Сон-воспоминание. Первое в жизни Чонгука. Смешанный коктейль, разлитый на краю утомленного сознания и страшной тоски.
Мужчина спит урывками, потому что тело не выдерживает ни нагрузки, ни подавляемого стресса. Телу нужен сон, и оно его клянчит лихорадкой сознания, в котором Чонгук еще способен оставаться.
Он сидит уже несколько часов среди разноцветных чехлов и запаха собственной мочи, что отправляется в пластмассовую декоративную вазу для цветов, что нашлась под кассой.
Он не может ничего сделать.
Ещё рано.
Изгои действительно занимают лишь первый и пятый этажи, но они постоянно двигаются, перемещаются, слоняются.
Большинство — праздно и от скуки, часть — почти как часовые в доказательство того, что ночами крестовики не ждут вторжения даже себе подобных, но днём стараются организовать нечто вроде патрулирования. Похоже мало, но для беспрепятственного передвижения и это уже проблема.
Едва дневной свет сползает на некогда блестящие плиты, Чонгук во многом разбирается. Теперь понимает, что на первом этаже спят те, у которых есть свой амбулат.
Амбулатов здесь много чего выдаёт, даже несмотря на то, что у большинства волосы скрыты плотными шапками.
Чонгук понятия не имеет, какую хрень изгои втирают этим бедным людям, чтобы добиться такого результата, но амбулаты ведут себя так, как вели себя личные слуги в прошлых веках. Плетутся следом, куда бы ни пошёл «их хозяин», покорные, с опущенным взглядом и безропотно дозволяющие трогать их и целовать. Это не выглядит насилием, нет, Чонгук видит в этом умопомешательство, инфекцию рассудка, тщательно организованный психоз, причём двухсторонний, потому как изгои относятся к своим артефактам с нездоровым трепетом и осторожностью, при этом кольцуют прирученные шеи подобием ошейников и наматывают их концы на кулак или цепляют к поясу джинс.
За полдня Чонгук увидел лишь одну молодую женщину, примерно его ровесницу, может, старше, которая ещё ничья, ещё с характером, руками в карманах и злым взглядом. Чонгук не знает, откуда в ее взгляде и поведении столько осмысленности, но он видит, как на неё смотрят те, что с пятого этажа — изгои без привилегий — как они держатся на расстоянии, как лезут один за другим, словно у них четко организованная очередь, в наличие которой мужчина убеждается чуть позже, наблюдая за дракой и прислушиваясь к разговорам.
У женщины волосы короткие, едва скрывают уши, подстрижены рвано, неумело, криво, и она, Чонгуку точно видно со своего места, не кореянка. Метиска, не меньше, с резкими, строгими чертами, смуглой кожей и большими глазами. У нее совершенно не худое телосложение, напротив, немного крупное, но худые ноги, узкие плечи, и вся женщина привлекательна даже с этой несуразной стрижкой теперь седых волос, и мужчине понятно, почему из-за неё дерутся. Какое бы причастие к истине и новой эре человек себе ни приписывал, красивое божество для него по-прежнему желаннее заурядного.
Чонгук наблюдает несколько часов. Наблюдает с агрессивным вниманием, всматривается в каждого, ищет, ждёт.
Но Тэхёна нет. Не появляется, не выходит, не собирает очередь и не вызывает драк. А из-за него ведь тоже можно подраться.
Чонгук знает. Для Чонгука муж с возрастом ограняется, собирает в каждой черте индивидуальную красоту, дисгармонично гармоничную, царскую, привлекающую.
В той комнате психиатра, если он проваливался в сон, то видел страшные картины, в которых мужа пытались съесть, и у тех, кто пытался, получалось. Очень хорошо получалось разгрызать его до остановки сердца, и Чонгук слышал, как Тэхён истошно кричал от боли, пока не умирал. Крики будили, перевоплощаясь в его собственные, и застилали мокрой пеленой.
Мужчина не знает всего, но если его мальчика забрали, он должен быть здесь, он должен быть живым. Чонгук не позволяет себе в этом сомневаться. Он благодарен за его жизнь заочно.
Но ему страшно до вязкой липкой субстанции в желудке и прочных стяжек для проводов, сжимающихся по всей длине кишечника.
Чонгук не знает, чего боится больше, всего вместе или по отдельности, любая мысль сводит с ума, стоит отвлечься от концентрации и позволить заливать голову осмыслением.
Кем бы его мальчик ни стал после прямого контакта, крестовики его забрали. Он должен быть здесь.
