимает, у него в глазах беспокойство и замешательство. Он собирается что-то сказать, когда вдруг совершенно отчетливо где-то вдалеке доносятся звуки стрельбы. Когда они обрываются, слышен слишком быстрый топот, и через пару секунд возле мужчин тормозит Югем — один из агрономов. У него глаза большие и грудная клетка вздымается, как после погони от аневрина. — Там нужен врач. Всего три слова — и снова срывается с места, вихрем пропадая среди шатров. Юнги вскакивает так резко, что чуть не наваливается на мангал. Снова слышны выстрелы, гулко и едва уловимо, Хосок что-то говорит, но тихо, возможно, самому себе, но понятно обоим: что-то не так. Что-то не так, как хотелось бы. Юнги Хосока не ждёт, тому нужно больше времени, поэтому бежит первым. — Идите в ратушу! Быстро! — ловит Пак Чимина у входа в шатёр, за его спиной выискивая глазами бывшую жену и дочь среди всех собравшихся детей. — Всех отведи! — Что происходит? — Чимин спрашивает, уже наполовину развернувшись, чтобы послушаться. — Кто стреляет? — Я не знаю, спрячьтесь пока и не высовывайтесь! Мужчина кивает, остальные начинают двигаться — шатёр пустеет почти за секунду. Юнги подстраховался и возобновляет бег. Палатки мелькают, люди поднимаются, мешаются в проходе, смотрят вперёд, не понимают сразу. Очередной шатёр, дальше, вперёд, глаза фиксируют высокие массивные ворота, они уже закрываются.  На вышках солдаты спинами, наводят винтовки куда-то вовне, на другую сторону, скрытую за стенами, и плечи их дергаются. Они кричат.  Кричат не друг другу. Кричат кому-то за воротами.  Значит, изгоям.  Банды не подходят к лагерям так близко. Или подходят только в одном случае. Юнги выбегает на открытое пространство перед главными воротами, расталкивая уже собравшийся народ, и временно тормозит, оценивая ситуацию. Крупная фигура Чон Суена в одном обтягивающем чёрном свитере и штанах цвета хаки ожидаемо бросается в глаза одной из первых. Мужчина неторопливо идёт к группе из четырёх скаутов, что стоят у самых ворот в экипировке цвета грозового неба. Они почти одновременно стягивают платки с лиц и снимают прозрачные защитные очки, когда Юнги замечает, что у одного из них прострелено плечо, а второй искривляется, опираясь на правую ногу, чтобы лишить нагрузки левую — над коленной чашечкой алеет обильное пятно крови. У обоих самодельные жгуты, но, несмотря на ранения, утешающе дееспособное состояние. — Нахрен пошли отсюда, фрики ебучие! — теперь становятся различимы крики солдат на вышках. В них столько ненависти и мощи, что Юнги чувствует снизу, как хрипят чужие глотки, утопая в рокоте кратких выстрелов. — Суки больные! Съебались, блять! Под ответную беспорядочную очередь, доносящуюся уже где-то за воротами, Юнги подрывается с места. — …мы пытались, но они бешеные, как собаки, им даже на аневринов было похрен, — пытаясь отдышаться, докладывает Йонсо, тощий солдат с недурной точностью выстрела. У него ранений нет, зато пиксельная форма в грязи и побелке, — мы парочку собрали по дороге. Но там парковая зона, немного землю потрясло, нас не задело. — А с Тэхёном что? Вопрос Чон Суена для Мин Юнги — стреляющая боль в шее — так резко обернулся, услышав, и теперь скачет взглядом по лицам скаутов, ищет подтверждение, что не ослышался. — Мы его потеряли, — отчаянно выдает Линхо, вытирая здоровой рукой пот, собравшийся над верхней губой, — эти ублюдки его вырубили и утащили! Их было восемь человек! — Его не задело? — командир задает вопросы, в отличие от солдат, не меняя тональности голоса. — Не знаем… — морщится Джебом, опираясь рукой о плечо товарища, чтобы сбавить давление на пострадавшую ногу. — Чертов звон в ушах, ничего не было слышно. — В каком он состоянии? — доктор Мин вклинивается, неспособный выжидать поэтапный