Форма этой планеты

В помещении дышать нечем от тошнотворной сладости искусственных яблок, химически запертых в ароматических свечах за прозрачными стенками пластиковых бутылок. Выныривают из темноты поверх серых шкафов, какие стандартно подпирают друг друга в раздевалках. Слева от них небольшой диван и круглый стол. В самом углу — два соединённых вместе матраса, а поверх — россыпь покрывал, одеял и подушек. Живое место. Не мертвое. Но кроме молодой женщины в нем больше никого.  — Ты одна здесь? — Чонгук держит узницу вблизи и, продолжая лишать ее возможности говорить или двигаться, всматривается в каждый из семи запертых шкафов. Чувствует, как ему согласно мычат в ответ, и осматривает раздевалку на наличие подтверждения. Подушек на матрасе много, но на круглом столе один контейнер и один одноразовый стакан, помещенный внутрь, одежды нигде не видно, помещение живое, но не обжитое, как бы противоестественно для этого места ни звучало. Мужчина переводит взгляд и смотрит в глаза: — Я не один из них. С приставленным к горлу ножом кивать в ответ опасно, поэтому женщина снова мычит и еще моргает. Говоряще и дипломатично. Вижу. Понимаю. — Не причиню вреда, если не начнёшь кричать. Здесь ни звука, только взгляд и движение бровями. Я не дура, мне смысла нет. Чонгук еще раз убеждается в массах осмысленности, слишком очевидно не характерных для амбулата, но нож убирает, а следом и руку. — Ты из лагерей? — голос у женщины тихий, без акцента, но с резкой, очень торопливой надеждой. — Почему заперта изнутри? — Чонгук игнорирует, перескакивает, у него свои вопросы и подозрения. — Пытаются втереться в доверие, показать, что я не пленница. — дают ответ сразу же, словно всё понимают, как будто предполагали, что спросит. А Чонгуку совсем худо внутри. Страшно, и уже не очень получается заставлять себя мыслить хладнокровно и концентрироваться. Перед глазами холодные трупы стационаров на белье. В голове облики смерти, которые рисовало воображение за те пять дней, что Чонгук просидел в детской комнате психиатра. У смерти волосы цвета пшеницы и глаза миндалевидные. Пальцы тонкие, длинные, и мужчине кажется, что они свисают с матраса вместо той, чужой, жилистой, неродной. Чонгук мыслями в каждом закутке торгового центра, рыщет с трясущимися руками в темноте, а сознание уже всё нарисовало. Тэхён холодный, мертвый, ушедший с планеты насильно, в конвульсиях, с дергающимися ногами, в попытках глотнуть воздух, убрать чужие руки с шеи или подушку от лица. Чонгук пытается не представлять, но не выходит ни черта, на роговице муж царапается ногтями в попытке отодрать чужие руки от горла, с мясом выдрать угрозу, а его, Чонгука, рядом нет, он в гребаной клетке за стеклом слушает про синдром Корсакова и карьерную лестницу сотрудников полиции. — Парень. Двадцать пять лет. Русы… — быстро, отчаянно, осекается: больше не русые, больше нет, у смерти волосы серые теперь, как вены страха и памятки времени. — Такой же, как ты, попал сюда сутки назад, ты его видела? Секунды, которые мозг пленницы тратит на анализ, осознание и сигналы нервной системы, — для Чонгука скачки давления и набаты сердечного марша в ритме, с которым шли на смерть. Скажи да. Скажи да. Ска… — Новеньких не было уже несколько дней. Буквы в затылке, в коленках, сыпятся к ступням ледяной тенью, парализуют, сводят мышцы, сводят на нет. — Мои люди видели, как его забирали эти ублюдки. — сознание мешает злость со страхом, перемалывает всё вместе, тягучая нерастворимая масса сползает по ребрам, липнет, душит, давит. — Вчера? Он просто кивает, а ладони в кулаки. Отчаяние уже вьется сорняками, уже… — Вчера днём один парень пытался сбежать, они его вернули, но он попал сюда неделю назад. Глушится, прорывается, отдирается. — Неделю? — Да. Лагерный. В экипировке стандартной. — Кольцо… — потом