Форма этой планеты

Летним утром в палатках душно до невозможности заполнить лёгкие. Кожа липкая, влажная, пот собирается конденсатом над губами, в волосах, скатывается по затылку. Жарко так, что кажется, будто у низкого потолка шатра воздух накаляется и дрожит прозрачными лентами.  Жарко даже просто лежать, не двигаясь. Летним утром в палатках нельзя заниматься любовью.  Они это знают. Но теперь всё равно уже поздно. Тэхён лежит на животе, зарывшись руками под влажную подушку, и та, безбожно помятая, почти сливается с матрасом и ничуть не прячет блестящее от пота лицо.  Дождей нет уже две недели, все защитные чехлы сняты, и сквозь неплотную брезентовую ткань сыпятся подвижные зерна беспощадного солнца, приземляясь на полностью обнаженное тело, преобразуя тонкий слой пота в янтарный глиттер. Кожа мерцает, переливается, словно усыпана пыльцой, магической, неземной, такой, что у взрослого мужчины дух захватывает, пока он лежит рядом и рассматривает.    Чонгук на спине, дышит глубоко и часто, пытаясь отыскать воздух в этой жилой теплице. Голову подпирает рукой, а взгляд не отрывает от мужа. У того глаза закрыты, а лицо расслаблено, усыпано влажными прядями, прилипшими к вискам и лбу, впитывает солнечные соки оттенком загара. Чонгук ласкающим взглядом в десятый раз спускается к острым лопаткам, дальше по позвоночнику до поясничной впадины, где незримыми пальцами плавно спускается с ничем не прикрытых ягодиц на загорелые ноги, ладонями вниз до узких бёдер, к сгибу коленей и, наконец, ощупывает огрубевшую кожу пяток. Чонгук смотрит как заворожённый, будто перед ним мифическое существо из сказок, будто не его совсем, будто не муж, будто сам не зацеловывал и не накрывал собой это тело пару минут назад. У Тэхёна взгляд из-за полуопущенных ресниц утомленный, но дурманящий, с ещё плещущейся негой и следами болезненно-сладкой эйфории. Чонгук ловит и не моргает, засматривается, наслаждается, а внизу живота снова пряной болью узлы возбуждения, и Чонгук уверен, если б не адская духота, взял бы мужа ещё раз. — Ты сейчас переливаешься, как аневрин. Голос у Тэхёна низкий от природы, но сейчас хрипит едва слышно, и Чонгук знает: его мальчик не умеет сдерживаться — когда ему хорошо, он очень громко кричит. Потому и не даётся там и тогда, когда вокруг полно людей. А в такой час в палатках никого, они пустеют, едва встаёт солнце: слишком душно.  — И такой же голубой. — отзывается мужчина, наблюдая, как губы Тэхёна растягиваются в улыбке.  Сейчас большинство на сборе ягод в сельскохозяйственной части, сейчас пытаются отсидеться в теньке, сейчас так жарко, что секс в палатке — экстремальный вид спорта, почти пренебрежение собственным телом. Но Чонгук задобрил: и своё, и родное. Муж усмехается, с усилием приподнимается на локте и тянется за подушку — к самодельным деревянным полкам в углу шатра. Там фиолетовая сумка-холодильник, чья молния поддаётся не сразу, и Тэхёну всё-таки приходится сесть, поджав под себя скрещённые ноги, и открыть ее уже двумя руками.  Бутылка воды фирменная, правительственная, с синей этикеткой, и, пока парень осушает ее почти до половины, Чонгук следит за сокращением мышц шеи, и желание припасть губами смешивается с природной жаждой, путаясь и лишая мужчину возможности осознать, без чего он может умереть быстрее — без воды или мужа. Тэхён протягивает бутылку, и Чонгук приподнимается на локтях, чтобы принять и сделать пару глотков. — Допивай, у нас ещё две есть. Чонгук слушается, а потом снова падает на спину, наблюдая, как муж берет откуда-то из-за спины серую футболку и вытирает ей лицо и лохматит пшеничные волосы. — Ты выглядишь, как нечеловек. — не сдерживается, подпирает голову руками, продолжая скользить глазами по нагому телу без каких-либо стеснений. — Это комплимент или