Форма этой планеты

…чтобы выжить, полностью скрой волосы, держись под землёй или крышами зданий. Не шуми, не беги в темноте, ни в коем случае не попадайся на глаза существам с голубой кожей и диким людям. Передвигайся в темноте тихо и не спеша, найди здание библиотеки, залезь в мусорный бак с зеленой крышкой и жди меня. Если тебя нашли изгои, не верь ни единому их слову, даже если выдают себя за твоих близких. Все, кроме меня, лгут. У тебя есть только я и старший брат Намджун. Он работает на базе «Обсидиан». Но если изгои спросят, что ты помнишь, скажи, геометрию, пусть думают, что ты был помешан на учебе. Так нужно. Они могут сказать, что в лагерях над людьми ставят эксперименты, но ты не верь, тебе врут, чтобы припугнуть. Притворяйся, но не поддавайся. Выживай и жди. Я приду за тобой.

Волосы цвета фуги — теперь синоним Третьего мира. Платина, съедающая цвет, отличительная черта связных, аномально не поддающаяся новому окрашиванию. Намджун говорит, мозг так защищается. Мощный всплеск страха выбрасывает наружу, чтобы тот топил пигмент, а не собирался в костях, парализуя тело. Свет в подсобном помещении пекарни скудный, но Чонгуку и так видно, что у парня на матрасе из-за природного цвета седина получилась яркая, светлая, как белая сладкая вата на солнце. В этом полумраке она выделяется как снег зимними ночами: все равно упрямо выпрыгивает из черноты, затмевая собой всё остальное. И белую микроволновку, что до сих пор покоится в углу. И диван со светлым расправленным постельным бельём. И белую кружку на прямоугольном столе, засыпанном пакетами от закусок. И белые настенные шкафы антресолью. У юноши поза защищающаяся: колени к груди, чтобы сгруппироваться и тело скрыть. А руки связаны верёвкой, задраны и подтянуты к трубе, слитой со стеной в метре над полом, из-за чего локти находятся на уровне лица. Пленник не пытается даже стянуть повязку, просто утыкается носом в изгиб и не двигается. Лица почти не видно за повязкой на глазах и клейкой лентой поверх рта. Взгляд цепляет лишь очередной крест на правой щеке. Шаги ближе, так что можно различить, что одна полоса ожидаемо красная, другая — белая.  Стандартная экипировка морпехов и добрых душ — дары верхушки: полевая куртка и мягкие брюки в серый пиксель, не шибко плотный и тяжелый, чтобы не стеснять движения и не создавать лишнего шума. Такие на скаутах, такая же была на Тэхёне в день пропажи.  Человек, забившийся в угол на матрасе, — другая стилизация. Темные джинсы, собирающиеся слоями в основании высоких сапог. Такая же длинная толстовка обволакивает вакуумом и даже при слабой помощи двух свечей выделяется аляпистым изображением креста, нарисованного строительной краской прямо поверх принта, оставшегося со времён важности моды. Одна неделя отформатировала, перекрасила, переодела. Изменила. Для глаз, может, и есть разница. А для сердца — никакой. Оно у Чонгука нехило болит и трепыхается, как пёс на цепи, которому не терпится попасть под ласку своего человека. Скачки настроения и смена эмоционального диапазона такие нещадные, что забыл, где он и что он, сколько времени и какое время года. Забыл и не замечает, что не дышит сам почти, что Силин зашла следом, что шаги у него до ужаса заторможенные, как в заедающем видео при плохом интернет-соединении. Все тело тянется магнитом, просится, рвётся, а снаружи — едва двигается.  Чонгук не сейчас, но потом поймёт, что это снова неблагодарный страх лезет к костям, облизывает, высушивает и снова подбрасывает для новой раскладки. И пока руны ещё в воздухе, вопрос только один сознательно и подсознательно.  Мужчине не страшно добиться снова. Не страшно пытаться. Страшно то, что этому предшествует. Страшит взгляд.  Чонгук всё понимает и на всё согласен, но кости вращаются в воздухе, закручивая мысли в подлые опасения. Вот сейчас он посмотрит в глаза, а там ни узнавания, ни любви, ни нежности. Ничего из того, что всегда было.  