сообразит, потом, потом, неважно, сняли они его, не сняли, оставили или нет, но спросить нужно, быстрее, пока у надежды дышать получается, — на руке было кольцо бронзовое? Женщина не мычит, глазами не сообщает. Просто кивает. Тэхён. Тэхён. Это… Тэхён. У Чонгука в голове только слова Юнги, а что он говорил? В каком состоянии они Тэхёна видели? Если он здесь с неделю, а тогда пытался сбежать, он был не в фуге, он… Хорошо, хорошо, дыши, дыши, ищи. — Он здесь? С ним все в порядке? — Он в другой стороне. — Почему? Почему не с тобой? — Ты пришёл за ним? — пленница всматривается неотрывно, читает по глазам, читает слухом, изучает, думает. — Да, да, почему он не с тобой? — Я всё скажу и покажу, только забери и меня отсюда. — смотрит снизу вверх в мужские глаза и не звучит шантажно, выгодно, хитро. Просто звучит. Как человек, которому хочется звучать свободно еще очень долго. Без ошейников и хозяйских похотливых рук. — Ты же непростой, раз сюда дошёл. Ты можешь, верно? Чонгуку думать некогда, и не нужно, и бессмысленно. Женщина перед ним не запудрена, не сбита с толку, не безропотна под давлением беспамятства и обрушенных пугающих знаний. Она не проблема. Только ему своё нужно найти. Они оба это понимают. — Заберёшь? — Да. — Даёшь слово? — Даю. Где он и почему не с тобой? — Они не держат сознательных вместе. Его всю неделю уводили в другую часть, но вчера… — Что? — Чонгук злится, когда женщина вдруг тушуется. — Что с ним? — Он задушил всех беспамятных и попытался сбежать. — отвечают с коротким вздохом. — Но они догнали и вернули. Мужчина машинально хмурится, мышцы напрягает, не сразу осознавая в полной мере. — Беспамятных — это ко… — Которые совсем стёрты, они их там, в соседнем помещении держат. — Задушил…? Женщина кивает, а Чонгуку, может, нужно удивиться, может, это не о Тэхёне речь, может, разных людей описывают. Только не удивляется. Он уточнил, и только. На этой планете даже доброта — и та души пачкает. Здесь испокон веков не водилось ничего однозначного; на всё, как минимум, смотреть можно под двумя углами. Убийство, например, это плохо. Только тут, если вдуматься, все убийцы. Гуманность — это спасти и помочь. А помощь не для всех одинаковая, помощь — это тоже о двух концах. Вот Тэхён и выбрал свой. За припасами ходят мягкотелые. В мягком теле душа не черствая, устойчивая просто, на своем твердо стоит. Спасти и помочь, так ведь. Тэхён помог. Тэхён спас. Чонгук после множества ссор на эту тему знает: Тэхён твердо на своём стоит. Так что всё верно: речь о его муже. — Он амбулат? — хочется услышать, хочется, чтобы подтвердили. — Кто? — Такой же, как ты? Помнит что-то из своей жизни? — Да, — женщина перестает хмурить брови, — он сознательный. Хорошо. Хорошо. Какое хорошее слово — сознательный. Прилагательное, ставшее существительным. Прямо как для Чонгука: вроде слово, а как будто физраствор для изнуренного тела. Прилив сил по венам, переливается через край, заполняет всё, даже легкие, но дышится. Лучше, чем всё это время, дышится. — Знаешь, где именно он находится? — Его забрал Минджун. Его комната на первом этаже на противоположной стороне. Возле разрушенного корпуса. — Кто такой Минджун? — Минджун…отвечает за наказания. Качели эмоций внутри взлетают, почти делают круг, но застревают на вершине, дальше петли не позволяют. Рывок сильный — и падают обратно рвано и мощно. — Наказания? — дрогнувший голос выдает, только какая разница. — Что из себя представляют наказания? — Обычно просто запирают и не кормят пару дней. Что за убийства, я не знаю. Правда. Это первый раз, они сами ругались и спорили, как поступить. — отвечают ему спокойно, рассудительно, а потом вдруг всё видят по чужому лицу, глазами бегают, понимают. — Успокойся только, сомневаюсь, что его хоть кто-то тронет. Они целую неделю из-за него морды друг другу били, он им нравится очень. Алой лентой на шеях он будет им нравиться. — Почему ты здесь? — это последнее перед тем, как выдвинуться. Чонгук спрашивает, чтобы убедиться, кого берет с собой, рискуя попасться и потерять всё. По глазам женщины видно, что врать ей без надобности, но она почему-то молчит. Тянет драгоценное время. — Амбулаты так не осведомлены, я их много видел. Ты память не теряла, и не лагерная, раз наших определений не знаешь. Кто ты такая? — Городская. — отвечают негромко и как-то печально. — Как здесь оказалась? — За сестрой пришла.  — И где сестра? — Больше нет. — идентично легкому скрипу металлической дверцы шкафа, с растянутым писком по слуху и психике. Чонгук соображает недолго. У услышанного вариантов немного. И почему-то сразу перед глазами та молодая девушка с вплетенными в волосы искусственными цветами, что вынырнула из темноты банкетного зала самой первой. — Она…в той комнате? — смотрит осторожно. Ответственно. Если да, роли ведь меняются, верно. Расклад новый, иной. — Нет. — у женщины очередная осведомленность в глазах. Она поняла, о чем подумали. Потому легкая улыбка на губах, но грустная-грустная, как скорбь задом наперед, режется. — Ее коснулись года три назад. Она сознательная была, меня запомнила и мать. Мы жили в городе всё это время, пока изгои ее не поймали. Она их очень боялась, всегда говорила, что убьёт себя, если попадёт к ним. Не дождалась меня. Чонгук втягивает воздух. Есть чего бояться. Есть от чего сбегать прочь с этой планеты. Он всё понимает. — Мне жаль. — говорит. Действительно жаль. — Не сомневаюсь. — у пленницы улыбка всё та же, но режется несильно, притупилась. — У тебя такое же кольцо, как у новенького. Кто он тебе? Попробуй, объясни, что весь мир. К счастью, есть ёмкое слово, до этого времени запретное, а теперь первое и главное: — Муж. В ответ понятливо кивают, не лишая лица скорбящей улыбки. — Стоило догадаться. — в глазах сплошное понимание, абсолютная солидарность, они ведь похожи, получается, причина добровольного прихода в эти стены идентична. — Значит, ты тут один и никто тебя не посылал. — Рейды под запретом. Никто сюда не суётся. — Почему раньше не пришёл? — без потаённых смыслов. Вопрос как есть. Где ты был целую неделю, мужчина, пока твой человек сидел в этом аду. — Меня заперли ещё в первый день, не давали уйти. Зовут тебя как? — Силин. — Я Чонгук. — и бегло осматривает женщину, отмечая предположительное отсутствие шума от высоких сапог и наличие капюшона у короткой, но сильно яркой зеленой куртки с кнопками. — Шапка есть у тебя? — женщина не теряется, тут же отрицательно мотая головой. — А в шкафах? — Там ничего. — В той стороне много охраны? — Только Минджун. Всех же тут держат. Точнее, держали. — Надень куртку наизнанку, прикрой пока волосы капюшоном, держись прямо за мной и смотри под ноги. Самое главное, звуки. Подниму ладонь — останавливайся. Опущу — приседай. Всё поняла? Кивок решительный и послушное выполнение поручений. Кем бы Силин ни была до Третьего мира, Чонгуку хочется верить, она не подведет и не станет обузой. С этими мыслями мужчина и решает покинуть раздевалку, тщательно вслушиваясь. На кухне ничего нового, полумрак и темные пятна из-под двери, которые девушка переступает, не решаясь заглянуть. Первый охранник всё там же, притворяется живым. Пламя свечи рисует громадные тени от двух силуэтов, растягивает шаги длинными пятнами, пока они движутся. Силин находчива и понятлива. Ещё бы. Выживала шесть лет в городских руинах, не прикрепленная ни к одному из лагерей — Чонгука это успокаивает. Женщина послушно останавливается или приседает. От неё ни звука, только рука периодически сжимается на Чонгуковой куртке в районе спины. Прежде чем пройти через холл первого этажа, где шаркающий парень уже клюёт носом, сидя по-турецки возле одной из бочек, они останавливаются, чтобы Чонгук мог осмотреться, разглядеть лестницу и поднять голову выше, к пятому этажу. Оттуда никаких звуков, стоит уповать на то, что все заснули.  