оскорбление? — с усталой улыбкой уточняет Тэхён, протирая грудь и ожидая, когда муж посмотрит ему в глаза. Тот вместо этого снова подается к нему ближе, опираясь на локоть, и оставляет несколько задержанных поцелуев вверх от колена по влажному бедру. — Думай сам. — отвечает всё-таки, отстраняясь и возвращаясь в прежнее положение. Тэхёну явно хочется на это прижаться сверху, чтобы опять нежно-грубые руки на бедрах до красных пятен и неуёмная жажда, утолить которую только хозяин этих рук и может, зная, что и просить не нужно: всё по глазам прочтет, притянет, сделает. Чонгук еще хочет, знает, Тэхён видит, солидарен, согласен, но ему дышать нечем, здесь воздух выжжен, а последнее, что было, они спалили жадными глотками. — А что человека делает человеком? — спрашивает он, вспоминая последний комментарий мужа и стараясь таким образом унять и себя, и его. Тот сгибает одну ногу, руками поудобнее подпирает голову, а взгляд к неплотной подсвеченной ткани потолка. Чонгук думает. Всегда. Возможно, он не прав, но на вопрос мужа в Третьем мире ответ ему приходит только один: — Память. Тэхён молчит, складывает футболку сухой стороной, подаётся вперёд и аккуратно вытирает Чонгуку лицо: тканью по лбу, очерчивает скулы, снимает слой пота в складках носа и под ним, смазывает влагу с подбородка. — Тогда ты бы помнил своё рождение. И первые годы. — Справедливо. — кивает мужчина, машинально прикрывая глаза. — Может, тогда сам мозг, способность думать. — О чем ты думал, когда родился? — Понял. — смиряется, когда Тэхён принимается протирать его грудь. — Ты мне скажешь ответ? — Это не загадка, солдафон. Я сам не знаю. — Но ты же думал над этим? — Чонгук оборачивается, когда Тэхён отстраняется, чтобы найти нижнее белье. — Думал. Только не надумал ничего. Человек даже не помнит, как родился. Что он вообще может знать о себе в принципе?  Пока говорит, придвигается к ногам мужа и по-хозяйски выверенно натягивает тому боксеры, заставляя Чонгука послушно приподнять таз. — Чего-то не хватает. — добавляет, сам ложась на спину, чтобы надеть свои, и, оставшись лежать, подносит указательный палец себе ко лбу. — Здесь. Я это всегда чувствую. Мозг блокирует что-то важное. Наверное, так задумано. — Задумано не помнить, кто мы и откуда? — Думаю, да. Задумано, чтобы пытаться разблокировать. Чонгук снова возводит глаза к потолку, размышляя, вспоминая, что там за мир нынче, за этой брезентовой тканью и янтарной пыльцой, что он готов слизывать. — Боюсь, когда мир кончится, некому будет заниматься разблокировкой. — произносит со вздохом. Без претензий. Тэхён его и без того хорошо знает: Чонгук не пессимист, но и не оптимист, конечно, уж Тэхён осведомлен, у Тэхёна три года ушло на то, чтобы Чонгук допустил факт божественного начала в каждом человеке и признал, что большая часть событий в жизни не случайна. — Мир не кончается. — говорит он тут же в присущей ему манере. — Что ему будет. — то есть тоже без претензий, не заносчиво, а очень просто. Словно это всё прописные истины, которые ему в школе дались получше геометрии. — Это люди кончаются, Чонгук, друг у друга и у себя. А у этого есть причина. Должна быть. Просто мы не поймем пока. — Откат к первобытным временам. — сухо замечает мужчина, не понимая, как они снова начали этот разговор. — Ты и сам понимаешь, что выглядит всё примерно так, будто кто-то разочаровался в нашей эволюции. Ему ничего не отвечают, и Чонгук опускает одну руку и поворачивается к мужу. Тот лежит на боку, опираясь на выставленный локоть, и хмурится, смотря точно на свои пальцы. Или сквозь. Чонгук знает это выражение лица. Тэхён думает не о формах. Тэхён размышляет о содержании. — Эволюция — это, по сути, последствия времени. — он поднимает голову, и, как только ловит взгляд мужа, выражение лица меняется, а