Он где-то здесь.
Но Чонгук не видит. Ни среди амбулатов, уже приручённых, промытых и далеко не новеньких. Не видит и рядом с той женщиной, чьего расположения пытаются добиться одержимые крестовики.
Чонгук помнит слова Намджуна о продолжительности фуги, а потому сейчас ему хочется верить, что Тэхён всё ещё там, в состоянии повышенной агрессии и самозащиты. Хочется верить со слепой надеждой, потому что это вполне сойдёт за причину, почему Тэхёна нет здесь вместе с той женщиной. Это вполне сойдёт за альтернативу варианту, думать о котором больно и мучительно.
Сойдёт. Должно сойти.
Только внутри надменный страх обгладывает кости благодарности и надежды, подбрасывает их в воздух, чтобы выпадала иная раскладка.
Та, где его Тэхёна держат в другом месте, потому что у него другая иерархия, потому что он высосан до дна, стёрт до последней клетки, хранившей память предков.
Та, где его Тэхён не знает, что земля круглая.
Та, где его Тэхён ничего больше не знает. Даже самого себя.
Чонгук старается не думать.
Только соображать.
Следить за передвижениями, запоминать повороты и павильоны первого этажа, за которыми больше всего движения. Он слушает. Разговоры у крестовиков аномально бытовые, агрессивно громкие, иногда пошлые. Здесь даже женщины подобны прожженным временем тюремным заключённым с непростым словцом и огрубевшей походкой. Разве что одежда у всех не однотипная, собрана из здешних магазинов, разнообразна и соединена несуразно броско, тоже с попыткой выразить агрессию наравне с красно-белыми крестами на лицах.
Сочетая лихорадочные микросны с наблюдением, Чонгук дожидается, когда пламя в бочках становится единственным источником света и на первом этаже остаётся лишь тот же шаркающий парень, что изредка перебирает узников костров длинной металлической палкой.
С пятого этажа голоса звучат дольше, чем на первом, но Чонгук покидает своё укрытие, решая не дожидаться полного затишья.
Темнота и внимательный шаг прячут его достаточно, чтобы спуститься на первый этаж и пройти вдоль павильонов, также скрытых сплошной завесой черноты. В один из них Чонгук все-таки пробирается, заметив яркую ткань на стене среди головных уборов. На всякий случай забирает несколько платков и запихивает в нагрудные карманы.
Дальше по стене — к повороту, куда увели перед сном ещё непокоренную женщину.
Та местность из укрытия не просматривалась, а теперь хорошо виден отблеск источника света, спрятанный где-то там, за этой самой стеной.
Жёлтый мажущий полутон тусклый и небогатый, но разливается предупреждающе, так что мужчина присаживается на корточки и выглядывает из-за угла осторожно, самую малость, чтобы оценить.
Впереди небольшой холл, за которым стеклянные стены банкетного зала, завешенные шторами, справа дополнительная лестница на второй этаж к уборным, слева — деревянная дверь, предположительно на кухню ресторана.
Возле неё давно не стриженный мужчина в горнолыжной куртке из отдела спортивных товаров, с походными ботинками и грузным шагом твёрдых подошв. Рядом на полу обрезанная пластиковая бутылка со свечой, и человек бесцельно слоняется в разные от неё стороны, неизменно возвращаясь, словно к нулевому километру.
Чонгук за эти неполные сутки понял, что оружие тут есть не у каждого, как иногда кажется, стоит пересечься с группой изгоев в городе. Их никто не снабжает, так что всё, что имеется, очевидно, добывается собственными руками где-то в покинутых отсеках ранее функционирующего Сеула.
У одинокого охранника очевидно есть пистолет: его можно разглядеть за поясом джинс прямо с места, где сидит Чонгук, и тому нужно лишь выбрать момент и избежать теней, чтобы сделать то, что он должен сделать.
Выжидать долго — не спасение, оставлять море крови — опасно: Чонгук не знает, что там дальше, за дверьми, ему нужно время исследовать.
Мужчина выходит из-за угла в ту же секунду, что охранник достигает пика своей рутинной тропы и оборачивается, чтобы вернуться к нулевому километру. Копировать его шаг не сложно, но нужно быть быстрее, и Чонгук добирается до него за секунду. Возможно, тот все-таки слышит или замечает тени на стенах, но всё равно поздно.
Громкое убийство, говорил отец,
удел террористов, если придётся, учись убивать бесшумно. Если нужно чисто, учитывай, что свернуть голову здоровому мужчине, пока он стоит, сложно. Тебе нужны сильные руки и позиция выше своего противника.
