Форма этой планеты

С Линхо быстро, у него действительно прошла навылет. Джебом покряхтел подольше, но всё нестрашно, ничего не задето, да и патрон совсем смешного калибра. Юнги вытащил, обработал, перебинтовал. Парень в этом склепе ночевать отказался и стараниями того же Джунхана был доставлен к себе в палатку. Хосок в дверях застывал ровно два раза, Юнги работал, а парни при нем ничего говорить не стали, просто на изгоев нарвались, не в первый раз. Уже давно стемнело, а мужчина всё сидит, упираясь локтями о стол, и касается лбом замка рук. В ушах гудение ламп и цокот той, что продолжает рассеивать раздражающие вспышки, адская головная боль, и кофе ей не помощник, да врач и не притрагивается. Жидкость так и остыла, не опробованная. Доктор Мин крепкий духом, возможно, наравне со спецназовцем, ему жизнь это доказала, и она же не устает напоминать, что ещё не закончила. Ни с Мин Юнги, ни с кем бы то ни было. Шатать, винтить, распаивать. Ювелирно. Так, что внутри всё переправлено, а снаружи почти как было. Мужчина всё понимает, но от этого ни черта не легче. Перед закрытыми глазами черные пятна, из которых тянутся вымазанные в смоле руки. Во снах Мин Юнги эти руки всегда хватает, пытается помочь, выдернуть из густой тягучей массы, но всегда затягивается сам. По другую сторону изгои трогают и омерзительно нежно ласкают людей, не способных даже возразить, и сегодня от этих воспоминаний что-то внутри дребезжит еще сильнее, чем обычно, разбрызгивает кислотный дождь изображений. Юнги всегда был по женской части, а если разговор заходил об иной ориентации, никого не судил и до Третьего мира. Только совсем не оценивал анатомические ухищрения, к которым, очевидно, прибегают мужчины, когда хотят доставить друг другу удовольствие. Видеть воочию он никогда не хотел и не собирался, но в чертовых стенах полуразрушенного торгового центра, в котором жила банда изгоев, к которой он был вынужден примкнуть, жизнь считала иначе. Среди стационаров было несколько парней и мужчин, безропотных и дезориентированных, как малые дети, у которых высохли слезы и притупился страх. Их переворачивали для лучшего доступа и насиловали. Разумеется, там были и женщины, но подкоркой, глубоким и эмоциональным клеймом, выворачивающим наизнанку, для Юнги стал именно мужской секс, первый, который он увидел за тогда тридцать два года своей жизни, и который заклеймился в подсознании как нечто безобразное, грубое, ненормальное, противоестественное. Человеческий мозг ведь впечатлительный, в партнерстве с нервной системой и в два года, и в тридцать два. При этом мало компромиссный, тяжело идущий на уступки. Запомнил — выжег подслойно, и не стирается, не выводится, остается шрамами. Весь первый год пребывания в лагере «Обсидиан» о сыне командира и брате психиатра врач знал только поверхностно, со стороны и немного — от болтливого Хосока, доложившего с присущей ему улыбкой преспокойное состоят в браке в рамках аффирмативного богословия, стараниями Ким Ин Квона: он у нас квир-теолог. Мин Юнги тогда кивнул и ничего не сказал. Его собственная жена женой быть перестала, а о чужих браках, кого бы они ни связывали, ему не было дела, особенно когда ценность союзов для него стёрлась. А потом командирский сын в одной из вылазок напоролся на штырь и сильно повредил левую ногу. Чтобы не скакал до своей палатки, Юнги оставил его в лазарете, и с ним остался тот самый аффирмативно богословный муж. В ту ночь никого, кроме этих двоих, в лазарете больше не было, наверное, поэтому они и позволили себе свои несдержанные ласки и стоны, которые Юнги и не услышал бы, не страдай он бессонницей, побуждающей бесцельно бродить по всему зданию. Врач завис в дверях далеко не потому, что хотел понаблюдать. Как раз этого он никогда в жизни надеялся больше не увидеть — слишком глубоко омерзительна стала для него сама идея, навсегда впечатанная образами из грязных подвалов, переполненных одержимыми дикарями. Но он всё-таки завис, не