Те, что правят бал

Академия была одним огромным живым организмом, своеобразным сердцем, денно и нощно качавшим кровь чужих жизней и ни на мгновение своей работы не прекращающим. Кроме того, она напоминала мне улей, в котором постоянно звучало жужжание многочисленных пчёл, а скука никогда не владела его обитателями. Всегда находились те люди или события, которые можно обсудить, с наслаждением посмаковав подробности или отполировав косточки до зеркального практически блеска. Здесь постоянно что-то происходило, и мне это чертовски нравилось. Однако была одна незавидная тенденция, от которой я бы с радостью отказался. Я больше не хотел становиться героем дня и главным информационным поводом. Но это случилось. Дважды за столь непродолжительный срок. Это было адское везение. С ключевым словом «адское». О том, что мистер Митчелл написал заявление об уходе, а вообще-то был изгнан из академии с позором, наутро знали все. Как, впрочем, и имя ученика, к которому накануне приставал любвеобильный преподаватель. — Держись, лапушка, — напутственно произнёс Ирвин, отыскав меня во время длинного перерыва. — На этот раз так просто они от тебя не отстанут. — И ты туда же? Искать Ирвину долго не пришлось. Несмотря на то, что есть хотелось просто зверски, я представлял себе масштаб и размах сплетен, потому в столовой носа не показывал. Вместо этого отправился в оплот тишины, покоя, хлористой вони и холодной сантехники. Прятался за закрытой дверью туалетной кабинки, бесцельно разглядывал ногти и шнуровку на ботинках. Выглядел я в этот день неважно. Плохо спал. Отвратительно. Несколько раз просыпался, прикладывал ватку с антисептиком к разбитой губе. Рана снова щипала и начинала дёргать. Я снова закрывал лицо руками, переворачивался на живот, прятал голову под подушкой. Хотелось завыть от собственного бессилия и нелепости. До этого я несколько часов просидел под душем. До тех пор, пока горячую воду не отключили, и из крана не побежала исключительно холодная. Легче не стало и от этого. К утру глаза были красными, голова — гудящей, мозги — в кашу, чувство собственного достоинства не на уровне Эвереста, а где-то в глубокой-преглубокой заднице. Мой Хэллоуин начинался отвратительно. И мысль о встрече с папой больше не радовала. Я не хотел, чтобы Миккель видел меня таким. Чтобы слышал грязные сплетни обо мне, что текли по коридорам академии, словно нефть, расползающаяся по поверхности воды. Чтобы видел ссадины на моём лице и обеспокоенно спрашивал, что случилось. Чтобы знал, как глупо поступает сын, неспособный постоять за себя, а податливо отклячивающий зад перед каждым встречным. До приезда Миккеля оставалось меньше суток. За это время я должен был взрастить чувство собственного достоинства и научиться делать рожу кирпичом. Невыполнимая задача в имеющихся условиях. Накануне я и вовсе разрыдался. Там, в присутствии директора академии. Когда Джуд снова включил запись-доказательство, когда показал фотографии, когда рассказал всё, что видел и слышал. Сложно сказать, от чего меня пробрало сильнее. От мысли, что теперь мою тайну знают сразу несколько человек. Или от того, что её знает один-единственный омега. Тот, чьё мнение обо мне и так уходило в конкретный минус, а ныне пробило дно Марианской впадины. Я стоял, укутанный в его пиджак и не решался посмотреть в глаза ни ему, ни мистеру Корвену, ни — будь он неладен — Хэйдену, испепелявшему меня взглядом. Он теперь искренне верил, что нос мне на уроке разбили не просто так. Это был обманный трюк. Администрация школы постаралась, устроив проверку, а я был их сообщником и подсадной уткой. Двойным, чтоб его, агентом, выступившим в роли приманки. — Относительно? — Лапушка? Да какого хрена?! — Дурной пример заразителен, — признался Ирвин. — И не злись, но, по-моему, звучит мило. — В чате, наверное, пиздец творится? — Он самый. Советую пару дней, а лучше недель туда не заглядывать. — И не собирался. — Альфы шутят, — саркастично протянул Ирвин. — И юмор их убогий донельзя. — Как тебя вообще угораздило? — В смысле? — Пойти к этому козлу и остаться с ним тет-а-тет в спортивном зале. — Мы с ним две недели занимались. Тогда всё было нормально. Я хотел доказать, что тоже чего-то стою и могу нормально играть, а не тянуть команду на дно. Он обещал помочь. Я купился. — Вообще, об этом только Джуд в подробностях знает, — произнёс Ирвин, прислоняясь спиной к двери; теперь я наблюдал задники его ботинок, а не носки. — Но до нас тоже слухи доходили. В общем, если в двух словах, то это не первый инцидент с участием Митчелла. В прошлый раз всё замяли, за него какой-то дальний родственник, заслуженный и уважаемый вступился, потому решили дать шанс на исправление. — А омега? Чем для него тогда всё закончилось? — Переводом на домашнее обучение и абортом. Он не из нашей группы был, точнее не скажу, но там одна сплошная драма и вроде какие-то попытки в суицид, и любовь односторонняя. Как видишь, группы между собой у нас не очень дружные. Как-то больше кружком своих, потому с нами подробностями никто не делился. Так и теперь. Наши парни тебя всегда поддержат, пока другие пытаются поливать грязью. — Особенно Фитцджеральд. — Лапушка. — Убью... — Я ни на что не намекаю, но хочу сказать, что твоё замечание не слишком актуально. Особенно Фитцджеральд — это не сарказм, детка, а констатация факта. Он вообще-то второй раз тебя спасает, — резонно заметил Ирвин. — Мог бы пройти мимо и не наживать себе врагов. Вместо этого впрягается за тебя. Как настоящий истинный. — Не