Мужчина ещё раз тычет пальцем в пол, напоминая Силин, что нужно смотреть под ноги, и начинает неторопливо вышагивать вдоль разрушенных и ещё сохранившихся витрин. Они минуют половину, когда замечают движение на одном из матрасов в центре, слабо освещённом оранжевым теплом костров.  Женщина-амбулат приподнимается, садясь, и легонько начинает поглаживать своего хозяина по плечу. Потом щекой, головой, тычется носом, словно преданный пёс по утру, и, когда владелец просыпается, молча указывает в сторону уборных. Крестовик кряхтит, но без слов начинает подниматься, когда Чонгук хватает Силин за руку и тащит в ближайший павильон, где жестом велит упасть на пол. Осколки на земле придавливаются подошвами и царапают плиты, но мужчина уповает на то, что за шелестом одеял, движением тел и цокотом сжигаемого кислорода этого не услышат. Чонгук следит за движениями двух человек, что с отдалением от источников освещения превращаются в силуэты, дожидается, пока они скроются за стенами уборных, и проверяет Силин. Та прижимает ладонь ко рту, страхуясь и совершенно не двигаясь. Чонгук же осматривается и подползает к опрокинутому стенду, что завален перчатками и шарфами. Роется в поисках черных головных уборов и находит две шапки крупного шерстяного плетения. Силуэты возвращаются через несколько минут, приобретая очертания, вырастают изгибами и деталями. Крестовик держит ошейник, и тот растягивается, когда амбулат присаживается в постель, а хозяин тормозит, чтобы дать подзатыльник тому парню, что, видимо, так и задремал с опущенной к ключицам головой. Чонгук решает подождать немного после того, как изгой укладывается, давая время провалиться в сон, передает женщине одну из шапок, жестами веля надеть, а вторую прячет в свой рукав. Ждет, и только потом оба поднимаются и выходят.  Движение дальше ещё осторожнее, с постоянными оглядками, так что в какой-то момент девушка все-таки снова наступает на стекло, провоцируя скрежет под подошвами. Оба замирают, Чонгук велит сесть на корточки и жадно осматривается, сканируя последствия. Вечно сонный смотритель даже не поворачивает головы, только зевает и всё шуршит металлической палкой, закидывая очередную деревянную деталь. Чонгук даёт знак идти дальше. И они доходят.  Впереди камни и фанеры разрушенного корпуса, завалившие проход стеной, на полу пыль и бетонные крошки, а под криво обрушенным блоком сохранился проход к павильону, лишенному стеклянных витрин, но теперь обвешанному плотной тканью.  Чонгук тормозит, вынимает нож, собираясь встать в стойку и пригнуться, чтобы найти возможность заглянуть за самодельные шторы, но Силин хватает за плечо и рукой указывает вперёд, дальше, молча жестами ведёт в воздухе, но Чонгук понимает: тут никого, впереди ещё одно помещение. Он цепляет закреплённую ткань и оттягивает в сторону, чтобы войти в место, когда-то бывшее пекарней или кофейней. Столы предположительно давно сожжены, но стеллажи-витрины всё ещё стоят целые по бокам от кассового аппарата, на котором очередная свеча с теперь уже ванильным ароматом. Позади дверь, а слева и справа от неё на стенах доски с меню, ещё сохранившим каллиграфические узоры белого мела. Чонгук оставляет Силин на месте, а сам проходит за прилавок, удобнее размещая в руке нож. Проход узкий, но чистый, ни стекла, ни мусора, только пара помятых бумажных стаканов. Через щель на полу всё тот же слабый жёлтый отблеск, и никаких подвижных теней или звуков.  