смея сдвинуться с места. Потому что по-другому. Потому что у психических шрамов выход только один — татуировка поверх. Определенная. Избранная, подходящая, всё умело покрывающая. Индивидуальная для каждого татуировка. У хирурга ведь, как и у спецназовца, определенно тоже есть свои цветы войны. Бутонами красят шрамы психологию впечатлений. С узорами и переплетениями, гармонично и непривычно нежно. Как тогда эти двое на узкой больничной кровати у окна в неумолимом синтезе с перерывами на громкие поцелуи, до того отчаянные, что казалось, парней друг у друга с минуты на минуту отнимут. Юнги никогда бы раньше не подумал, что на него можно так влиять. Весьма непредсказуемым способом. Очень нестандартным. Через половые акты, один вид которых способен замарать собой нервные клетки головного мозга, а другой — их же украсить. Хирург в благодарность простил бы этим двоим несдержанность и громкость и, может, ушел бы, никого не прерывая, если б не тот факт, что Чонгук, очевидно, думать забыл о своей перебинтованной ноге и, что уж тут молчать, находился далеко не в лежачей позиции. Секс сближает, любил повторять когда-то давно однокурсник Юнги, и теперь мужчина согласен точно — сближает. Чонгук и Тэхён с тех пор, наравне с Хосоком, для врача вторая семья. Дело не в том, что прямая обязанность дружбы — начаться безотлагательно после того, как ты прерываешь чужой секс громким я швы накладывал сорок минут не для того, чтобы они разошлись, а потом наблюдаешь, как двое обнаженных парней не валятся на пол от неожиданности, только благодаря тому, что один из них снабжен достойной скоростью реакции и успевает вовремя обхватить другого руками. Дело в цветах на стенках головного мозга и искренних улыбках, конечно. Юнги уже давно мало улыбается, а когда эти двое прикрылись одеялом, откашлялись и сделали вид, что так и лежали, не сдержался. Они тоже. Красиво, решил Юнги, звучит парный смех супругов новой эры в своеобразной акустике так называемой палаты. Гармонично нежно, он так и запомнил. Потому и бежит прочь из этих стен теперь, когда взамен ему истошные крики и грохот металла под рёбрами кулаков. Да. У каждого должны быть цветы войны. Юнги немного надо для их цветения: чтобы любимые женщины живы, здоровы и хотя бы друг друга помнили, и чтобы трое друзей хотя бы в том же здравии, а если касание — только кратко: подружиться ещё раз они всегда успеют. В жизни много декад, повторять дружбу лучше, чем терять окончательно. Это ведь не то же самое, что заново влюбиться — Юнги знает не понаслышке. Далеко не то же самое, что даже не получить шанс попробовать еще раз. Наконец, совсем не то же самое, что так вот просто отдать в руки дикарям, чтобы раздевали, касались, пользовались, брали вместо того, кому можно и до́лжно, вместо того, кто имеет право и любит до околачивания возле ворот и желания во всем поддаваться, вопреки врожденному духу соперничества.  В лагере немало семей и пар, но у хирурга, не нашедшего любовь среди вскрытых тел, только эта и есть. Чонгуко-Тэхеновская. Целостный круг без конца и края, а не только половина, не только  Чонгук. Это даже не эгоизм, Юнги просто не может. Эти двое ему слишком дороги, чтобы так с ними поступить. Да, у Чон Суена хладнокровный ум, но он всё равно отец, который прав. Когда обсидиановец пропадает, не возвращаясь самостоятельно так долго, причины у этого только две: пропавший либо забыл, что вообще должен куда-то возвращаться, либо возвращаться уже некому. В первом случае искать и вызволять его — чистое самоубийство. Не занятые базами городские руины — территория банд, фанатиков новой эры. Террористов Третьего мира. Анархисты без четкой системы, но сильны в безумии: за связных они режут горло. Даже Чонгуку, у которого искусство войны в крови. Любви там всё же больше, что Чон Суен вполне готов игнорировать. А Юнги не готов. Поэтому останавливает маятник и поднимается. Он делает то, что считает нужным, заваривает новую кружку кофе и