смешно. — Да не шучу я. Реально. Все заметили. Кроме, наверное, тебя. С нами он всегда держался на расстоянии, а тебя не то, что подпускает — сам руку протягивает. Насчёт истинного я перегнул, да. Истинным он для тебя быть не может, но суть не в этом. В том, что он относится к тебе иначе, чем к остальным. Лучше бы ты его попросил с тренировками помочь. — Спасибо, не надо. — Боишься, что откажет? — Он сам предлагал, — неохотно признался я. — Вчера. Правда, не буду говорить, в каких выражениях предлагал. Это было слишком... экспрессивно. Мы поскандалили. Опять. Снова. Обложили друг друга матом. Я хлопнул дверью, закрывая её перед носом Джуда. Через несколько секунд понял, какого хрена он дотащился за мной до самой комнаты. Причина, естественно, крылась не в моей неотразимости и сумасшедшей привлекательности. В том, что я, забывшись, утащил чужую вещь. Открыл дверь, швырнул пиджак ему под ноги, закрыл дверь. Почувствовал себя идиотом. Приложился затылком о дверь, от которой так и не отошёл. Прислушался к тишине в коридоре. Ко мне никто не ломился, не требовал извинений после истерики, не лез с раздражающим пожеланием спокойной ночи. Джуд ушёл, не забыв забрать пиджак. А я, наконец, смог снять с себя раздражающую, служащую напоминанием футболку. Заварил ромашку с яблоками, чтобы успокоиться. Выпил её столько, что через уши полезло. Не успокоился ни на грамм. — А ты? — Отказался, естественно. — Почему? — Не хочу, чтобы меня за пару технических ошибок закатали в асфальт, а когда он на меня смотрит своим волчьим взглядом, я каждый раз думаю, что именно об этом он и мечтает. Ирвин засмеялся. Звук его смеха подействовал на меня благоприятнейшим образом. Позволил немного расслабиться. Ирвин и Гарри были как раз такой парой прекрасно-светлых созданий. Смотришь на них, как вместе, так и поодиночке, и на душе становится легко. Они как будто одним фактом своего существования разрушают всё грязь. Глупость, наверное, но мне тогда так казалось. — Ты не можешь всю жизнь просидеть на толчке, — произнёс Ирвин. — Однажды тебе придётся оттуда выбраться. — Кто сказал? Могу. — Я не хочу объяснять твоему папе, почему его ребёнок приехал учиться и наслаждаться жизнью, но в итоге решил поселиться в сортире. Нет, людей со странностями в мире полно, но это прямо что-то за гранью. К тому же, Гибсон не простит тебе сорванный спектакль и разнесёт это место в щепки. Придётся менять дислокацию. Пощади меня и тех, кто делал ремонт. Сантехнику новую как раз в этом году установили. Мы долго ждали, между прочим! — Я не хочу никого ни видеть, ни слышать. А здесь никто подолгу не задерживается. — Никого-никого? — Никого. — Будешь упрямиться, я сюда Фитцджеральда позову. — Зачем? — Чтобы он выбил дверь, — беззаботно ответил Ирвин. — Скажу, что замок заклинило, и ты не можешь выбраться самостоятельно. Ему не впервой тебя спасать. Вытащит ещё раз. — Это грязные методы, — сообщил я. — Знай, иногда я к ним прибегаю. В его голосе проскальзывали шутливые нотки, но, успев изучить Ирвина, я не сомневался: шутливость в любой момент способна смениться запредельной серьёзностью. И Джуда сюда притащить он может, в красках расписав очередной виток моих злоключений. На занятиях я всеми силами изображал ледяное спокойствие, которое даже кострам ада не под силу уничтожить, но реальность от показухи отличалась разительно. Оказавшись не в окружении посторонних людей, а один на один с Джудом, я снова захотел бы провалиться сквозь землю, раствориться в пыль и исчезнуть. Чтобы не разговаривать с ним, не приносить вынужденные извинения и не возвращаться к тому, что происходило накануне. К своему жалкому положению. К мысли о том, что у этого положения был свидетель, видевший и прекрасно всё запомнивший. Ирвин снова подёргал ручку. — Эй, давай, выходи оттуда. Хватит гнить за закрытой дверью. Если хочешь, можем вечером устроить подобие вечеринки. Не знаю, фильм какой-нибудь посмотреть. Я склепаю недопиццу из подручных материалов, Реджи прихватит свою коллекцию самых мерзких ужасов, Мэйсон тебе музла нового подгонит... Украсим твою комнату. Или никого не приглашай, а просто рыдай и ешь сладости в одиночестве, иногда и это помогает. Давай! Выходи! Он принялся скандировать эти слова, стуча кулаками по хлипкой перегородке. Сначала совсем тихо, затем — всё увереннее. Так, что вскоре я начал беспокоиться за сохранность школьного имущества. В итоге сдался, замок щёлкнул. Я швырнул изрядно измятый и порванный в нескольких местах бумажный платок в ведро. Подхватил, стоявший на бачке рюкзак. И вышел из кабинки, как от меня того хотели. — У, какой цветущий вид, — протянул Ирвин, присвистнув. — Мне можно. Я сегодня унылое говно косплею. — Заметно. — Спасибо за поддержку. — Нет, это неплохо. Сегодня — сколько угодно, а завтра ты обязан стать прекрасным олимпийцем. Так что давай, прекращай хандрить. Это могло случиться, но не случилось. Понимаю, тяжело. Но ты вынеси из случившегося уроки и иди дальше. Какая тебе разница, что думают одноклеточные, а? Да, похоже, я многое пропустил. Например, тот момент, когда Ирвин успел так проникнуться исключением из правил и нахватался по самую макушку его фразочек? — Никакой. — Ну, вот, — улыбнулся он. — Наплюй и разотри. Всё будет хорошо. Сегодня ноешь, завтра — блистаешь. Смотри не перепутай. Не хочу, чтобы мне вернули Гарри, с ног до головы в соплях вымазанного. Давай, улыбочку. Давай, а? Кончики его пальцев коснулись уголков моего рта, слегка их приподнимая. — Вы такие