«Ты у меня здесь и здесь»
«Споешь мне?»
«Прекрати поддаваться, я так ничему не научусь»
«Тебе как больше нравится: муж или хён?»
«Доешь, пожалуйста, Хосок обидится»
«А есть оружие, чтобы не надо было снимать предохранитель вручную?»
«Конфуцианство, неуч, это не то же самое, что христианство»
«Это нормально, что ты возбуждаешь меня даже в этом тулупе времён второй мировой?»
«Не ложись в спальник в этих носках, от них же за версту несёт!»
«Я просто подвернул, хён, я не принцесса, я сам дойду»
«Не хочу тебя? Серьёзно? Общественная баня, хён, об-ще-ст-вен-на-я!»
«Ты мне только скажи, насколько сильно ты обиделся: мне можно тебя поцеловать или ты начнешь кусаться?»
«Звезды не падают, это метеориты, мой солдат, солдафон, солдафо-о-о-нище»
«Ты только не лезь на рожон, Чонгук»
«Если со мной что случится… да дай мне сказать! Если что случится, не рискуй собой. Я умру и стану богом, Чонгук, без выходных, чтобы за тобой следить. Так что я сразу узнаю, если ты не послушаешься, и буду сидеть на облаке с разбитым сердцем, слышишь меня?»
«Land Rover это британская машина! Да блин! Не спорь!»
«Вернусь через пару часов, отхвачу тебе втихую чипсы, если срок годности в норме, приметил их ещё в прошлый раз, судя по картинке, твои любимые, с беконом».
У смерти волосы цвета пшеницы. Лицо красивое. Миндалевидные глаза с доброй насмешкой. Губы в улыбке, прощальной, но обещающей. Руки нежно по щекам вместо слез. Пальцами тонкими, длинными, такими только на пианино бряцать… Ладонь к поясу, под куртку, под ткань черного свитера, вверх по коже с россыпью мурашек, прямо к сердцу. Сжимает, сковывает, впрыскивает адреналин. Беги. Беги. Беги. Вместо ударов — буквы и чужой приказной тон, низкий, переливающийся, звенящий. Беги. Беги. Беги. Мужчина подчиняется. Срывается с места, отпрыгивает в сторону, перекатывается, чтобы избежать прямой волны, снова царапает ладони осколками стекла и поднимается быстро, только рывок слишком сильный — острая боль в мышцах, корпус ведет к земле — приходится перебирать руками по асфальту, чтобы удержать равновесие. А потом спешный взгляд на потенциальных убийц, заторможенный шаг и, наконец, осознание. Ничего нет. В ушах только собственное сердце, никаких вибраций под ногами, воздух холодный, обычный, без примесей. Ничего нет. Чонгук невольно останавливается. Замирает. Не понимает. Звуковых волн нет. Шесть аневринов светятся рядом, образуя под ногами водоём голубого цвета, тоже замерли, не смотрят. Головы опущены так, что вытянутые подбородки почти вонзаются во впадины между ключицами и плечи возвышаются до уровня безволосых макушек. Чонгук скользит блестящими шальными глазами по живым манекенам, позволяет себе резко обернуться, осмотреться, оценить окружающую обстановку. Он не понимает. Аневрины стоят, словно подвешенные в статичном положении клоны, только грудные клетки вздымаются бесшумно, и больше ничего. Глаза в подсвеченный грунт. Такое обсидиановец видит впервые. Такое невозможно. У Чонгука что-то собирается в груди, ворочается, предостерегает, но ему нельзя медлить, подумает потом, всё потом, а сейчас бежать, пока не передумали, пока чудо не лопнуло мыльным пузырём, разорвав все органы. Нужно бежать. И мужчина отступает постепенно, боком, коротким шагом, вдоль автобуса, к следующему, не отрывает взгляда от шести фигур, склоняющих кукольно головы в своём лазурном бассейне. Он убегает, падает и ползёт под первый автобус в стройном боковом ряду, скрывается из виду, замирает. Двигается ближе к водительской кабине, чтобы понаблюдать. Пришельцы снова в движении. Только теперь у них семь минут памяти, они пытаются осмыслить что-то, отчаянно касаются друг друга, жадно хватают запястья, смотрят в глаза — общаются, словно должны немедленно что-то обсудить, понять, разобраться. Чонгук ничего не понимает, но думает, что в такие моменты эти существа совсем не похожи на людоедов, и со стороны может показаться, что и опасности не представляют никакой, словно потерянные глухонемые пациенты, оказавшиеся в чужой стране. Он не медлит. Двигается дальше, перекатывается на открытых участках между автобусами, ловко проползает под дном каждого. Свет заканчивается, приближая к следующему подземному сектору — спуск в метро за перекореженными складскими помещениями, и Чонгук, замечая впереди на поверхности двух или трёх