идет в другое крыло. Электроэнергию, как и всё, экономят, так что в коридорах сумрачно, но доктор знает все углы наизусть, проходит беспрепятственно. Минует главный вход, за прозрачными дверьми которого давно за полночь и мрак привычно разбавляет лишь пару ламп, подвешенных на проводах между палатками. Далеко впереди различимы подключенные прожектора на вышках и вялое перемещение постовых, отсюда кажущихся деталями детского конструктора. В кабинете психиатра мало света, если отключены три настольные лампы, а сейчас из всех потолочных работает только одна — возле правой стены, да и она без надобности из-за бесконечно яркого освещения внутри детской комнаты, что по-прежнему наглухо закрыта. У Намджуна напротив стола есть небольшая кушетка, которую он использует как еще один стол, заваленный бумагами, но Ли Донгону, за годы службы привыкшему отдыхать в самых нестандартных условиях, на это откровенно плевать. Он развалился, подложив руки под голову, прямо поверх листов и папок, мало заботясь об их сохранности. Он слышит Мин Юнги еще по шагам в коридоре: за пять дней ночного дежурства в амбулатории этот спецназовец уже вызнал привычки хирурга и потому с кровати не поднимается, удостаивает лишь взглядом, как только тот наконец объявляется на пороге. — Не спится? — мужчина приближается к солдату, оценивая состояние Чонгука за стеклом. — Как будто мне разрешено. — бурчат в ответ и всё-таки вяло поднимаются, чтобы сесть и освободить место для нежданного гостя. — Мой отец имел привычку будить меня словами «солдат спит, служба идет». — хирург свободной от кружки рукой слегка откладывает пару папок в сторону и присаживается на кровать. Донгон упирается локтями о выступающие колени в брюках военной расцветки, и проводит ладонью по всей голове, словно пытаясь взъерошить волосы, но те — один сантиметр короткой армейской выправки. У мужчины лицо вытянутое, овальное, а глаза под тонкими бровями маленькие. Тут бы волосы погуще и подлиннее, но красота последнее время мало кого волнует с той же процентностью, что прежде. — У моего отца была привычка только бухать. — А у моего — клеить соблазнительных моделей. — поддерживает беседу доктор, переводя взгляд на слабые ленты пара над поверхностью кружки. — Я мечтаю о моделях двадцать четыре на семь. — Тогда понятно, почему не спишь. Донгон горько усмехается, но потом тяжело выдыхает и долго молчит. — Я не очень был знаком с ним, но тут все равно про всех всё знаешь. — вдруг говорит, смотря себе под ноги. — Хороший был парень. Мозговитый, но непосредственный. Дурное сочетание, но мне нравился. Юнги обхватывает кружку двумя ладонями и через сгорбленную солдатскую спину еще раз смотрит на друга. Чонгук лежит на боку спиной к стеклу, поэтому лица врачу не видно, но ноги его поджаты и поза такая, словно парень и неживой вовсе. Яркий свет небольшого помещения так обилен и неестественен, что почти выжигает крупную мужскую фигуру, облаченную в один сплошной мрак — от немытых волос до резиновой подошвы крупных военных сапог со шнуровкой. — Он в этом положении уже часов десять, — сообщает Донгон, понимая, куда смотрит врач, — как отец с Йонсо пришли и сказали ему. Не двигается. Намджун совсем другое дело, спокойный как танк, как будто не его младшего брата сожрали эти твари. — Они так сказали? — переводит взгляд Юнги. — Чонгуку так сказали? Что Тэхён стал кормом для аневринов? Донгон поднимает голову и ловит вопросительный взгляд врача: — Считаешь, надо было смягчить, что ли? — У тебя рак, солдат. — Чего? — хмурит тот брови и невольно отшатывается. — Хреново звучит, когда грубо и в лоб, согласен? Донгон возвращается в прежнее положение, осознав прием. — Нормально. — заявляет. — Не люблю сюсюканье. — А кофе любишь? — Юнги протягивает еще дымящийся напиток. Солдат косится на кружку, думает о чем-то, а потом переводит взгляд на врача. — А вот это уже ненормально. — скудные брови соединяются треугольником на переносице. — Что