чудесные, — произнёс я, внезапно расчувствовавшись и шмыгая носом. — Да, мы такие, — отозвался Ирвин, обнимая меня и позволяя обнять в ответ. — Всё хорошо, Фишер. Ты сильный. Ты справишься. Мы стояли, обнявшись. Он осторожно гладил меня по спине. Я вдыхал аромат его шампуня. У косметического средства была цветочная отдушка, но химическая, искусственная. Мне же вдруг отчаянно захотелось хотя бы на мгновение почувствовать отголосок того слабого запаха, что затуманивал мне мозги сильнее, чем феромоны любого альфы, находящегося поблизости. В какой-то миг показалось, что я действительно его ощущаю, но наваждение схлынуло очень быстро. И ничего не осталось, кроме чувства разочарования и пустоты. * Хэллоуин в академии действительно любили и праздновали с размахом. В этом меня убедили многочисленные фотоматериалы, запечатлевшие праздники прошлых лет, и декорации, установленные теперь. Я засыпал в обычном, стандартном, типовом общежитии для омег, а проснулся в мрачной сказочной стране Хэллоуина. Сравнивать с прошлой школой даже не пытался. Две чахлые тыквы, установленные на ступеньках по случаю, не шли ни в какое сравнение с тем, что довелось увидеть здесь. Накануне меня ввели в курс дела и просветили насчёт того, что у директора академии, мистера Корвена, есть два любимых праздника в году — Хэллоуин и Рождество. И то, и другое обычно празднуют так, что запоминается надолго. Каждый год наступления праздников ожидают и преподавательский состав, и ученики. Всем интересно, все увлечены работой, все хотят создать что-то необычное. Проснулся я рано, без будильника, хотя поставил сразу несколько. На случай, если буду спать крепко-крепко. Опасения не на пустом месте возникли. В канун памятного дня мы всё-таки устроили вечеринку. Ирвин меня уломал. Мы действительно смотрели фильмы ужасов с бутафорской кровью и такими же костями, поедали обещанную недо-пиццу, оказавшуюся не хуже настоящей, и отрывались под Halestorm, предварительно повесив на дверь табличку с надписью «Не беспокоить» и гоняя одноимённую композицию на репите. «Думаю, нам стоит переспать» пел Лизандр Хейл, я вспоминал недавние события своей жизни, но отчего-то не считал эту фразу триггерной. Она меня забавляла, потому что я представлял, как выплёвываю её в лицо не какому-нибудь альфе. Единственному омеге из нашей маленькой, но очень дружной группы, которого я не пригласил к себе в комнату. Вряд ли бы я действительно рискнул предложить ему что-то подобное, тем более — прикоснуться к нему, а не шарахнуться в сторону, если это сделает он, но представлять, как вытянется это надменное лицо, было невероятно приятно. Даже кончики пальцев слегка покалывало от возбуждения и предвкушения возможной реакции. Я не был пьян, у нас из напитков не было ничего, кроме безалкогольного глинтвейна, приготовленного на основе сока, но во мне жила бесшабашность, присущая людям, находящимся под градусом. Ирвин меня осудил за это решение и избирательность, но осуждение оставил невысказанным. Я был ему за это крайне признателен. Сам же то и дело вспоминал старую, как мир, сказку о спящем красавце. О фейри, которых пригласили на торжественный пир, чтобы они одарили новорожденного омегу талантами. О старом колдуне, которого посчитали мёртвым, потому никуда не приглашали, а потом на его долю не хватило прибора. Несложно понять, кому в моём спектакле отводилась роль колдуна. Он, правда, не стал навязываться, в двери не стучал, телефон сообщениями не заваливал и не говорил, что я — сволочь, не помнящая доброты и хорошего к себе отношения. С утра пораньше, несмотря на мизерное количество сна, я был бодр и свеж. Собравшись, поскакал на последнюю репетицию, а потом — поехал в аэропорт, чтобы встретить папу. Терапия в обществе друзей пошла мне на пользу. Я поверил в себя, и в то, что сумею выдержать любые нападки, независимо от того, насколько агрессивными они будут. За несколько месяцев, что мы не виделись, папа успел сменить причёску. Он говорил об этом и присылал мне несколько фотографий, но снимки не передавали и сотой доли его привлекательности. Он как будто разом помолодел на десять лет, посвежел и выглядел ровесником собственного сына. Я висел у него на руке, рассказывал взахлёб о школе, опуская самые неприятные моменты, задавал миллион вопросов в минуту ему. И понимал, что бесконечно счастлив его видеть. Самостоятельность, конечно, шла мне на пользу, и опыт этот был немаловажным, интересным, волнующим, но присутствие поблизости родного человека делало меня куда более уверенным. Торжества на территории академии начинались ближе к вечеру, спектакль открывал череду праздничных мероприятий, а до него у меня была куча свободного времени. — Зайдём? Ты ведь любишь эти сиропы, по ошибке называющие себя кофе, — предложил папа, кивнув в сторону до боли знакомой вывески «Старбакса». Это был первый неприятный сюрприз дня. От одного взгляда на вывеску стало не по себе, по коже пробежал озноб. Посещение сетевых кофеен на ближайшие несколько месяцев попало в запрещённый список. Меня раздражала система, логотипы, стаканчики. Всё, что, так или иначе, могло напомнить об этом отвратительном событии, выпившем из меня — по ощущениям — не меньше половины крови. Я не смог бы сделать вид, будто всё хорошо. А вот выронить стаканчик из рук, полить напитком свои и папины ноги, забиться в истерике — это да, это пожалуйста. После — спрятаться в тёмный угол, обхватить себя руками за плечи и выть на одной ноте. Папа перформанс не оценил бы. Да что там... Мне и