брови разглаживаются. Чонгук, может, и любит подразнить, притворяясь спящим, но на деле — всегда слушает, а прежде — смотрит. Поощрительно и подбадривающе. Взгляд для Тэхёна очень важен. Чонгук еще до Третьего мира знал: человека нужно слушать, а уж своего — впитывать и учить наизусть. — А времени вообще-то не очень много прошло, если так подумать. Я к тому, что некоторые планеты, например, сформировались только спустя тринадцать миллиардов лет после большого взрыва. Тринадцать, Чонгук. Чего ты от человека хочешь? Он появился-то лет двести тысяч назад, или триста, короче, наша планета похожа на новобранца, потеющего на марше, и ответственность на других сваливать тут не нужно. — Новобранец, потеющий на марше? Тэхён улыбается: — Это Бродский.  — Вот совсем не патриотично, Тэ. — мужчина привык, что у мужа в голове отдельный браузер — в обход некоторым точным наукам — но удивляться Чонгук так и не разучился. — Это польская фамилия? — Русская. Он был русским поэтом. — исправляет Тэхён, усмехаясь в ответ на попытку Чонгука закатить глаза. — Как там еще раз? — Планета наша похожа на новобранца, потеющего на марше. — Типа, зелёная еще? — Ага. — кивает Тэхён, заставляя волосы скатиться ко лбу. — Но старается. Набирается опыта. И мы вместе с ней. Чонгук рассматривает его несколько секунд, отставляя планету на второй план, и спрашивает: — Есть хоть что-то, чего ты не знаешь? И вопрос этот вдруг оказывает влияние. Не такое, какое мужчина планировал, другое, необъяснимое. С лица мужа сползает улыбка, взгляд смещается, и Тэхён поднимается, чтобы сесть, подогнув ноги, и опирается локтями о колени. — Ты любил бы меня, если бы я не знал всего этого? Вот такого Чонгук не ожидал. Иногда ему кажется, что он уже давно разобрался в любознательных мыслительных процессах своего мужа, но потом тот выдает что-нибудь — и невольно хмуришь брови. Особенно когда по лицу видишь, что вопросом задаются серьезно. — Я надеюсь, что неправильно понял вопрос. — Правильно ты понял. — у Тэхёна взгляд пронзительный, требовательный. Чонгуку понятно: долго вынашивал, что-то себе надумал. — Если бы я ничего не знал интересного, был бы скучным и с пустой головой, ты бы относился ко мне так же, как и сейчас? Не ошибся. Даже понятно рефлекторно, откуда корни вопроса. Только всё равно немного неприятно, что для Тэхёна он не остался риторическим. — Ненавязчиво хочу напомнить, — мужчина даже откашливается, чтобы держать соответствующий настроению тон, — что я влюбился в тебя, когда ты ничего кроме рэперов девяностых не знал, отвратительно одевался и казался мне не очень сообразительным в принципе. — И чего ты тогда влюбился? — А ты чего? Тэхён понимает, что до него хотят донести, но по беглому взгляду куда-то в сторону и нервному подергиванию правой ступни видно, что этого недостаточно для мыслей, которые, судя по всему, формировались не один день. — То есть, если я потеряю память и забуду про того же Бродского, твои чувства не изменятся? У Чонгука точно изменяется выражение лица. Он даже не скрывает, брови вверх и грубый скепсис в голосе: — Кто-то, оказывается, просто начитанный и эрудированный, но такой же глупый, как и в пятнадцать. Ким Тэхён не обидчивый. Благодушный и отходчивый. Но не сегодня. На этот раз у него внутри сидит что-то, не дает покоя, сбивает с толку и вселяет совершенно очевидную уязвимость. Чонгук его давно знает, успевает всё по лицу прочесть, прежде чем Тэхён отворачивается, хватает откуда-то свои мятые шорты с футболкой и устремляется к выходу из палатки. Мужчина быстро садится, хватает мужа за плечи и тянет назад. Тот уже успел сесть на корточки, так что теперь валится, спиной касаясь горячей груди, но не брыкается, а Чонгук и не держит сильно, ему не нужно, они вместе много лет и уже давно не