именно? — Ты, предлагающий мне кофе, который здесь на вес золота и полагается всего паре человек, в число которых я явно не вхожу. — Я, по-твоему, сноб зазнавшийся, что ли, и не могу поделиться? — Юнги искреннее удивлен. — Но сейчас ты не делишься. Ты от него даже не отпил за всё время. — Это так подозрительно? — Есть вероятность, что ты что-нибудь туда подмешал. У врача брови наверх лезут: — Серьезно? У меня друг умер сегодня окончательно, и ты решил, что я посреди ночи захочу снять стресс, отравив твою недовольную морду? Донгон не тушуется, не ведется, тогда Юнги раздраженно подносит кружку к губам и обильно отпивает: — Доволен? Солдат пожимает плечами, но кивает и беззастенчиво тянется к ранее предложенному. Жадно вдыхает и делает первый глоток, после которого восторженно чертыхается. — Я сто лет не пил кофе, — ожидаемо признается мужчина и снова пригубляет, щедро запрокинув белую кружку, когда Мин Юнги вынимает руку из кармана халата и одним резким движением засаживает шприц-ручку в чужое плечо, выжимая кнопку введения до упора. Кружка валится на пол, расплескивая остатки мутной коричневой жижи по серой плитке, а Донгон пытается одновременно встать и дотянуться до рации рядом с подушкой. Выходит плохо, и он тянет руки к врачу, обругивая, но глаза уже мутные, как кофе на полу, расфокусированы, а Юнги отходит в сторону и ждет. Руки в армейской рубашке теряют подвижность первыми, а за ними мякнет всё крупное солдатское тело, заваливаясь на бок. — Подозрительность — это хорошо, солдат, — одобряет доктор, успевая поймать и укладывая на кушетку, изрядно измяв добрую половину Намджуновых документов, — а бдительность еще лучше. Дверь в клетку массивная, но снаружи рычаг поддается без особых усилий: Юнги выдвигает железо, и влетает в комнату, сразу опускаясь на колени перед Чонгуком. У того глаза открыты, но смотрят так, словно не видят, как у слепого, дезориентированные, лишенные фокуса и ясности. Взгляд мимо, куда-то в районе плинтуса или сквозь, и Юнги замечает мокрые слипшиеся ресницы и дорожки слез по щекам, пересохшие уже несколько раз. У Чонгука глаза стеклянные, как хрустальные шары, переливаются, но совсем не живые, почти как тело, и такие же черные, пропащие. — Чонгук. Не реагирует. Почти даже не моргает — Юнги успел заметить. — Чонгук! — тормошит за плечо, не щадя. — Приди в себя, они соврали, отец соврал тебе. Тэхён, возможно, еще живой, слышишь? Улыбается. У парня губы растягиваются медленно и страшно, рисуя на лице полоумную гримасу. — Черт возьми. — Юнги поднимается на ноги и выходит из комнаты, чтобы взять кувшин со стола Намджуна. Сосуд наполовину полон, а у Юнги немного вибрирует грудная клетка, пока он возвращается обратно к Чонгуку: состояние друга его откровенно пугает. Он снова опускается рядом и, не раздумывая, плещет всем содержимым в чужое лицо, отбрасывает кувшин и бьет по щекам. Сильно. Самому страшно. — Парни не смогли отстреляться, и Тэхена забрали крестовики, утащили у них на глазах. — очередная пощечина заставляет мужчину дернуться, вяло перекатываясь на спину. — Не вздумай с ума сходить, Чон! Он связной теперь! Его будут трахать больные ублюдки, если ты сейчас же не поднимешься и не пойдешь за ним! Ты меня слышишь? Врач изрядно повышает голос и в очередной раз замахивается для новой пощечины, когда чужая рука перехватывает и смыкается на запястье. У Чонгука все лицо мокрое и волосы, обрамляющие виски, почернели еще больше, но Юнги облегченно выдыхает, ловя осмысленный острый взгляд сквозь жидкие волны прежней опустошенности. — Откуда? У мужчины голос не самый низкий из всех, но сейчас хрипит так, словно горло воспалено. А еще рука на запястье сжимается, причиняя боль, но доктор терпит, доктор и вопрос понимает. — Я был на площади, когда морпехи вернулись. Ребята не уверены, но Тэхён, похоже, был в фуге, пытался убежать, но изгои не дали. Рейды запрещены, поэтому отец велел сказать тебе, что скауты нашли Тэхёна мертвым, чтобы ты не