Форма этой планеты

По периметру «Обсидиана» через десять ярдов от забора — баррикады и пятиметровая стена из груды камней, которую, согласно негласным договорам, изгоям нельзя пересекать. С вышек эта зона просматривается благодаря лучам подвесных прожекторов, и Чонгук решает покинуть базу с задней части — через трехэтажное здание, что рядом с выстроенной баней. У отца смотровые через каждые сорок пять метров, у Чонгука — только один шанс уйти, пусть и замеченным, главное — не пойманным. У ограждений за жилым домом сегодня Хио и Шинту. Для Чонгука это удача. Эти двое — лучшие друзья еще с армии, которые не любят молчать. Сегодня они обсуждают торты. Слоеные бисквиты, шоколадные коржи, запеченные яичные белки. Слов таких они не знают, поэтому жестикулируют, пытаются описать набором характеристик. Твердый, мягкий, типа, мокрый, как печенье, похоже на кекс, крошится, хрустит. Чонгук не шумит и двигается осторожно, знает, где и как пригнуться, у него в крови отцовская порода и шесть лет жизни в этой базе со всеми ее тропами, сооруженными флигелями, деревянными хозяйственными постройками и шатрами. У трехэтажного строения, не тронутого обрушениями, красный кирпич и плоская крыша. До Третьего мира это было что-то вроде минимаркета с узкими павильонами и одним крошечным кафе на первом этаже, где приходилось стоять за высокими круглыми столами. Теперь это подобие жилых блоков. По десять квадратных метров на троих человек в теплые сезоны и шесть — в холодные, когда женщины и дети, неспособные проводить холода в палатках, перебираются в здания. Забраться на крышу несложно — пожарная лестница всё так же на своем месте, но в лагере из-за ламп и прожекторов практически отсутствует темнота, необходимая Чонгуку для того, чтобы остаться незамеченным при попытке подняться на крышу. Задняя часть блоков — идеальный вариант, если бы не болтливые солдаты у самых ворот, так что парню приходится рисковать, уповая на то, что в приоритете скорость, а не невидимость. Он забирается быстро и так же быстро падает на живот — выжидая, прислушивается. Подтягивает ноги, поднимается и пересекает крышу, пригибаясь. Ворота чуть выше уровня строения, внизу — на расстоянии сорока метров друг от друга — Хио и Шинту, от здания до забора — только с разбегу. Чонгуку думать и сомневаться некогда. Он отползает к противоположному концу крыши, вынимает порванную белую ткань из нагрудного кармана и обматывает поочередно обе ладони целиком, с наслоениями, пробует согнуть, ослабляет, получается. Чонгуку думать и сомневаться некогда. Он приподнимается, втягивает воздух и срывается с места, набирая скорость. Край настигает ступни ожидаемо быстро, Чонгук отталкивается, подпрыгивает и долетает до забора достаточно лишь для того, чтобы зацепиться руками за острую гладь металлических листов и повиснуть. Тело врезается в ограждение с характерным грохотом, привлекая наконец внимание двух армейских товарищей, но для Чонгука по-прежнему в приоритете скорость, и мужчина быстро подтягивается, упираясь ступнями в шумный металл, забирается выше, перебрасывает тело на другую сторону и спрыгивает. Колени не выдерживают высоты, простреливают вибрирующей болью, и беглец валится на спину, морщась. На той стороне больше никаких бисквитов, только голоса и крики, у Чонгука нет времени страдать и разминаться. У него есть Тэхён и фриковатые ублюдки, которым нужно это напомнить. Парень поднимается, проверяет, на месте ли оружие, осматривается и скрывается за каменной стеной, минуя баррикады, покидает безопасную зону. Банды разбросаны, но усидчивы и предсказуемы, несмотря на беспредельный хаос, творящийся в их головах. Основных три — крестовики, саморезы и псы. Они между собой как дикари в период завоеваний: ничего не могут поделить, но мало чем отличаются, кроме черт, из которых рождены названия. Крестовики рисуют бело-красные