Подло и не вовремя бояться, когда вот он — живой, невредимый, оставшийся личностью, не тронутый никем и никем не покорённый.  Подло бояться, Чонгук, мерзко. Хватай и уводи домой. Прячь. Сторожи.  Только руны в воздухе так и гремят, тоже притормаживая, как и сам мужчина, которому предательски страшно стать вторым доктором Мином. Страшно смотреть вперёд и осознавать, что он ничего не понимает ни в мире материальном, в котором теперь все они живут, ни в мире духовном, к которому относит любовь. Как можно полюбить один раз, а потом не полюбить второй. Как можно обнулить первый выбор и не повторить его снова. А говорят, любят сердцем. Очевидно же, что нет. Любят разумом. Доказано независимой научно-исследовательской лабораторией гребаного нового мира. Чонгуку стыдно и страшно, когда он опускается коленями на матрас и тот ощутимо прогибается, заставляя Тэхёна наконец резко выпрямить голову и зарычать. Зарычать. Гортанно, хрипло, с трясущимися желваками. Чонгук знает, что муж рычит, когда очень злится на несправедливость или жестокость. Когда сделать ничего не может, а хотелось бы и когти, и клыки, чтобы растерзать или пугающе оскалиться.  Тэхён напрягается, прислушивается, опасается, а Чонгук наконец тянется руками к повязке. Узел плотный, но развязывать незачем — он поддевает пальцами, стягивая к макушке. Тэхён чувствует, что его касаются, и резко дёргает ногами, лягается, попадает подошвами Чонгуку в плечо и грудь. Рывок сильный, прыткий, мужчина валится назад, соскакивая с матраса, успевая опереться на ладони за спиной. Только повязка снята. Сжимается пальцами, собирая пыль с пола. Юнги, отпустив Чонгука, думал о том, что жизнь — сплошная экспериментальная лаборатория. Глупо, конечно, но на самом деле закономерно. Мы, люди, всегда анализируем, сравниваем, выводы какие-то делаем.  В нас души исследователей, никуда не деться от экспериментов.  Вот сегодня очередной. Незапланированный, извращенский и грубый способ проверить, какое место Чонгук занимал в жизни мужа все эти годы. Любит ли он ярче и острее, чем всё остальное. Или любил заурядно, так, что лежало на поверхности, прямо там, где пальцам аневрина не потребовалось и пары минут, чтобы стащить. У главного участника эксперимента теперь очень взрослое лицо. Бронзовая кожа ещё темнее во мраке и на пару со смоляными бровями сейчас слишком контрастирует с копной почти белых волос, рисуя действительно футуристический облик, но Чонгук ищет ответы только во взгляде. Танцующие со сквозняками огненные блики заполняют глаза напротив характерным блеском, рисуют испуг и злость, мешают коктейлем, а кости в воздухе падают наконец на плитку с гремящим звоном. У страха глаза велики.  Но глаза мужа Чонгуку всё-таки роднее.  Миндалевидные, с легким прищуром, словно он всегда насмехается, но это лишь форма, потому что Тэхён насмехаться не умеет, злорадствовать тоже, не умеет выражать презрение или надменность. Когда они ругались, злость и обида средоточились на скулах, губах, подбородке, но в глазах — никогда.  Круглая форма чужих зрачков идентична земному шару, и в ней одной, такой маленькой, целое откровение, весь облик почти всех небесных тел, а Чонгук смотрел всегда и видел: всё в зрачках мужа — для него, ему в дар, одному единственному. Вот так просто. Бери. Храни. Ты галактика, а я у тебя внутри. Секунда, на самом деле, мелкая, как молекула, но, когда потом думаешь, уверен, что больше и заметнее, на часа четыре шире и на столько же метров выше. Когда как в реальности всего одна крохотная временная доля — и Тэхён стремительным рывком подаётся вперёд. Опирается на колени, слегка проваливаясь в изгибах матраса, и рвётся, тянется, забывая, что руки связаны, что не может дотянуться, но как в лихорадке пытается.  И мычит что-то, всхлипывает, и смотрит, смотрит, смотрит целым хронографом — от хён, я всё равно не понял до твои любимые, с беконом. Смотрит книгой бытия и теорией Дарвина, смотрит наукой и божеством, смотрит по-своему, как только он один умеет, как больше никто на Чонгука никогда не смотрел и не посмотрит.  