рапорт. Джунхан, из всех четверых самый не потрепанный, ловит взгляд Юнги и тут же отвечает: — Он нёсся сломя голову перепуганный, мы просто начали палить по крестовикам, когда они его нагнали, и дальше уже невозможно было разобраться. Но мы считаем, Тэхен от них убегал, это точно. — К вам? — Там такой пиздец начался, я даже в глаза ему посмотреть не успел, чтобы понять, узнает он меня или нет, так что непонятно. — Он говорил что-нибудь? Кричал? — не сдается Мин Юнги. Парни скоро переглядываются, как бы молча собирая общие воспоминания, а потом почти одновременно отрицают. — Одет во что? — это Чон Суен. — Не наша, босс, они его переодели уже. — Если переодели, но он от них бежал, значит, скорее всего, в фуге. — констатирует лидер, на пару секунд опуская взгляд к земле. Отцу Чонгука пятьдесят шесть, но мышцы об этом не знают. С такими фигурами на контроль ставят в клубах или берут тэклом нападения в команду американского футбола. Волосы, как и сыновьи, черные до угольного блеска, но подстрижены по-армейски, и с проседью, естественной, редкой, не той, что, выходит, залила некогда пшеничные пряди Тэхёна. — Доктор Мин, — командир складывает руки на груди и поднимает взгляд, — вы же понимаете, что это значит? О да. Мин Юнги понимает. Он изгоев знает хорошо. Они людей с баз либо связывают, либо подстреливают, чтобы аневрину достались. Убивают редко. Как правило, только в одном случае. Больше, чем аневринов, банды любят только связных. Они, как и морпехи, рыскают повсюду в их поисках и, если находят, могут и друг друга перестрелять, выясняя, кому находка будет принадлежать. Связные для изгоев — все равно что чистые ангелы, артефакты нового времени, которыми нужно пользоваться, чтобы освещать души. В самом искажённом понимании. Они стационаров держат в отдельных помещениях, кормят, моют и там же их насилуют. Строго по иерархии. То есть делят. Краткое прикосновение или длительное, изгоям неважно, или они и не разбираются вовсе, потому стационары для них — слабое звено в «ангельской иерархии», таблетка избранности в общее пользование, а вот амбулаты — дело другое. Они в большем почете: сохраняют ясность ума, значит, позиционируются почти священными. Особо одаренными. Новыми людьми. Изгои амбулатов любят больше всего. Они их не трогают насильно, но грызутся за них, как собаки, уделяют много недвусмысленного внимания, пытаются завоевать доверие, расположение, сделать так, чтобы подпустили, чтобы выбрали только одного, и пудрят для этого чужой мозг, заполняя ушедшую память чем угодно, лишь бы помогло в достижении цели.  Пока связной в фуге, ещё проще: поймал, переодел, метки наставил и можно наплести что угодно, когда придет в себя. Можно притвориться кем угодно. И с ума свести.  Юнги видел. Юнги в краткие часы сна до сих пор видит недонасилие, с каким изгои вступают в половой акт с мало осознающими стационарами.  И перепуганных амбулатов видит. Тех, у которых нет памяти о том, кем они были, о том, что на земле теперь вообще происходит, а есть только эти люди в диких общинах, их одержимость, их озабоченная лихорадка, мерзкая, страшная в своем проявлении, скользкая, как языки насильников, облизывающих щеки своих жертв. И есть только их правда. Только их угрозы и заверения, что сеют страх ко всему окружающему, давят, путают, заставляют подчиняться, стирают постепенно отголоски натуры, своей, сформированной не в памяти, а в клетках, в мышцах сердца, в невидимых архивах того, что человек зовёт духом. Подавляют и превращают в преданных невольников, с которыми обращаются трепетно, но первобытно, искаженно, дико. Юнги потому из амбулатории и сбегает, когда Чонгук вопит и бьется о двери. В его криках — обнаженный страх, который Юнги видит во снах.  