Поэтому сын прыгает на спину, валит с грохотом и резко скручивает чужую голову встречным движением рук. Левая — затылок от себя, правая — подбородок на себя и вверх. Обмяк.
Исчез.
Всё.
Чонгук потом подумает, не сейчас.
Сейчас переворачивает, подтягивает к стене рядом со свечой и усаживает. Ноги скрестил, на голову капюшон.
Солдат спит, служба идёт. Возможно, даст время, возможно, не даст.
Пистолет у бывшего охранника без глушителя, обычный, Чонгуку не помощник. Он опустошает магазины, а оружие оставляет. Прислушивается.
Ничего. Только собственное дыхание.
И что-то чёрное, внутреннее, что-то тянет вправо, за шторы банкетного зала, во тьму и мрак, где, кажется, много больше холодно, чем у нулевого километра.
Чонгук проверяет.
Стекла разбитого нет, но ступает медленно, старается не дышать, прислушиваться.
Пахнет. Неприятно, отталкивающе, но неизвестно чем. Отдалённо что-то напоминает, но нет, Чонгук так сразу не определит.
На свой страх и риск в руках фонарь и морзянка. Раз. Два. Быстро, чтобы схватить примерную обстановку с углами и поворотами.
И кровь стынет.
Судьба судьбой, а у солдат та же структура организма.
Пальцы похолодели, и сердце как будто тоже.
Чонгук знает, что ему не померещилось. И что не выдаст его никто тут, тоже знает. Некому выдавать.
Ушли давно, возможно, ещё долго на эту планету не вернутся.
Шаг вперёд. Второй. Третий. Карманный фонарь в действии уже полноценном, без опасений. Не до опасений.
Столы давно сожжены, на полу при свете только скатерти. У голых стен матрасы с одеялами и подушками. Уютно, может.
Было.
На каждом ложе по телу. Не двигаются, не дышат, не живут. Отсюда видно. По глазам распахнутым и телам кукольно мертвым.
Шаг четвёртый. Пятый. Шестой. Дальше. Прямо.
Чонгук видит, что свет на стенах дрожит. Потому что рука трясётся.
Боится. Ведёт фонарем медленно, а внутри всего одна молитва всем богам, которых знает…знал его муж.
Пожалуйста, только не Тэхён.
От левой стены белый свет карманной надежды отделяет девушку с искусственными цветами в волосах. Седых волосах, идеально сплетенных косой.
Второй матрас — подросток. Лет пятнадцать. В одной короткой футболке. Действительно. Уже не холодно.
Что угодно, только не Тэхён.
Третий матрас. Мужчина лет сорока. Очень худой, а брови тонкие, почти что нет.
Четвёртый. Снова мужчина. Крупный, с седой бородой и жилистой рукой, свисающей с матраса.
Пожалуйста…
Пятый. Женщина лет сорока. Может, меньше. Красивая. Волосы, как у остальных, серые, не собраны и разбросаны по подушке рыбацкой сетью.
Умоляю, умоляю, прошу, прошу, чего вам всем стоит…
Шестой. Седьмой. Восьмой. Девятый.
Только не…
А рука трясётся. Рукоятка сжимается до образовавшегося пота.
Но дальше пустые. Без одеял и подушек. Ещё не занятые.
Чонгук дышит. Воздух в легких свистит, и хочется на пол, коленками опереться и прийти в себя.
Но мужчина смотрит повторно.
Теперь справа налево, тщательно, ещё раз, внимательно, ищи, ищи, не находи.
Нет.
Его Тэхёна здесь нет. Среди мертвых стационаров нет.
А есть не мертвые?
Мужчина выскакивает обратно в коридор со свечой, с ещё одним трупом, с ещё одним воспоминанием. Нужно быстрее. Нельзя медлить.
Страшно до бешеных скачков в груди, Чонгук тормозит, дышит, нужно быстрее. Некогда. Потом. Сначала найти.
Не останавливайся, Чонгук. Не тормози.
Деревянные двери на кухню проверяются на всякий случай, вдруг. Однако нет.
Ручка поворачивается легко и свободно.
За дверью плиты и металлические полки, пара свечей, чтобы видеть путь, свет от них разливается несуразно: где прячется за тенями предметов, где изобилует без надобности.
Никого.
Но где-то там, в конце, открытая белая дверь, и доносится приглушенное гудение, словно ветер подвывает.