самому этот расклад не нравился. — Нет, — тихо выдохнул я. — Больше не люблю. — Что-то случилось? — насторожился он, моментально прочитав меня, словно открытую книгу. — Так, ерунда, — отмахнулся я, наскоро придумывая отговорку. — У нас был общий выезд в город, и мы ходили туда с приятелями. Я отравился, с тех пор любовь к сиропам поугасла. А как насчёт моих любимых капкейков? Ты не прихватил парочку? — Пока я летел сюда, их превратили бы в пюре, — засмеялся Миккель. — Но мы можем испечь их прямо в общежитии. Если коменданты разрешат, то почему бы и нет? Демонстрировать совсем уж детский восторг при словах о домашней выпечке было как-то глупо, потому я не стал прыгать и хлопать в ладоши. Однако факт оставался фактом. Я действительно считал папины капкейки лучшим лакомством на земле, с которым не сравнивались бы никакие другие десерты. Это было что-то с чем-то и гастрономическая любовь с первого кусочка. Оставив съёмочную площадку и получив статус омеги, состоящего в законном браке, папа с головой погрузился в ведение домашнего хозяйства. Ему не нужен был штат прислуги, он сам крутился по дому, постоянно что-то натирая до блеска, что-то пересаживая в саду, что-то изобретая на кухне. Он следил за собой и был замечательным родителем, которого невозможно упрекнуть в отсутствии интереса к потомству. Сколько помню, для меня он был лучшим другом, понимающим и мудрым. Пока мои одноклассники доверяли свои первые переживания и чувства дневникам, спрятанным под матрасом, я нашёптывал свои секреты на ухо папе. А он внимательно слушал и давал советы, которые неоднократно мне помогали. Почему же сейчас я не мог рассказать ему половину того, что довелось пережить в академии? Не знаю. В последнее время эти два слова стали чуть ли не основными в моём лексиконе. Я не знал того, не знал этого. Я вообще ничего не знал. Вот и обсуждал с папой ерунду вроде несуществующего отравления и скучных лекций по математике. Академия мечты не сумела изменить моё отношение к данному предмету. Задачки по алгебре снились мне в страшных снах прежде, продолжали сниться и теперь. В академию мы приехали за несколько часов до начала спектакля. Папа помогал мне одеваться и готовиться к роли. Для него все эти тонкости были знакомыми и любимыми. Он попал в естественную среду обитания и воспрянул духом. Вместо чёрной униформы сегодня на мне красовалась длинная белоснежная туника и сандалии. Папа расчесывал мои волосы, как в детстве, бережно водя по ним мягкой щёткой, а затем помогал прикреплять к волосам венок из золочённых виноградных листьев. Они были сделаны из ткани и форму отлично держали, но казались такими хрупкими на вид, что я опасался: как бы ненароком не рассыпались в разгар действа. Папа помогал мне и с театральным гримом. Идеально замаскировал ссадину на лице. До этого хмурился, расспрашивая, откуда она взялась. — Подрался, — беспечно ответил я. — С кем? — С альфой. — Надеюсь, ничего серьёзного? Если у тебя какие-то проблемы, если тебе нужна помощь... — Всё хорошо, пап, — отозвался я, прижимаясь щекой к его ладони. — Всё уже наладилось. Людей в академии по случаю дня открытых дверей сегодня было в два, а то и три раза больше, чем обычно. Ко многим ученикам приезжали и оба родителя, и братья, и дедушки, и дяди. Кто угодно вообще. Тем не менее, в узких кругах появление именно моего папы произвело фурор. Увидев его, Мэйсон вытаращил глаза и схватился за сердце, изрядно напугав всех, кто находился с ним рядом. Я его прежде никогда таким взбудораженным — Джуд в своей любимой манере назвал бы его как с хрена сорванным, — не видел. — Ущипните меня, — попросил у Итана и Реджи, стоявших рядом. — Я же не сплю? Это, правда, Миккель Хоффман? — Он самый, — подтвердил папа. — Но как? Что он делает здесь? — Это мой папа, — произнёс я. Мэйсон метнул в мою сторону негодующий взгляд. — Миккель Хоффман — твой папа, и ты об этом молчал?! Как ты мог, Фишер?! — Да какая разница вообще? Для меня её и не было. Я с ранних лет привык к тому, что мой отец знаменитость. В прошлом, раз уже карьере он предпочёл семью. Меня не удивляли многочисленные гости, мелькавшие по телевизору, а потом распивавшие аперитивы у нас дома. Это было в порядке вещей. Я не коллекционировал автографы. Не видел в этом необходимости. И так каждый день мог держаться за звёздные руки. Миккеля я никогда не воспринимал в качестве звезды экрана. Для меня он всегда был папой. Милым, любимым, родным. Тем самым, который вытирал мне сопли, варил какао, читал сказки на ночь и окуривал комнаты благовониями, чтобы у ребёнка сон был лучше и крепче. Именно таким я его и помнил. Домашним, тёплым и уютным, смахивающим со стола пыль от догоревших ароматических палочек, варившим ароматный кофе, рассматривающим силуэты на стенках чашек и что-то там задвигавшем о ведьмовстве. Для других он действительно был роковым омегой с экрана, к ногам которого падали многочисленные альфы. Наиболее популярным фильмом в папиной карьере стала лента с элементами эротики «Восемь с половиной недель». Имя героя стало нарицательным, в мировом прокате история, в своё время, собрала какие-то немыслимые миллиарды. Это был успех. Однозначный. Миккель тогда стал поистине культовым актёром, предложения о новых ролях сыпались, как из рога изобилия, режиссёры обрывали телефон, добиваясь встречи. А папа взял и объявил о завершении карьеры, обломав всех и заставив поклонников погрузиться в своеобразный траур. Он тогда сказал, что хочет уйти на пике славы, чтобы все запомнили его