Вроде здесь. За дверью. Должен быть прямо тут. А Чонгук боится до комков в горле, опасается, борется с клацающими ртами страха и собственной нервозности, что прокусывают горло надеждам и что-то распарывают внутри до потных ладоней, в которых совсем не к месту скользит рукоять ножа, держится неплотно, пачкается в увлажнённой потом крови, застывшей поверх порезов. Мужчина стискивает зубы, концентрируется, старается взять себя в руки, приготовиться.  Действует. Два коротких стука по поверхности двери. Но никакой реакции.  Вторая попытка пробуждает из-за стены хриплый агрессивный бас: — На хуй пошли отсюда! Я сплю! Чонгук собирается постучать снова, но за спиной оказывается Силин, выглядывает из-за плеча и произносит: — Минджун, это Силин. Я замёрзла очень, и Ноггэ привёл меня сюда. Когда за стенами слышится копошение, Чонгук даёт девушке знак уйти, и та послушно ускользает в зал.  Слышно, как в замочную скважину заходит ключ, видимо, предварительно хранившийся у того самого Минджуна, щёлкает механизм и дрожит круглая ручка. Очевидно должна быть причина, почему этот Минджун живет отдельно и отвечает за наказания. Должна быть.  И Чонгук догадывается, когда, припав к стене, видит высокого крупного борова, едва помещающегося в дверном проёме. У него волосы собраны на затылке в подобие того, что раньше называли самурайским пучком, а на плечах лишь тонкая ткань кофты, совсем не соответствующая температуре помещения.  У Чонгука может и есть крохотный шанс атаковать, пользуясь эффектом неожиданности, но, занося руку для удара, он заранее понимает, что так не получится.  Спал этот крестовик или нет, но реакция у него бодрствующая, впечатляющая, мстительная. Чонгук роняет оружие, как только получает быстрый и точный удар по запястью. Как щeлчок кнутом — в голове голос отца смешивается с лязгом опавшего ножа. У Минджуна удар сильный, блокируется лишь наполовину, так что Чонгук врезается поясницей в столешницу с кассой, но работает ногами. Отпихивает назад грузное тело, не медлит, бьет, чередуя верх-низ. Всё равно получает по лицу сам, а потом бьется затылком о плиты, когда крестовик хватает его за ноги и валит. Боль стреляет от головы к пояснице, лишая голоса и зрения. Слух улавливает чужую ругань, а потом только звон, когда получает очередной удар. Резкий поворот головы вправо — неестественный, продиктованный чужим кулаком — для Чонгука само провидение. Потому что из открытой двери жёлтый свет карабкается по блестящим плитам бывшей пекарни и выдаёт всплесками солнечных зайцев потерянное лезвие Донгона.  Хватает силы, чтобы дотянуться, схватить и быстрым точным движением, преподанным отцом, вспороть чужую кожу где-то в правом боку. Наугад. Боров хрипит что-то, замирает, а у Чонгука адреналин даже на роговице, а потому новый прилив агрессивной силы, с которой он вынимает лезвие и потрошит снова. Сильный удар выше, как учили, предположительно селезенка. Снова ниже, правая почка. Нож поворачивается в нанесённых ранах, и Минджун валится, мгновенно теряя сознание из-за мощного выброса крови внутри тела, но Чонгук вводит ещё раз, рефлексами, остаточными гормонами страха.  А потом останавливается, трезвеет. Чужое тело давит, мешает дышать, и мужчина отбрасывает его к стене, сам перекатываясь на бок, чтобы выдохнуть и вдохнуть полной грудью. Руки липкие, вязнут уже не в своей крови, голова раскалывается, но Чонгук поднимается быстро, держится за столешницу, замечает на ней кровавые отпечатки. Двумя пальцами вынимает из нагрудного кармана жёлтый платок-бандану, подобранную ранее в одном из павильонов. Руки трясутся, пока он протирает их, и боковым зрением видно Силин, обнявшую себя руками.  Чонгук не медлит. Просто боится.  Ему не нравится отсутствие звуков за открытой дверью, отсутствие всего сразу, ему кажется, что он опоздал или опять зашёл не туда.  Два шага до порога даются труднее, чем три убийства, и собственная тень усилиями двух мелких языков пламени разрастается до потолка.  Пародирует страх.