аневринов, быстро спрыгивает. В этой зоне пустые тоннели сбросили ток ещё шесть лет назад, а на некоторых станциях так и оставлены пустующие вагоны, сквозь них мужчина и держит путь, то забираясь в салоны, то спрыгивая, возвращаясь на рельсы. Чёрные треугольники с кругами в центрах — знак их лагеря — каждый на своём месте взамен указателей, хоть все морпехи знают карту секторов и ходов наизусть. Если свернуть на синюю ветку, можно дойти до «Синего кита» — одного из густонаселённых лагерей, заполнивших не только поверхность, но и большую часть подземки. «Синий кит» — почти аэропорт и безвизовый центр для остальных: через него можно и должно пройти, если хочешь попасть в один из шестнадцати районов Сеула, в которых существуют базы, остальные же девять — полностью открытая зона риска, в которую Чонгук и направляется. Ему в другую сторону. Прибрежные к «Киту» участки он минует бегом, спокойно раздирая темноту лучом фонаря: сюда изгои не добираются. Но дальше — могут, и здесь мужчина снова притормаживает, краткими вспышками, на манер морзянки, исследует вагоны, рельсы и канал между ними. На поверхности примерно часа четыре, едва заметно осветление ночи, и Чонгук, осмотревшись, позволяет себе пробежаться. Аневрины тормозят, заставляют прятаться под машинами, поваленными ограждениями, ползти и выжидать. Относительно безопасный пятый сектор — наземная многоуровневая парковка в шесть этажей, с высоты которой просматривается торговый центр Галле и всё окружающее его пространство. Но до неё длинный открытый коридор препятствий, лишенных крыши. И две наиболее опасные зоны, прозванные в лагерях точкой разлома и разводным мостом. Первое — место, куда пару лет назад правительство заманивало аневринов и сбрасывало взрывные устройства. Это бывший парк, так что здесь мало зданий, а значит полно слоняющихся пришельцев и памятников человеческого фиаско — ракетных установок и снарядов, вышедших из строя ещё до подлёта и теперь так и оставшихся валяться во вмятинах и раздробленных воронках. Здесь же полно работы для саперов — разбросанные правительственные мины-ловушки, которые ждут своего часа, но всё равно выводятся из строя преждевременным чутьем аневринов. Вероятность того, что за шесть лет топтания пришельцы не вывели из строя все мины-ловушки, маловероятна, но, тем не менее, этот сектор стараниями сельскохозяйственной авиации раз за разом помечается красным распылителем и приказом командиров всех лагерей помещён в статус запретных зон, которые необходимо пересекать в обход. Справа — открытая для обзора река, так что обход только слева, и он проще лишь образно, потому что там разводные мосты — распотрошенный асфальтобетон, две массивные плиты которого копьями устремляются вверх, пытаясь составить треугольник — очередной памятник Третьего мира. Чонгук долго осматривается из прикрытия, запоминая местонахождение аневринов и так же долго выжидая момента, когда можно незаметно подсветить дорогу. Выбрав подходящий, Чонгук подбирается к основанию первой плиты и начинает двигаться вверх по склону на слегка согнутых ногах, помогая себе ладонями. Достигнув вершины, ложится, попутно осматриваясь, потом приподнимается, оценивая обстановку за второй плитой. Там чисто и по-прежнему работает единственный фонарь. Расстояние между верхушками плит небольшое, переступается одним широким шагом, и, оказавшись на той стороне, мужчина начинает спускаться вполоборота, придерживаясь рукой за неровности склона. Внизу грунт рыхлый, подошвы проваливаются, прежде чем нащупывается протоптанный слой. С четвёртого этажа многоуровневой парковки наконец открывается вид на торговый центр. До Третьего мира Чонгук бывал там много раз, так что немного помнит, как тут все устроено. Уже снаружи видно, что центр разделён на два отдельных здания — восточный блок и западный, подпирающие друг друга. Первый практически полностью обвалился, второй же — куда больше по размеру — по-прежнему покрыт стеклянными дисками, что шесть лет назад с наступлением темноты загорались светодиодной подсветкой. Перед ним шоссе в несколько полос движения, освещаемых парой рабочих фонарей. Чонгук знает, что крестовики мало походят на лагерь с дисциплиной, распределением обязанностей и выверенной структурой, но, тем не менее, рисковать не хочет, поэтому, на случай, если кто-то из изгоев