ярким, молодым и красивым, а не выгоревшим эмоционально и потерявшим интерес к профессии. Возможно, решение его было не таким уж глупым. Наверняка, прежде чем делать громкие заявления, он всё обдумал, а не руководствовался сиюминутным порывом. — Я — фанат. Самый преданный, самый верный. Все фильмы наизусть выучил и до дыр засмотрел, — на одном дыхании выпалил Мэйсон. Крики Мэйсона привлекли к нам внимание окружающих. Поклонников у бывшей звезды большого кино, променявшей полный метр на жизнь домохозяина, оказалось больше, чем я мог себе представить. Сразу подтянулись желающие получить автограф или селфи на память. Папа чувствовал себя в окружении поклонников, как рыба в воде, улыбался, охотно подписывал блокноты, которые ему подсовывали. Больше того, ему эти внезапно полившиеся на него восторги, судя по довольной улыбке, расцветавшей на губах, льстили. А вот мне повышенное внимание докучало. Извинившись, я отошёл от них. Свернул в один из пустовавших коридоров. Едва не налетел на стоявшего там Фитцджеральда. Он разговаривал по телефону, отделываясь короткими междометиями. Заметив меня, несколько секунд стоял в гробовом молчании, потом окончательно сбросил вызов. У Джуда не было маскарадного костюма. Если только наряд рок-звезды не считать таковым. Он снова зачесал волосы на один бок и уложил их с помощью геля. Затянул себя в кожаные шмотки, туго зашнуровал тяжелые ботинки и накрасил ногти. Глаза чёрным карандашом подвёл. Мы стояли друг напротив друга, внимательно рассматривая парадно-выгребные шмотки, на нас красовавшиеся. У одного — сплошная чернота и металлические украшения, у другого — белоснежная струящаяся ткань и виноградные листья на мастерски уложенных волосах. Две полные противоположности. — Отлично выглядишь, лапушка, — произнёс он. Дежурная фраза, демонстрация вежливости. Я ждал, когда в мою сторону полетят шпильки на тему веселья для избранных и скотского отношения к тем, кого стоило бы поблагодарить, а не вычёркивать из числа дорогих гостей. Но Джуд был не из тех, кого подобное задевает. Или же умело маскировал недовольство. Ни слова о вечеринке, на которую его не пригласили. Никаких упрёков и списка аргументов в пользу того, насколько гадко я поступил, проигнорировав своего спасителя. Думаю, нам стоит переспать... Идиотская совершенно, ничем не обоснованная мысль, преследовавшая меня на протяжении всего вечера. То, как активно я подпевал вчера Хейлу, то, сколько эмоций вкладывал в это исполнение, привлекло внимание наблюдателей. Ирвин, переключая трек, со смешком заметил, что меня растащило без алкоголя. Да так, что никакая водка такого эффекта не даст. А ещё, что он опасается за сохранность своей гетеросексуальности, потому что ещё немного, и я начну ко всем методично клеиться. А когда предложение звучит настолько искренне и убедительно, перед соблазном устоять трудно. Я примерно представлял, о чём он говорит, однако никого из них соблазнять не собирался. Но мне действительно хотелось это петь, хотелось крикнуть эти слова в лицо определённого человека, а потом громко рассмеяться и сказать, что это шутка. Прежние заявления в силе, ничего не изменилось. Я не сплю с омегами, не спал и спать не собираюсь. Просто хочу проверить одну теорию и получить либо доказательства, либо опровержения относительно своей привлекательности в чужих глазах. Понять, насколько его слова о лучшем любовнике, который у меня будет в этой жизни, соотносятся с действительностью. Он меня, на самом деле, хочет или просто разбрасывается предложениями, видя, как они задевают и бесят? Эпизод в лазарете, чур, не считается. Тогда была особая ситуация, тогда от меня так фонило феромонами, что любой альфа бы на стенку полез, а Джуд к ним присоединился, раз уж чувствовал этот запах не хуже, чем представители противоположного пола. Если бы мне хватило смелости и наглости, если бы я перестал выстраивать схемы исключительно в сознании и заговорил с ним открыто... Какой ответ меня ждал? Наверняка большинство омег, оказавшихся на моём месте, повели себя гораздо решительнее и спросили напрямую. Не оскорбились, услышав ответ отрицательный, не испугались, получив ответ положительный. Но я не знал: хочу знать правду или всё же предпочитаю находиться в подвешенном состоянии. — Ты без костюма? — Что, этот не нравится? — Ну... — Ответный комплимент сделать не судьба? — хмыкнул он. — Хотя бы из вежливости? — Я тебя таким уже видел. Не думал, что это маскарадный костюм. — Он и не маскарадный. Он сценический. Я сегодня играю. — В спектакле? — На концерте. Как раз после вашего перфоманса. Можешь остаться и послушать. Можешь, демонстративно покинуть зал, когда мы поднимемся на сцену, — произнёс он. — Если останешься и выдержишь хотя бы пару песен, брошу тебе палочку в знак искренней симпатии. — Боюсь, с моим везением я поймаю её лицом. Джуд засмеялся. — А у тебя самоирония, похоже, проснулась. Делаешь успехи, лапушка. — Эйден! — голос папы, прозвучавший в гулком, всё ещё практически пустующем коридоре, заставил меня поёжиться. — Джуд! Ещё один голос. Незнакомый. Теперь вздрогнул Фитцджеральд. Как будто нас здесь застали на месте преступления. Нужно было срочно ликвидировать его следы, а мы потерялись и не знали, что делать. Потому продолжали стоять неподвижно, словно каменные изваяния. Достойные соседи для тех статуй, что украшали клумбы и аллеи академии. Странное чувство, особенно при условии, что мы ничего предосудительного не делали, не висли друг на друге, не вылизывали друг другу