Узнавание. Нежность. Облегчение. Тоска. Доверие. Жажда. Необходимость. Резолюция. Чего там только нет, лови, человек, и чего ты так боялся. У планеты форма прямо как у зрачков, круглая, вместительная, бескрайняя. И Чонгук подрывается молнией, ловит свою руками, успокаивает, стискивает, прижимает, ласкает. — Ты помнишь… — шепчет, не потому что надо быть тише, он не особо помнит, что надо. Шепчет, потому что голоса пока нет, подавлен немного, отставлен на второй план. — Не забыл меня…господи, не забыл...не забыл… У Тэхёна кожа очень холодная, он тычется носом в шею, в щеки, губы, ластится, бёдрами ловит чужое колено и сжимает, льнет, сил нет, руки связаны, и все продолжает тянуться, тянуться. Чонгук не сразу, но вспоминает, что нож есть, что нужно веревки обрезать, освободить.  Пока муж щетиной царапается, касается, мужчина задирает руки и, аккуратно поддев петлю между кистями, перерезает.  Тэхён срывает клейкую ленту одним рывком и обхватывает Чонгука руками, сжимает куртку за плечами в кулаках и тоже шепчет, зовёт по имени, словно не рядом, словно им друг до друга ещё ползти и ползти. — Я же говорил…говорил… — голос низкий, дрожит, обрывается в изгибах шеи и воротнике куртки, — ничего кроме тебя, ничего…всё остальное как будто… вырвали и замазали. В голове…только ты, Чонгук, …я ничего не могу вспомнить, мне у… — Всё хорошо, родной, всё хорошо, — успокаивает, прижимает, греет, — ты всё вспомнишь со временем, обещаю, родной, обещаю. Главное, что с тобой всё в порядке… От Тэхёна пахнет по́том, выжженной древесиной и сыростью этих стен. А Чонгуку без разницы, и он целует всё, что попадается: сначала волосы на виске, мочку уха, шею, холодные щёки, веки, находит губы, сухие, жаждущие и воды, и его самого, потому что Тэхён отвечает на неглубокое касание с жадностью, зажимает нижнюю губу между своими, смачивает, даря привкус солёных слез, что теперь на па́ру. Чонгук чувствует руки мужа в собственных волосах. Сейчас жестких, как вороньи перья, грязных и грубых, он ведь тоже взаперти сидел эту неделю, отражая своего человека, «и в радости, и в горе», черт возьми, всё одинаково. Мужчина трется носом о чужой, хочет тоже дотронуться пальцами до родных подбородка, щёк, губ, хочет коснуться руками, но те все ещё липкие, грязные, израненные, и Чонгук обещает себе, что оставит на потом, на миллионы потом, а сейчас слегка отстраняется, чтобы поймать взгляд мокрых глаз, в которых по-прежнему, как на воде, дрожат желтые блики: — Они не трогали тебя? Не прикасались? Ничего не делали? Тэхён отрицательно мотает головой, стирая влагу с щёк мужа, и бросает взгляд за его спину, наконец замечая Силин. — Надо уходить. Ее негромкий осторожный голос возвращает Чонгука в обстоятельства, в ночь, в город, в мир, и он выпускает Тэхёна из объятий, чтобы помочь встать, но тот вдруг застывает, ловя его руки своими. — Это…твоя? — юноша бережно держит ладони, словно они фарфоровые, а Чонгук их состояния не замечает, видит лишь длинные тонкие пальцы и на одном из них самодельное бронзовое кольцо, у которого только одна копия. — Нет, моих тут пару царапин, всё в порядке. Ты готов идти? Чонгук ещё не знает, но он был с Тэхёном всю неделю, лишая возможности сдаться психически или физически. Так что готов. Так что встаёт на ноги без чьей-либо помощи и послушно принимает чёрную шерстяную шапку, что муж вынимает из рукава, и куртку, что тот снимает с себя и велит надеть, пока сам просовывает руки в короткую кожанку Минджуна, найденную у дивана, и распределяет оружие и дополнительные предметы в карманы новой одежды. Тэхён встретил Третий мир с мужем. Буквально и в прямом смысле, с ним же провёл первые шесть лет нового времени. Послеконтактная амнезия, оставившая ему Чонгука, по сути своей, оставила и все их разговоры, обсуждения, все совместные годы с переосмысленной информацией.  