Чонгук ведь всё это тоже знает. Потому и сходит с ума в своей клетке и грозится убить собственного отца за то, что тот не отпускает на поиски. — Тогда слушайте меня внимательно. — тон врачу уже не нравится заочно, ноты опасные, не те, что хочется слышать, — Тэхён контактник, у него сейчас фуга, гарантии, что после нее он станет амбулатом, никаких. Его забрали крестовики, из своего логова они его больше не выпустят, вы это знаете. Каждый из вас уже и так все понял, приказ у меня к вам один: Чонгуку об этом знать не следует. Скажите ему, что нашли Тэхёна мертвым. Пытались забрать тело, но нарвались на изгоев и пришлось оставить. Юнги выпрямляется резко, когда что-то внутри зависает, покачиваясь, как маятник, от возмущения до кислой реализации: — Вы с ума сошли? У командира со всеми разговор разный. Солдаты — один язык, гражданские скауты — другой, Мин Юнги и Ким Намджун — третий. Чон Суен не царь и бог, но и не простой сержант, потому никто и не вольничает особо, только хирургу сейчас не до этого. Совсем. У него в ушах истошные крики и грохот металла под рёбрами кулаков воспроизводятся слуховыми галлюцинациями. — Я-то как раз в своем уме, док, в отличие от моего сына. — Мужчина говорит спокойно. Демонстрирует свой личный вид отцовской привязанности. Сдержанный. Хладнокровный. Рациональный. — Если он узнает, что Тэхён попал к изгоям, он соберется за ним. Для него в одиночку это верная смерть. — Так дайте ему людей, черт возьми. — Вы трезвомыслящий человек и прекрасно понимаете, что я не могу этого сделать. — дипломатично напоминает Суен, рукой давая знак приближающемуся Хосоку остановиться и держать дистанцию. — Мир изменился, Мин, не власть. Над нами с вами по-прежнему правительство, и оно ясно дает понять: рейды запрещены. — Речь о вашем сыне, мистер Чон. — врач не унимается, игнорирует чужие ранения и все свои обязанности. — Вы хоть понимаете, что…он же не успокоится, он уже не в себе. — Вы лучше всех тут знаете, сколько бедолаг попадают к изгоям и сколько стационаров они там держат. Что-то вы не давили на меня с просьбами немедленно бежать их вызволять, — отзывается Чон Суен, поднимая взгляд на вышки, где часовой докладывает, что изгои ушли. — Я прекрасно понимаю, что речь о моем сыне, и что с ним происходит, тоже вижу, но, во-первых, он мне дороже, чем этот мальчишка, а во-вторых, — мужчина переводит взгляд на Юнги и со всей присущей твердостью во взгляде и тоне добавляет, — я не имею права рисковать лагерем, правительственной поддержкой и относительной безопасностью, которая у нас есть на данный момент, ради жизни одного-единственного человека, который, велика вероятность, через пару часов превратится в безвольную куклу, которая даже не вспомнит моего сына. Доктор мог бы выдержать и взгляд, и тон, и ситуацию, мог бы прямо сейчас нарушить приказ и отправиться прямиком к Чонгуку, но только какой смысл. Отец его всё равно не выпустит, и время не выиграть, ничего не выиграть, кроме чужого рассудка, и так шатающегося на границах уже пятые сутки. Юнги с этим еще не закончил. Он к этому вернется. Позже. После того, как выполнит свою работу. — Джунхан, тащи Джебома ко мне, пусть не наступает на ногу, — врач отворачивается, переключает всё внимание на молодых ребят. — Линхо, т… — У меня херня, док, навылет. — Давай за парнями, посмотрим. — Мин. — командир зовёт, когда Джунхан поднимает друга на спину и отходит вместе с остальными. — Вы всё уяснили? — Уяснил, вашу мать. Юнги бросает не глядя, уходит следом за парнями, и уже за спиной слышит, как Суен связывается по рации, давая отбой операции по защите женщин и детей. — Что насчет брата? — спрашивает оставшийся чумазый Йонсо, замечая Намджуна у палаток. Последнее, что слышит доктор: — Ему скажите как есть, он переживет.