глотки, не совали языки в рот, обмениваясь слюной, и даже не обсуждали шансы на пробуждение в одной постели. Чисто теоретически. Просто болтали о костюмах и моём неумении работать с комплиментами. Что правда, то правда. Ни принимать, ни делать их я не умел. Французской изысканности в манерах мне точно не хватало. Два взрослых омеги появились в коридоре одновременно. Градус напряжения подскочил в несколько раз. Мне показалось ненадолго, что даже воздух в коридоре вдруг стал холодным до ужаса. Как будто с появлением представителей старшего поколения здесь настал ледниковый период, и все, кто не успел сбежать, прямо сейчас станут ледяными статуями без шанса на возрождение. У Джуда с папой было немало общих черт во внешности. Цвет волос, глаз, тонкие губы. И всё-таки сын был красивее своего папы. А, может, это мне так казалось, за счёт того, что младшего Фитцджеральда наблюдал несколько недель подряд, успел рассмотреть в деталях и причислить к самым красивым людям, которых мне когда-либо доводилось видеть. Внешность его родителя хоть и была схожей, в целом — отличалась. Они не были двойниками. К такой вариации я ещё не привык и привыкать не собирался. Зачем бы мне это делать? — Эйден, твои друзья сказали, что ты... — начал папа, подходя ближе, но так и не договорил. Его ладонь сильно, до боли, сжалась на моём плече. Я зашипел и попытался сбросить его руку, но потерпел фиаско. Хватка была слишком сильной. Настолько непривычно, что впору удивляться и откровенно недоумевать. Что случилось? Что спровоцировало такую реакцию? Что за считанные секунды стёрло улыбку с лица человека, буквально недавно получившего порцию внимания и светившегося от переполнявшей его радости. Как ни крути, а папа был тщеславен, и то, что его узнавали, спустя столько лет после официального завершения карьеры, то, что им продолжали восхищаться юные поклонники, жаждавшие быть похожими на культовых персонажей, делало его счастливым. Я слышал, как он с трудом сглотнул. Видел, как появилась и тут же погасла улыбка на губах мистера Фитцджеральда. Последние шаги обоих прозвучали, как предупреждение. В руках у них не было оружия, но они оба сейчас походили на дуэлянтов, готовых сражаться со своим противником до последней капли крови. Жаждавших реванша и прикидывающих, стоит ли устраивать разборки прямо здесь, в присутствии свидетелей. Или дождаться более подходящей ситуации, а детей в свои разборки не вмешивать. Они были знакомы. Это понял бы и идиот. Притом, знакомы давно. Сейчас волками друг на друга смотрели вовсе не потому, что столкнулись в аэропорту и один в результате неловкой, но вполне жизненной ситуации, случайно пролил на другого кофе. А потом, вместо того, чтобы извиниться, налетел с обвинениями. Часть учеников с замиранием сердца ждали момента встречи Оливера Фитцджеральда с бывшим мужем и своим преемником, занявшим вакантное место. Жарили попкорн в промышленных масштабах, делали ставки, надеялись на горячее шоу со скандалом. Но кто бы из них предположил, что вакантное место занозы в заднице отберёт у мистера Корвена мой папа? Точно — не я. Вот уж кто-кто, а я понятия не имел, что эти двое когда-либо пересекались. Слишком далеко находились друг от друга города, в которых жили мы и они. Но... Переезды никто, конечно, не отменял. Фитцджеральд, видимо, остался здесь. А мои родители решили перебраться в другой город. Или наоборот? — Миккель Хоффман, — произнёс отец Джуда, непривычно растягивая это имя. — Надо же, какой сюрприз. — Олли Ларсон, — в тон ему отозвался папа, снимая очки. — Действительно, не ожидал тебя здесь встретить. — Собирался спросить, каким ветром тебя сюда занесло, но сам вижу. У умных людей сходятся мысли. Ты тоже решил отправить сына в эту академию. Судьба, не иначе. Рок, фатум. Как там ещё принято говорить? — Он сам в эту академию рвался, — зло процедил Миккель. — Его сюда никто не отправлял. Вряд ли он хотел обвинить меня в чём-то, но это слова прозвучали, как упрёк и осуждение. Прежде, когда я только задумывался о переводе, изучал необходимые документы и просматривал минимальный порог тестов, когда сообщал, что хочу податься в школу рангом выше «Соммерсет Хай», папа поддерживал меня обеими руками. Отец высказывал определённые сомнения, предлагал не пороть горячку и подумать ещё раз, а папа всячески приветствовал инициативы. Сейчас он выглядел так, словно ненавидел меня за этот перевод и жаждал раскроить голову одним махом. Не столько за перевод, сколько за то, что по моей вине он столкнулся лицом к лицу с прошлым и вынужден ловить сейчас нежеланные флэшбеки. На фоне взбудораженного Миккеля папа Джуда выглядел куда доброжелательнее, собраннее и — как будто — благороднее. Всё-таки ярость всегда меняла людей, и не в лучшую сторону. А мой папа сейчас был во власти эмоций. Они ещё никого до добра не доводили. — Как Эгон? — невозмутимо спросил Оливер. — Он сегодня здесь? Или мне не посчастливится повидаться с ещё одним старым добрым другом? — У него много дел. Он не смог приехать. — Жаль, — коротко отозвался Оливер. — Было бы интересно взглянуть на него и узнать, как он выглядит сегодня. Всё-таки мы с ним не чужие люди, нам есть, что обсудить. И что вспомнить под бокал или даже парочку бокалов красного. — Перебьёшься. — Скажи, вы хотя бы счастливы? Оно того стоило? — Очень, — сквозь зубы процедил папа и, схватив меня за руку, потянул к выходу. — Я ни о чём не жалею, Олли. Ни. О. Чём. Кажется, его поведение поставило в тупик не одного меня, но и всех, кто там