драматизируют попусту. Останься — значит остаюсь, и дважды просить не надо. — Эй, эй… — мужчина поворачивается так, чтобы видеть любимое лицо. Тела вплотную, переплетены, обжигают высокими температурами, но сейчас это правильно и нужно, сейчас отдельно — словно риторический ответ на риторический вопрос, который Чонгуку так не понравился. — Прости, хорошо? Просто для меня, если честно, твой вопрос звучит обидно. Ты серьёзно думаешь, что я люблю тебя за что-то? За твои воспоминания или лекции, которые ты постоянно читаешь? Ты вообще-то меняешься с каждым годом, от тебя пятнадцатилетнего сейчас разве что только неспособность понять геометрию и любовь к рэпу. У тебя даже тело изменилось уже раз десять. Тэхён смотрит ему в глаза, чувствует жар и уже явную нехватку дыхания, но дело-то не в этом. На этот раз проблема не в глобальном потеплении или ядерном оружии. Дело в голове. Как всегда, в принципе. — Если бы мы вообще не были знакомы и я был бы, допустим, амбулатом, которого вы с ребятами нашли и притащили сюда, ты бы и тогда влюбился в меня? — Уверен, что да. — вот над этим Чонгуку думать не надо. Он, может, не в курсе, почему и зачем шесть лет назад мир изменился, зато в себе разбирается, себя вызнал. — Я бы ничего не знал толком. Даже о самом себе. — Тэхён не унимается. Глаз не отводит. — И что? — И ты бы снова влюбился? — А ты? — это не любопытство. Это вызов. — Да. – принимается сразу же. Тэхён, видимо, в себе тоже разбирается. — Тут без вариантов. — Ты такой уверенный прям. – улыбается Чонгук, запивая тревоги уверенным бескомпромиссным выражением лица, с которым муж отвечает. — Я бы не помнил чертовы теоремы, как драться и держать оружие, сидел бы потерянным крольчонком, пока Намджун рассказывает мне, что за херня творится. Я бы тебе понравился таким…не знаю, незрелым и беззащитным? — Я влюбился в тебя, не потому что ты был взрослее и мне хотелось партнёра постарше, Чонгук. — А чего тогда влюбился? — всё еще улыбается мужчина, контрастируя с серьезной миной своего мужа, пытаясь разрядить обстановку и успокоить. — Это не загадка, чтобы я знал ответ. — но тот не поддается. По тону понятно. — Вот именно. — Чонгук трансформирует улыбку в краски фундаментальности, твердости, непоколебимости. Снабжает этой же палитрой каждое слово, чтобы самое главное, важное, бесспорное. — Я люблю тебя, а не то, что ты знаешь о мире и как в нем ориентируешься. Тебя, Тэхён, и это не изменится. Даже если ты забудешь весь мир и меня вместе с ним. — Я тебя не забуду. И мотает головой по-солдатски — нет, сэр — резко, точно, кратко. Чонгук вздыхает, молчит. Чего тут скажешь. Можно только проверить. А проверять не хочется. Никак не хочется. Нет, сэр, так точно, сэр, не хочется. — Если стану стационаром, н… — Тэхён, пожалуйста… — мужчина прерывает, со звучным выдохом резко отворачиваясь и зная, к чему всё это. Зная, что будет дальше и куда заведет. Он не намерен ругаться. Не намерен снова это обсужд… — Ты обещал. — на него давят, и Чонгук ловит этот требовательный взгляд, хочет разозлиться и тоже выскочить из палатки, потому что тут вот можно драматизировать. Это причина уважительная. — Я ничего не обещал. — Обещал. — Я не дам сбросить и поставлю на ноги. — цедит в который раз, намереваясь распотрошить эту тему тремя колющими ударами в область сердца. — Намджун говорит, что… — …что восстановление невозможно. — перебивают. — Вот что говорит Намджун. Я не хочу существовать как кукла, которую нужно учить ходить и есть, прошу тебя, не порть жизнь ни мне, ни себе, если найдёшь, убей, ты ж… — Хватит, Тэхён! Прекрати! Мы договорились об этом не говорить больше! — Это все равно уже буду не я. — Я попробую вернуть тебя обратно! — Чонгук… Нет. Это не случится, это не произойдет, это он обсуждать не будет. Нет. — Меня. – грубо