Придя в себя после фуги, Тэхён не помнил мир через призму собственного восприятия, но запомнил в устах Чонгука. Тот наоставлял кучу шпаргалок, и Тэхён всю неделю опирался на них, как мог, стараясь не сникнуть. Пытался сбежать даже, пусть и не вышло, но он нашёл карту города среди хлама для розжига, планировал добраться до библиотеки и залезть в мусорный бак. Ведь помнил, что муж придёт, сунется, слово сдержит. Рано или поздно. Боялся, что того убьют, каждый день боялся, вот и пытался удрать, чтобы Чонгуку не пришлось за ним сюда лезть. Силин не знает, но крестовики в первый день после фуги спросили, что он помнит, а Тэхён, как учили, сказал, геометрию. Изгоев эта наука устроила, дальше для них — карт бланш: наплели, что он всегда был с ними, что в лагерях над такими, как он, ставят опыты, что он оттуда когда-то сам сбежал. Много чего сказали: и про мир за стенами, и про новых, и про время нынешнее. О кольце не подумали, сглупили, на левом же пальце, так что выдумали историю про невесту, которая тоже была одной из них и которую убили лагерные подонки. По-своему объяснили, но в отработанной манере, красноречиво и с доказательной базой. Звучало сумбурно, но поверить легко, если бы действительно в голове одна геометрия.  Только у Тэхёна там, поверх бытовой информации о мире на уровне интуиции и универсальных знаний, в графе о себе — не невеста вовсе, и даже не жена.  Там лишь одно еще не привычное для былого корейского общества слово: замужний.  Лишь одно имя, один голос, одно конкретное лицо, когда глаза закрываешь и когда открываешь тоже. О себе лишь всё то, что тот человек делал и говорил с первого да, да, Чон Чонгук, я это, я, не ори, и давай сразу проясним, мелкий: ты не ешь ничего, пока мы занимаемся, и моешь руки перед каждым уроком до последнего не нужны мне чипсы, не лезь за ними туда, эй, Тэхён, я серьёзно, выбрось это из головы, ты меня понял?  Никакой обстановки вокруг, всё смазано, стёрто, выдернуто, словно во сне, где не помнишь, как куда-то перемещаешься, но можно попытаться пересказать, что делал и с кем. Даже имя своё удочкой из тех воспоминаний о мужчине, что сделал его замужним. Оттуда же возможность постепенно вспомнить, что тебя обманывают. Складно, продумано, но обманывают.  Потому что в голове человек сидит по-турецки напротив в вязаном свитере с растянутым воротом и говорит: если не сможешь прочесть записку, но будешь помнить меня, должен запомнить и мои слова, поэтому сейчас произнесу, а ты выучишь наизусть, чтобы отлож…Тэхён! Хватит лыбиться, это серьёзно. Я тебе сейчас, блять, подзатыльник отвешу. Тэхён. Всё? Чудно. Поехали. «Если сейчас ты ничего не помнишь, значит, пережил прямой контакт с новой расой и лишился памяти. Твоё имя Ким Тэхён, тебе…» Ким Тэхён, когда в себя пришёл, страшно испугался, а фоном страху тяга неописуемая, тоска и желание до кого-то добраться, к кому-то вернуться, руки на себе почувствовать. Людей много вокруг, разные, с восхищенными лицами, снисходительными лицами, на первый взгляд, истинно дружелюбными, а внутренние желания так и просят в какие-то привычные объятия, в зону безопасности, покоя, выбирай — тут каждый тянется. Но в едва пробужденном сознании мысль ещё не сформирована, мозг ещё не весь купол снял, так что пока говорит чувствами, через сердце, разливает с кровью заочную инструкцию — никому не давайся, это не мои руки. Когда купол целиком рухнул, оставшаяся память показалась со всем багажом, объясняющим и тягу, и памятки, и беспокойства. То, что он любит кого-то, Тэхён не вспомнил.  Он это знал универсально, как только проснулся. Как и то, что летом жарко обычно, а зимой температура падает, но не везде и не одинаково, в Африке вообще круглогодично тепло, потому что солнце там ближе, и оно круглое, как и, в конце концов, Земля, как и зрачки, и апельсины, и мячи для настольного тенниса, и горох, который терпеть не может его муж…Чон Чонгук.