кресты на одежде и участках тела, саморезы узнаются по отверткам, псы покрывают шеи желтыми банданами. Их преобладающая зона — торговые центры. Чонгуку нужен определенный. Универмаг Галле на Родео-стрит в районе Апкучжон. Это примерно четыре километра отсюда, три часа пути, не меньше, если ускориться. Ускоряться сложно. Вообще путь этот сложный, Чонгук понимает прекрасно. Добрые души потому и уходят за продуктами днем, чтобы иметь возможность бежать. Бежать ночью — сплошной риск напороться на обломки, металл, железо, тела и ловушки изгоев. Последние не скупятся на фантазию. Они же из торговых центров, у них полно разнообразия, выходящего за рамки обычных охотничьих капканов, хотя и их разбросано по улицам немало. У обсидианцев есть проложенный путь в любую из сторон, наименее опасный — с подземными участками. Технические этажи небоскребов, которые обычно простаивают пустыми, и подземные парковки — места, где по-прежнему можно напороться на что угодно, кроме аневринов. Эти туда не спускаются, их отпугивают замкнутые пространства и отсутствие неба над головой. За шесть лет люди уже успели в этом разобраться. До зоны, где начинается первый подземный участок, примерно пятнадцать минут, первый сектор риска, на котором можно наткнуться на аневринов. Чонгук пытается ускоряться, следит за тем, что под ногами, впивается в темноту сосредоточенными глазами и старается не издавать лишнего шума. Пятьдесят первый дэу с тринадцатью патронами в магазине в руках еще в начале пути, с уже снятым предохранителем и призрачной надеждой на то, что он не понадобится хотя бы по дороге. Изгои редко покидают свои торговые крепости ночами, а против аневринов использовать всё равно не получится. Чонгук и не хочет. Это он хорошо чувствует. Приоритетность совсем другая. Нацеленность — тоже. Ему нужно добраться до Родео и остаться в живых. В голове полно желания причинять боль, но не чертовым пришельцам, эти еще дождутся. Сейчас он не представляет опасности: если не увидят, не почувствуют. Чонгук знает. И идет дальше. Голубое свечение в метрах пятнадцати отражается сквозь стекла легковушки, озаряя самую привычную корейскую марку, ползет по асфальту, разливаясь защитно-синим смолистым светом, как растекающаяся вода из опрокинутого ведра. Их двое. Привычно тощие, подсвечиваются изнутри, как скорлупа при проверке овоскопом, безволосые, без определения половой принадлежности, без цвета глаз, похожие на манекены. Чонгук замирает. В ушах отцовское корпус вперёд, согни ноги в коленях, передвигайся широким шагом, и мужчина движется бесшумно, припадая к машине с противоположной стороны. Ждёт. Если аневрины не преследуют с голода и не излучают звуковые волны, они дезориентированы, пугливы и растеряны. Могут стоять, запрокинув голову и рассматривать небо, или шататься по кругу, или двигаться неторопливо в каком-то примерно намеченном взглядом направлении.  Так что Чонгук ждёт, когда эти двое разбредутся. Как он и предполагал, они его не чувствуют. Он один. Защищать никого не нужно. Самосохранение работает, но психология в помощь: внутри он знает, что жизнь в приоритете до определённой цели. До Тэхёна. Аневрины двигаются медленно. Вяло. Огибают автомобиль с двух сторон — мужчина прячет оружие и ныряет под машину. Посадка низкая, но Чонгуку достаточно, чтобы перевернуться на грудь и повертеть головой, следя за двумя парами босых испачканных ног. Дождавшись, когда они приблизятся друг к другу с другой стороны, он осторожно выползает на противоположную и остаётся на корточках. Наблюдает через стекла хонды и, выбирая нужный момент, начинает медленно отходить, не разгибая колен.  Аневрины не видят в темноте, подобно людям, но свечение их тел освещает окружающее пространство в радиусе метров двух-трёх, что упрощает им передвижение.  