вздумал за ним пойти. — по мнению Юнги, Чонгук по-прежнему не моргает и смотрит нечитаемым взглядом, словно застыл или чего-то еще ждет. Поэтому мужчина зачем-то добавляет. — Я думал несколько часов, прежде чем прийти сюда. У тебя должно быть право выбора, поэтому я тебе его даю. Чонгук смотрит фарфоровой куклой еще несколько секунд, прежде чем резко обернуться, разглядывая открытую металлическую дверь и что-то за стеклом. — Я его усыпил. — догадывается Юнги. И где-то здесь, секундой больше, секундой меньше, активируется боевая единица, несколько лет назад видимая лишь собственному отцу. Мужчина выпускает руку хирурга, поднимается на ноги одним гибким рывком и оказывается за дверью. Кидает взгляд на настенные часы, соображает. — Чонгук, — Юнги встает недалеко, наблюдая, как тот рыщет ладонями по телу Донгона, выуживая какие-то предметы: различает армейский нож и стрелковое оружие с дополнительным магазином, — на случай…на случай, если ты пребываешь в нервном перевозбуждении, я должен тебе напомнить, что соваться туда одному — это чистое самоубийство. Они помешанные анархисты без царя в голове и системы, но их, наверняка, очень много. Мужчина не реагирует, заканчивает с обыском, проверяет количество патронов, прячет пистолет за поясом, нож — в правый сапог, еще один, вроде перочинного, в карман. Перемещается к единственному шкафу с не закрывающимися белыми дверцами и гремит чем-то, сбрасывая вещи с вешалок, и разрывая какую-то ткань. — Если он был в состоянии фуги, это может быть как временный барьер его мозга, так и…единственное, что в нем осталось, ты это понимаешь? Чонгук бросает шкаф и разворачивается, быстро осматривая помещение, не сразу, но цепляя взглядом куртку Донгона и тут же подлетая к ней. — Когда отец меня хватится, скажи, чтобы ничего не предпринимал, если вдруг ему что-то придет в голову. Вообще пусть не рыпается, так и скажи, они только помешают. — говорит он наконец, смотря Юнги в глаза с другого конца комнаты и просовывая руки в темно-серую куртку с капюшоном и россыпью нагрудных карманов. — Если мы вернемся, то только завтра утром или днем. Если не придем к этому времени, пусть пошлет народ к бакам за библиотекой. — ощупывает карманы, находит карманный фонарь, щёлкает по кнопке, проверяя, работает ли, и только после убирает обратно. — К восьмому сектору. Если нас не будет, конец игры. — Чонгук, ты слышал, что я тебе сейчас говорил? — доктор подходит ближе, шлепая по разлитому кофе, и тормозит парня, хватая за локоть, пока тот застёгивается. — Да, хён, всё слышал. — кивают в ответ, одаривая одним говорящим взглядом. — Чонгук, если он стаци… — Я всё слышал, хён. — тверже. С нажимом. Вытягивает руку и несильно хлопает Юнги по плечу. — Без него не вернусь, так что на всякий случай слушай. Ты крутой и сильный, я всегда под впечатлением. Тэхён тоже. Но ему легко сказать, мне — нет, сам знаешь. Хосоку передай, что готовить он умеет, я просто всегда издевался. Отцу скажи, что он сука, и что если мы не вернемся, только если не вернемся, скажи, что прощаю. И Тэхён тоже. — Чонг… — имя тонет, когда врача сжимают в спешном, но крепком объятии, перебивают тихим «спасибо», балансирующим на самом краю дыхания, на границе неприкосновенного мира незримых цветов, растущих под куполом в самом центре разрушенных горных пород. Чонгук исчезает, оставляя поток ветра, стремительно удаляющийся топот подошв и мужчину в белом халате, который нисколько не сомневается в том, что тому удастся покинуть лагерь незамеченным. Сын Суена, несмотря на возраст, мало в чем уступает отцу, быть может, лишь опытом, но даже талант, чутье и сильное желание не гарантирует, что он вернется обратно. Мин Юнги смотрит в пол не моргая, осознает, что сделал, пытается не жалеть, пытается на что-то надеяться, пытается. А тело подводит. Просит на что-нибудь опереться. И доктор Мин опирается. На слепую надежду, взращённую в цветочном городе на окраине планеты. Круглой планеты. Без краев.