находился. Я оглянулся. Джуд смотрел на меня, открыв рот. Видимо, тоже ни черта не понимал в происходящем. Из пустующего коридора мы снова вывалились в безумное, огромное людское море. Людей было так много, что я боялся, как бы они не испортили мой наряд ненароком. Не зацепили корону из листьев, не поставили пятна на тунику. Она была маркой, а времени, чтобы застирать и высушить, если вдруг что, уже не осталось. До выхода на сцену каких-то полчаса. По-хорошему, пора бы в актовый зал идти, но я не смог бы подняться на сцену и сыграть, не задав предварительно пару вопросов родителю. У меня бы взорвались мозги, и я запорол весь спектакль. Папа продолжал тащить меня вперёд и не остановился до тех пор, пока мы не оказались на улице. Наброшенная на плечи куртка пришлась кстати. — Чёрт, — выдохнул Миккель. — Если бы я знал, что встречу здесь призраков пришлого... — То не приехал? — предположил я. — Вроде того. — Спасибо за честный ответ. Давай ещё один, пока энтузиазм не пропал. Кто они? Точнее, кто он, этот Оливер? — Старый знакомый. Оливер Ларсон. — Фитцджеральд. — Теперь. Раньше он носил другую фамилию. Мы познакомились в колледже, — неохотно произнёс Миккель. — Какое-то время были друзьями. Знаешь... Такая дружба, когда в огонь и в воду готов броситься. У нас обнаружилось множество общих увлечений. Мы вместе ходили на выставки, любили определённые фильмы, слушали одни и те же группы, даже книги синхронно покупали, не сговариваясь, а потом удивлялись, увидев на тумбочке знакомый томик. Как чёртовы астральные близнецы. Один в один. Зато у нас всегда были разные вкусы на альф. Мы с ним ещё смеялись, что альфа никогда не разрушит нашу дружбу, но потом появился твой отец, и мы синхронно на него запали. — А он? На кого запал он? — спросил я. Ответ, впрочем, и так был очевиден. Миккель прикрыл глаза и принялся массировать переносицу. Вероятно, отвлекался от мрачных мыслей и пытался подобрать нужные слова. Он всегда говорил, что их встреча с отцом была предначертана и заранее спланирована на небесах. Однажды они столкнулись, посмотрели друг на друга, и всё остальное моментально потеряло для них значение. Третьих сторон в этих рассказах не фигурировало. С появлением Оливера — случайным, но таким своевременным, — сказка о любви рухнула, будто карточный домик. Всё оказалось совсем не так, как виделось прежде. Чтобы разрушить ложь, длившуюся почти восемнадцать лет, было достаточно пары минут и десятка незначительных, совсем коротких реплик. — На Оливера, — выдохнул Миккель, театрально заламывая руки и шумно выдыхая. — Конечно, на Оливера. Ты же его видел. В сравнении со мной он выигрывал однозначно, по всем параметрам. Рыжая растрёпанная дылда, которая тебе в рот заглядывает, или элегантный молодой человек с прекрасными внешними данными, умеющий себя подать и не вешающийся на первого встречного? Оливер знал себе цену и не прыгал перед альфами на задних лапках. Это они всегда добивались его расположения, а он придирчиво выбирал себе фаворитов. Точнее, отвечал большинству отказом, уделяя повышенное внимание учёбе. Она у него стояла на первом месте, только потом — чувства, а я отирался рядом, мечтал о любви и глотал слюни, глядя, какие альфы за ним увиваются. Слышал шутку о красивом омеге и его страшненьком друге? Вот для нас это не было шуткой. Красивый омега, на которого все подряд западали, а рядом я, для контраста. Когда перед тобой стоят двое, и они настолько разные, долго сомневаться не станешь. Выбор очевиден. Оливер с Эгоном начали встречаться, планировали совместную жизнь на годы вперёд, день свадьбы назначили. Они были такими счастливыми, такими бесконечно влюблёнными... Образцовой парой, которой все вокруг завидовали. И я. Я тоже завидовал. Разумеется, не мог допустить, чтобы альфа моей мечты отдал руку и сердце кому-то другому. Я не готов был уступать Эгона кому-то ещё. Даже если речь шла о моём лучшем друге. Когда у меня была течка, я пришёл к твоему отцу. Приполз, как побитая собака, сидел у него под дверью, навязываясь и предлагая себя. Он не смог отказаться. Сказал, что у меня сумасшедший запах, которому невозможно противиться. Он меня повязал, посадил на узел, искусал всю шею, как чокнутый вампир. Оливер узнал об этом. Буквально в одной постели застал. Разорвал помолвку с ним, послал к чёрту меня. Собрал вещи и уехал в тот же день. Перевёлся в другой колледж. Куда именно — неизвестно. Я не пытался его найти и извиняться тоже не собирался. Я боролся за своё счастье. Делал это, как умел. Остальное не имело значения. К тому же, оно действительно того стоило. Эгон... Мы ведь действительно всё ещё вместе. И у нас отличная семья, чудесный ребёнок. Вас могло быть даже двое, но твой старший брат... Он не выжил. У нас... Голос Миккеля срывался. Кажется, папа готов был заплакать. Но держался. Кусал губы, трепал конец длинного чёрного шарфа, словно жаждал его на отдельные ворсинки разобрать. Он бросил курить несколько лет назад. Не попрощайся он с этой вредной привычкой, сейчас смолил бы одну за другой. — Ты жалел о своём поступке? — Нет, — произнёс он. И я бы, возможно, поверил ему. В любой другой день. Но только не сегодня. Когда прямо на твоих глазах рушится многолетняя ложь, верить на слово заслуженному обманщику, гению практически в этой области, становится трудно. Ответ прозвучал уверенно, но слишком быстро. Поджатые губы и нервно подрагивающие пальцы выдали истинные чувства. У Миккеля были причины сожалеть о предательстве двадцатилетней давности, но делиться