Чонгуку передвижение не упрощает ничего, а после ослепляющей голубизны глазам ещё тяжелее заново привыкать к мраку, так что, оставив двух аневринов позади, парень замедляет ход и припадает спиной к ещё одной крупной машине, наполовину расплющенной упавшим на неё деревом. Через плечо смотрит вперёд — дальше, во тьму — ждёт, когда глаза привыкнут. В метрах шестидесяти рядом с горой железобетона на фоне сетки изгороди маячит ещё один аневрин. До входа в первый подземный участок рукой подать, Чонгук по наитию знает узкий проем между двумя плотно стоящими мусорными баками, потому поднимается и, смотря под ноги, добирается до них. В подземке нет лунного света, и глазам не хватает никакого времени, чтобы начать хоть немного ориентироваться, поэтому Чонгук сначала тормозит, плавно приземляясь на сырую зацементированную поверхность, и прислушивается. Звуки ночи с чем-то отдаленно человеческим здесь отмирают, внедряя монотонную тишину, больше похожую на гудение. Этим стенам всегда скучно, они хотят общаться и отражают гротескным отзвуком любой шаг и шелест одежды.  Чонгук достаёт пистолет и фонарь Донгона, звуки собственных действий предсказуемо закладывают уши, мешая расслышать что-либо ещё. В нос бьет привычный сырой запах, смешанный с резиной и землёй, Чонгук снова прислушивается, а потом отходит влево по памяти — прячется за когда-то роскошным мерседесом, что стоит самым первым уже шесть лет — и только тогда жмёт на переключатель, выпуская луч карманного фонаря. Поднимает вверх из-за бампера автомобиля, освещая уже привычный маршрут.  Луч света на расстоянии растягивается, хватая больше пространства, и вытаскивает из темноты два ряда машин, кое-где обвалившиеся балки потолка и, как решает Чонгук, относительно чистую тропу. Фонарь выключается, мужчина поднимается, перемещает его в левую руку, на кисть опирает правую с предварительно направленным оружием.  Путь он знает на память, дорога без ловушек, пройдёт и во тьме. Быстро вперёд, влево между балок, вправо, опять вперёд, нащупать стену, нагнуться, вылезти. Вторая зона риска на поверхности — через комплекс, который шесть лет назад называли аутлет вилидж. Здесь можно было соорудить неплохую базу, если бы не масштаб разрушений. От каждого отдельного здания, бывшего когда-то роскошно бежевым, теперь остались сплошные руины. Многочисленные клумбы завяли, тропинки завалило, и огни погасли.  Обсидианцы проложили путь через три постройки, чередующиеся с открытым пространством между, и Чонгук предварительно снова освещает пол лучом света — кратко и быстро — убеждается в отсутствии ловушек и движется быстрее, пролезая через углубления и выемки. На выходе из третьего здания резко тормозит: деревня закончилась. Здесь же через пустое шоссе с выемками на асфальте вход во второй подземный сектор, оставшийся от наполовину сохранившегося небоскреба, отданного когда-то под офисные здания. Там у обсидианцев «заначка» над люком в одном из резервных лифтов, плотно застрявшем между стен. Чонгуку без надобности, у него двадцать шесть патронов, применение даже одного из которых в логове крестовиков — все равно что оглушительный звонок в дверь и билет к ожидаемой смерти. В «заначке» нет глушителя, а ещё одна пушка, вода, патроны и аптечка Чонгуку сейчас ни к чему. Проверив в очередной раз землю, он снова на память перемещается, в конце взбираясь на поверхность третьей зоны риска. Когда-то тут был автобусный парк. Всё ещё работает несколько неразбитых фонарей, подключённых к системе питания, видимо, по-прежнему находящейся в управлении выживающих.  Чонгук убирает оружие с фонарем и осматривается.  Асфальт здесь словно вспороли кривыми швами, похожими на сук с расходящимися ветвями.  