Чонгук идёт бесшумно, двигается вдоль узкого прохода, попутно ищет что-нибудь колющее или режущее, на всякий случай, вдруг нож выбьют или ещё чего. Отец учил:
подмечай и запасайся. Но ничего не попадается. Ниши и магнитные вставки на стенах пустуют: видимо, всё уже разобрали.
Чонгук уходит в сторону, чтобы прижаться к щели между петель. Осматривается.
Метра три коридор, освещён тускло, очередные свечи в обрезанных бутылках тянут из темноты двери, расположенные треугольником. Прямо — массивная, с висящим замком, по логике, должна выходить на улицу, к пандусу, слева — туалет. Справа — закрыта. Перед ней на чём-то мягком сидит мужчина в рваной дубленке и высоких зашнурованных сапогах. Ноги вытянуты вперёд, руки теребят шапку, а губы что-то поют под нос. Ужасно так, шепеляво, кисло, и Чонгук понимает, что это он и слышал у входа — подобие песни, а не ветер в ставнях.
Оружие, может, и есть, Чонгуку не видно, да и какое дело, тут шею просто так не свернуть. Выйдешь — и на виду сразу.
Выманивай, Чонгук,
человек любопытный, подозрительный, пользуйся.
За дверью логично проверить первым делом, так что мужчина меняет положение, переходит в другой угол, между разделочными столами с подписями «мясо» и «хлеб», вынимает пули из чужого магазина и бросает по одной в проход. Звонкий отклик в тишине противный, яростный, растёт, как тени от предметов.
Охранника отсюда не видно, так что Чонгук слушает. Песня прервалась, но никаких движений.
Вторая пуля отскакивает от плитки, отлетает к металлическому покрытию столешниц, и гулкий визг скользит по пространству, пока не тормозит.
Там за стеной кряхтение и неохота в каждом шаркающем звуке подошв.
Вот это дозор, Чонгук позлорадствовал бы, не будь так напуган неизвестностью и судьбой мужа.
Мужик в дверях тощий и, наверное, ленивый. Осматривается без интереса, даже пусть и с интересом, в темноте пуль все равно не разглядеть. Есть оружие или нет, дозорный и не думает доставать, безопасность не соблюдает. Инстинкта самосохранения никакого. Да даже если б был, тут все, как один, — на разворот и первым делом проверяют за дверью.
Ближний бой — вообще отцовская стезя. Подручные средства, обстановка на пользу. Он учил работать с ножом чаще, чем с огнестрельным оружием. Три типа воздействия. Режь — коли — бей.
Чонгук отрабатывал не единожды на манекенах из соломы и трав, как с подвижной мишенью, так и стационарной.
Правый обратный хват, лезвие на себя, левой рукой глушит чужой рот, отросшие волосы вниз, а потом режущее движение смычка по струнам шейных мышц немного выше кадыка.
Пол орошается жидкостью, в темноте просто тёмной, не красной, и одежда, и дверь немного орошаются тоже. Возможно, неудачный угол, но дело сделано.
Охранник лёгкий, укладывается за дверь без труда, а свеча поблизости гаснет, скармливает улики темноте.
Охраняемая дверь заперта. Замок щёлкает на ручке, но не поддаётся.
Чонгук не знает, почему и как тут всё устроено. Что там за помещение, и есть ли кто ещё за дверью. Он мог бы выбить — петли внешние, позволяют, — но шум, естественно, привлечёт внимание.
Мужчина решает вернуться на кухню и поискать ключ у трупа за дверью, но слышит, как щёлкает замок по ту сторону.
Припадает к прилегающей стене, замирает, ждёт.
Поначалу никто не выходит, но слышно дыхание. И запах пробивается. Приторно-яблочный, такой, что чихать хочется. Секунда. Две. И порог неуверенно переступает та самая не кореянка. С короткими седыми волосами, осмысленным взглядом и шеей, еще не истёртой поводьями Третьего мира.
Чонгук прикрывает ей рот рукой, обляпанной уже засохшей кровью, глушит пугливый крик на первых вибрирующих нотах и, наступая на ноги, втаскивает назад вместе с собой. В свободной руке нож предупреждающе застывает у женского горла, пока ногой нащупывается дверь и захлопывается по возможности негромко.
Блестящие глаза мечутся по мужскому лицу, руки цепляются за ткань куртки, замирают, а Чонгук осматривается вокруг с надеждой, жадностью.
Разочарованием.
Кислым, как мелодия в устах зарезанного крестовика.