поглядывает за улицей из щелей и укрытий, мужчина решает обойти, прячась в тени, и зайти с той стороны, где отсутствует свет уличных фонарей. Здесь ожидаемо есть другой источник света — живой, правда, всего один, и держится он от здания на достаточном расстоянии, чтобы Чонгук мог тихо прокрасться вдоль стены с рекламными вывесками, обогнуть два угла, избегая пару ловушек, а потом наконец найти вход на подземную автостоянку и спуститься. Пистолет он прячет и вынимает из чехла нож Донгона. Он у него тонкий, с заострённым под копье лезвием, отполировал до блеска, рукоять удобно сидит даже в покрытой кровавыми царапинами ладони. Подъем с цокольного этажа без происшествий, здесь темно и никаких источников света. Тут был сектор продажи пищевых продуктов, но людей сейчас нет. И пол чистый, нога ступает бесшумно. Первым, что слышит Чонгук, присев на корточки возле начальной стены первого этажа — это звук трескающихся поленьев. Костры. Первый запах — сожжённая древесина вперемешку с чем-то ещё, резким, как пластмасса, обильным, обрушивающимся на лёгкие непривычным грузом. Чонгук борется с желанием откашляться, подбирается на согнутых коленях ближе и пытается осмотреться. В Галле интерьер всегда был чересчур помпезным. Белоснежные сверкающие стены, стеклянные парапеты и царственный минимализм с гладкими углами и спиралями. Почти все это сохранилось, только погребённое, бестолковое, ненужное. Чонгуку с его точки обзора виден весь полукруг пяти этажей, обезвоженных и заполненных мертвенной однотипной темнотой. Первый этаж — другое дело. Здесь тьму разрезает множество бочек, в недрах которых и пылают костры, разнося оранжевое конфетти и кроткие языки пламени. Они же тенями разрастаются до величин гигантов и ползут по белым стенам, стёклам парапетов и плещутся во множестве осколков, оставленных от пробитых витрин магазинов первого этажа. Здесь возле бывшего фонтана, сдвинутых диванов и никем не купленных вещей разбросаны люди. Дикие люди. Они лежат на толстых матрасах возле греющих бочек и свешивают конечности с набитых покрывалами диванов. На первый взгляд, их не больше пятидесяти, почти все спят, за исключением одного сгорбленного подростка, что шаркает от бочки к бочке, видимо, следя, чтобы не прогорело. Чонгук понимает, что уже начинает светать, а значит у него мало возможностей идти и искать, но всё равно проходит вперёд, тщательно выбирая, куда наступать, и пряча лезвие в рукаве, чтобы не отражало пламя. Мужчина дожидается, когда двое крестовиков возвращаются, судя по указателю, со стороны туалета, а потом плюхаются на свои матрасы, и только потом пробирается к лестнице на второй этаж. Он держится пола, ступает неторопливо, бесшумно, но здесь и так тихо и нелюдимо, совершенно необитаемо. Только выпрыгивают из полумрака вывески и рекламные постеры повседневной одежды. Третий и четвёртый этажи минуются так же легко, жизнь горит только на пятом, где остались рестораны и закусочные. В отличие от первого этажа, здесь всего две бочки, и те уже давно выжгли своё содержимое. Столов не видно, а диваны и кресла сдвинуты, образуя длинное широкое ложе, заброшенное покрывалами и спящими телами, подсчитать которые при таком хаосе и тесноте пока сложно. Здесь сложно даже думать, потому что пахнет прогорклым маслом, кислым молоком и застоявшимся мусором. Убедившись, что почти все резиденты спят, не заботясь о безопасности и дозоре, Чонгук, скрываемый тенями, проходится по пятому и четвёртому этажам, исследуя помещения, а потом спускается ниже, на второй и третий, чтобы убедиться, что ими тоже не пользуются. Ловя мазки цветных вывесок, Чонгук пролезает во все подсобные помещения и склады, а когда природный свет начинает растягиваться по полу, цепляя подошвы, находит себе укрытие у самого парапета на третьем этаже, в небольшом торговом павильоне, больше похожем на остров, где продавали чехлы и панели для смартфонов. Чонгук боится времени. Часов с застывшими стрелками, минут, которые упускает, секунд, которые готов нетерпеливо отсчитывать мозг. Но уже светает, уже слышатся приглушенные голоса с пятого этажа. Теперь только терпеть и ждать, застыв очередным манекеном среди разноцветных чехлов, что до сих пор покоятся на четырёхуровневой стеклянной витрине, сквозь которую хорошо просматривается лестница и центральная часть первого этажа.