Мужчина знает: впереди через десять метров должны быть два автобуса с номерами 456 и 603, которые морпехи обычно проходят насквозь, выбираясь через задние двери, чтобы затем по-пластунски проползти под чередой остальных. Идеальный способ передвижения по такой открытой местности, где постоянно обитают аневрины, но именно сегодня тут всё иначе. Чонгук понимает почти сразу по тому, как мало теперь фонарной желтизны. Из укрытия он осматривает площадь, видит шесть аневринов, разглядывающих друг друга с детским любопытством, а потом замечает, что из четырёх фонарей горят теперь только два, остальные же, Чонгук видит по натянутым проводам, лежат на земле. Первый автобус тоже. Он отброшен на десять метров дальше, перевёрнут набок и усыпан мелкими осколками, что ещё неделю назад составляли большие окна общественного транспорта. Шестьсот третий номер наполовину измят и как раз подпирает один из опрокинутых столбов, пока тот переменно сверкает кратким зарядом электричества. — Сука. — Чонгук несдержанно шипит себе под нос, борясь с желанием ударить обо что-нибудь кулаком. Видимо, аневринов совсем недавно что-то напугало, и они в очередной раз разнесли окружающее пространство.  Чонгуку нужно на другую сторону парка к третьей подземке, чтобы наконец спуститься в метро, и только этим путём, и никак иначе.  Варианта два: разбить фонари или рискнуть перебежать, вероятнее всего, попавшись на глаза. В обоих случаях неизбежны звуковые волны, только во втором мужчина хотя бы будет видеть, куда отскакивать и бежать. Размышлять и сомневаться ему некогда. Страшно терять время, воображение рисует тошнотворные образы, в которых его муж в чужих руках трясётся безропотной куклой, а в голове звенит полушёпотом убей меня, если ничего не останется, убей, но не позволяй существовать, пообещай мне. У Чонгука сдаёт нервная система, только он сосредоточен на другом, поэтому ещё держится. У него одна цель. Надо идти дальше.  Он рискнёт сейчас и выживет. Обязательно.  Печатью в клетках, нерушимым постулатом. Ему нужно, и у него получится. Мужчина припадает к земле и ползет вперёд медленно, сохраняя дыхание, игнорируя бой в перепонках. Внимание на аневринов, каждое действие — анализ их бездействия. Вперёд. Дальше. Асфальт ничем не пахнет, или Чонгук не чувствует, не обращает внимания. Десять метров. Каждое действие — анализ их бездействия.  Замирает, когда сияющие силуэты начинают расходиться, один — в его сторону, медленно, голова задрана, потом тормозит, снова оборачивается к сородичам.  Чонгук двигается дальше. Каждое действие — анализ их бездействия. Ещё десять метров и четыреста пятьдесят шестой автобус проглатывает гибкое тело, пряча за дырявыми формами.  Мужчина припадает ко дну — удерживаясь между двумя перевёрнутыми сидениями — и чувствует запах мокрой шерсти и саднящую боль в колене. Приподнимает правую ногу и замечает разорванную ткань джинс над коленкой и неглубокий порез. Смотрит назад, фиксируя выпуклые остатки стекла в оконных рамах. Кровь на них разглядеть не удаётся, но и без того все понятно.  Чонгук приподнимается на руках, чтобы появилась возможность обзора, и не без тревоги замечает всех шестерых аневринов поблизости. Они заторможенно, но всё-таки движутся в его сторону, ступая босыми ногами почти бесшумно.  У Чонгука вариантов немного. Остаться в автобусе, зарывшись между сидениями, или выпрыгнуть обратно. Он решает остаться, перемещается чуть вперёд, где в тёмный угол не просачивается тусклый жёлтый свет и с трудом различимы синие кресла. Он никогда не был пессимистом. До сентября девятнадцатого верил, что в жизни всегда можно выкрутиться. Найти лазейку, выпутаться, отыграться. Даже когда хреново, образуется что-то спасительное. Одна или несколько деталей, подбрасываемых провидением, или судьбой, или божественным началом в нас самих, Чонгук не знает, это Тэхён вечно размышляет, кто мы, откуда и почему. А Чонгук слушает и всегда думает, когда муж об этом просит. Подумай об этом, Чонгук, и скажи своё мнение, только не сейчас, ты видел свое серьёзное лицо? Вот здесь уже морщины пошли, старичок, ты когда серьёзный, машинально хмуришься. Чонгук, честно, думает. Всегда. Обо всем, что просит Тэхён. О судьбе, например.  