припечатывает мужчина. — Ты бы смог убить меня? Срабатывает достаточно хотя бы для того, чтобы Тэхён перестал так бесстыдно строго сверлить его глазами. — Я другой. — отворачивается, но ответ, конечно же, у него всегда есть. — Давай закроем тему. Всё. — Чонгук ворошит кучу вещей у брезентовой стены, пытаясь выудить свои. — Чонгук, нам ну… — Я сказал: закрыли тему! — кулак сжимает футболку — очередная попытка не закипать. — Почему ты ведёшь себя так? Я не спорю с тобой, когда ты говоришь, что не забудешь меня, так почему ты не веришь, когда я говорю, что вытащу тебя и восстановлю? — Потому что это разные вещи. — В каком месте они разные? — Потому что то, что я тебя не забуду, это очевидно, а восстановление стационара — невозможно! — теперь вскипает Тэхён, пока они смотрят друг на друга, продолжая разгораться теперь уже не только телами. — Чтобы этого не случилось, прекрати тогда участвовать в гребаных вылазках и работай здесь! Югему нужны люди, он ноет вторую неделю! — Чонгук тычет рукой куда-то сквозь брезент, предположительно в сторону тех самых огородов и теплиц, где сейчас находятся остальные. — Хочешь, чтобы я трусливо отсиживался среди овощей, когда могу быть более полезен? — Хочу, чтобы ты был в безопасности! — Тогда, может, сам прекратишь таскаться по городу со своими солдафонами, чтобы у меня не отмирали нервные клетки! Можно психануть, конечно, можно уйти, вот и футболка со штанами найдены, вот разрез в палатке, и даже участок земли с обувью видно. На воздух, от разговора, от повышенных тонов и возмущенной обиды, которая на самом деле страх. Всё — страх. Сбежать легко, и снова не драматизм, но только не хочется и не можется. Куда бежать-то, если оба там, где положено. Крепятся до влажных разводов между соприкасающейся кожи. — Тэхён… — Знаю. Прости… Потому что они всё это уже обсуждали. Ругались. Мирились. Пытались понять друг друга.  Понимают.  Жить — не прятаться, они оба это знают. Тэхён опускает взгляд, прикрывает глаза и выдыхает. Когда снова смотрит, тянется руками к лицу мужа и большими пальцами проводит по мокрым бровям, собирая влагу. Застывает так, ласкает ладонями щеки, шею, спускается к плечам и замирает там. — Скажи, с чего ты опять начал этот разговор? — просит Чонгук, заглядывая в глаза. — Что тебя беспокоит? — Я просто… — Тэхён опять вздыхает, но отвечает сразу же, — мне последнее время постоянно снится, как у меня волосы седеют у тебя на глазах. Ты смотришь и вместо формы планеты спрашиваешь, помню ли я тебя. А я не помню. Во сне я это как будто не я, вижу нас со стороны и понимаю по глазам того другого я, что он тебя не узнает. А я пытаюсь сдвинуться с места, показаться тебе, окрикнуть, но ничего не выходит. И это так реалистично, так по-настоящему, и потом весь день не выходит из головы, понимаешь? Руки Чонгука убирают волосы с лица мужа и покрывают щеки, оставляя легкие поглаживания. — Это сон, проекция страхов и не больше. Так ведь? Тэхён? Сон. И тот кивает несколько раз, беззащитный такой, маленький, напуганный, и целует в ответ с той же отчаянной нежностью, с какой касается муж. — Я тебя не забуду, Чонгук… — заверяет, отрываясь на секунду, прежде чем поцеловать снова. — Никогда, слышишь? — в ответ кивают, верят, сминают губы, щеки, ласкают, успокаивают. — Не забуду. — повторяет Тэхён еще раз, когда дышать уже практически нечем, и Чонгуку приходится отстраниться. — Ты у меня здесь, — снова тычет пальцем себе в лоб, — и здесь. — опускает на грудь слева. — И вот так. Последнее — это движение пальца в воздухе между двумя точками. Человеку, даже отдаленно знакомому с геометрией, несложно догадаться, какая фигура нарисована в воздухе, но Чонгук улыбается и всё равно спрашивает: — И что это? А в ответ переплетение наук точных и гуманитарных: — Мой круг.