У славян судьба интерпретируется как «суд божий». В узком смысле, я так думаю. Вот в тебе отцовская кровь, ты по сути своей солдафон, Чонгук, ну, вот опять хмуришься, серьёзно, солдафон, не спорь, я же чувствую. В смысле? Вот это что? Пистолет. Вот там что? Правильно, пистолет. Лагерь кто обходит ночью, хотя его никто не просит? Связных каждый раз приводит кто? На местности кто ориентируется, как овчарка? А вот это чьи мышцы? А отца кто на прошлой неделе почти завалил в спарринге? Да завалил, считай, не скромничай. Считается «почти»! Всегда считается. Я тебя давно знаю, Чонгук, у тебя руки даже солдатские. Подними, давай, с моими сравни, гляди, мне с такими только на пианино бряцать, а твои, черт, они даже моих тверже, серьёзно, чувствуешь? Вот и спасибо. Это вроде как судьба твоя в узком смысле. А в общем, я думаю, это когда люди считают, что всё, что происходит даже в течение одного дня, всё прописано заранее и от тебя не зависит. Я не очень согласен. Хотя бы из соображений нагрузки. Если суд божий, значит, следит за всем бог, а ты представь, как это сложно, переставлять миллиарды шестерёнок одновременно. Должны же быть смены какие-то. Один бог, будь он даже повсеместным духом, не справится с этим. Так что варианта тут два: либо бог не один и у него там напарники, график два через два или сутки через трое, либо ничего на самом деле не предрешено и происходит как происходит. Вот ты ногу распорол не потому, что так было надо, заглядывая вперёд, например, чтобы ты в вылазках не участвовал на той неделе, а просто распорол и всё. Без тайных смыслов и озарения. Вот тебе какой вариант ближе? Подумаешь? Чонгук тогда шутливо сделал вид, что заснул, за что чуть не получил по лицу грелкой, но послушно думал несколько дней.  Выбрал вариант, в котором всё не просто так. В котором он распорол ногу с какой-то определённой целью: не угодить в ловушку изгоев, которая предположительно была в паре метров впереди. Что-то вроде этого.  Так что сейчас, в этот самый миг, у Чонгука к божьему суду есть дополнительных два вопроса: за что именно судишь и почему именно сейчас? А бог не отвечает и, может, смотрит глазами этой тощей псины, неожиданно появившейся откуда-то из темноты. Неважно, агрессивна эта собака или труслива, но она шумит, неуклюже скатывается, царапая кресла и металлическое покрытие, пытается быстрее выбраться и убежать подальше от человека.  Человека, который прошёл половину пути, не издав ни малейшего звука, не напоровшись ни на один капкан, не попавшись на глаза ни одному аневрину, чтобы в конечном итоге стать обнаруженным из-за неуклюжей попытки грязной собаки удрать из уже не надежного укрытия.  Для Чонгука эта секунда — роковая. Пылает сиреной в голове и фразой «опасность» фоном на роговице. Пёс выпрыгивает из разбитого окна, а человек уже слышит, как начинает закладывать уши, как постепенно нарастает привычный звон. Человек всё понимает. Ни влево, ни вправо, уже нет времени, оставаться внутри ещё опаснее.  Он прыгает следом за псом, режет руки об очередные осколки в раме. Нужно отлететь хотя бы в сторону, куда угодно, чтобы волна накрыла не так сильно, чтобы не в эпицентре. Но это всего секунда.  Маленькая. Крошечная.  Глаза видят сквозь: пёс пятном растворяется в темных прослойках между автобусами, а впереди яркий голубой бриз смерти, шестиструнная гитара Третьего мира, и у каждой поворот смычка строго на Чонгука.  Вибрации собираются под ногами, гремят еле слышно, формируя начинающиеся вихри, сразу в нескольких местах, словно мушки в глазах при сильном подъеме. В глазах — пятна. В ушах — имя. Повторяется и повторяется, борется со звоном, как голос, пытающийся окрикнуть, пока ты под водой.  Последний голос.  Родной.