ими он не собирался. Ни со мной, ни с кем-либо другим. — Этот парень. Сын Оливера, — начал он издалека, но с умыслом. — Кажется, ты говорил, что он в твоей группе учится? — Да. Джуд Фитцджеральд. — Не важно, как его зовут. Просто... Милый, прошу тебя, заклинаю, держись от него подальше. — Почему? — Так будет лучше. — Для кого? — Для всех. Последние слова Миккеля прозвучали жёстко и — непривычно — властно. Редко мне доводилось видеть его таким. Он принял решение и планомерно навязывал его мне. Проиграл сценарий своей жизни, заменив исполнителей главных ролей на нас с Джудом и поставив между нами неизвестного альфу. Представил, как я однажды отбиваю альфу мечты у Джуда, а тот поливает меня грязью и желает бед до седьмого колена. Не было смысла говорить, что мы с Джудом никакие не друзья и даже не приятели, потому его сценарий заранее обречён на провал и правдой никогда не станет. Тем более не было смысла устраивать постороннему омеге принудительный каминг-аут и рассказывать по секрету всему свету, с кем он любит спать. Потому альфа между нами никогда не встанет. — Пообещай мне, — потребовал Миккель. — Обещаю, — выдохнул я, сильно сомневаясь в том, что у меня получится исполнить волю папы. Слишком часто я обещал то же самое себе, и всё равно оказывался рядом с Фитцджеральдом. Как будто какая-то неведомая сила специально сталкивала нас лбами и жаждала узнать, чем этот эксперимент закончится. Спойлер: ничем хорошим. Во всяком случае, я был в этом уверен, а в последнее время моя интуиция крайне редко ошибалась. * Печальное правило моей жизни гласило: день — не день, если он чем-нибудь не испорчен и не омрачён. В случае с празднованием Хэллоуина это правило сыграло на все сто, а то и двести процентов. Я надеялся, что ворох ярких воспоминаний вытеснит из головы мрачные мысли, а вместо этого получил очередное серое пятно. Единственным светлым моментом вечера стал непосредственно спектакль, сорвавший бурные овации. Публика аплодировала стоя. Мэйсон, глупо хихикая — или это в нём количество выпитого пунша хихикало? — заметил, что это всё мои гены, у такого актёра, как Миккель, не мог родиться бездарный сын. И никто не удивится, если я после окончания школы отправлюсь покорять Голливуд, а не освою какую-нибудь серьёзную профессию. Зная изнанку киноиндустрии, я туда, конечно, не рвался, но разочаровывать одноклассников не стал, принимал поздравления и похвалы, улыбался в ответ. Мне было хорошо ровно до тех пор, пока я не вспоминал о разговоре в пустынном коридоре и об откровениях своего папочки, признавшегося, что вся наша жизнь — сплошная фикция. А я никакой не плод большой любви. Так, навязанное счастье, которое и счастьем назвать не получается. Отца Джуда я всё-таки увидел. Столкнулся с ним совершенно случайно. Точнее, увидел их с Оливером в коридоре. Тут же нырнул в нишу, желая остаться незамеченным. Они разговаривали недолго и разошлись в разные стороны. Никаких скандалов не закатывали. Арсенал болельщиков остался невостребованным. Пластыри, платки и успокоительное можно было откладывать в долгий ящик. От отца Фитцджеральд получил не только фамилию. Когда мы пересеклись на лестнице, я не промолчал и не прошёл мимо. За каким-то хреном поздоровался с совершенно незнакомым альфой. Он посмотрел на меня и сдержанно кивнул. Эта линия подбородка, шедевральные скулы и ресницы тоже были мне отлично знакомы. В отличие от меня, практически ничего не получившего из внешности Эгона, Джуд взял лучшее от обоих своих родителей, и его лицо получилось не менее шедевральным, чем скулы мистера Фитцджеральда-старшего. Идеальное сочетание. Очередное признание безусловной чужой красоты и собственной ущербности на чужом фоне. Если бы Джуд любил альф, если бы мы были друзьями, повторение истории старшего поколения действительно не заставило бы себя ждать. Встреча с призраками прошлого основательно выбила Миккеля из колеи, его благостное расположение духа испарилось в неизвестном направлении. Однажды закрыв этот разговор, мы не вернулись к нему после завершения спектакля, но я видел, насколько папу нервирует необходимость находиться на одной территории с человеком, напоминавшим об ошибках молодости. Чтобы не трепать его нервы ещё сильнее, я отказался от посещения концерта. Джуд был в составе группы, его родители, несомненно, присутствовали в зале. Если бы папа ещё раз столкнулся с Оливером, его бы накрыл эпилептический припадок. Может, преувеличиваю и сгущаю краски, но в тот момент казалось: он близок к подобному исходу. Пока ученики наслаждались концертом и отрывались на полную катушку, мы с Миккелем, заручившись согласием комендантов, пытались в четыре руки приготовить капкейки. Безуспешно. Ассистент из меня вышел паршивый, как и кондитер из папы. Вместо привычных кулинарных шедевров мы получили нечто странное. Подгоревшее снаружи и сырое внутри. Есть это не стали бы даже отощавшие и очумевшие от голода дворовые собаки. — Чёрт, — прошипел Миккель, доставая противень из духовки и окидывая критическим взглядом то, что получилось. — Ну и дерьмо. — Я съем. Зря, что ли время тратили? Ты всё-таки старался. — Выброси их немедленно, — произнёс он, швыряя результат своих трудов в мусорное ведро для пищевых отходов. — Ещё отравиться не хватало. Как итог, мы пили ромашковый чай из моих запасов и ели покупное печенье. Не знаю, как папа, а я не чувствовал ни вкуса, ни запаха. Наверное, он тоже, хоть и не признавался в этом. Напряжение, несомненно, ощущали оба. И оно давило на нас, методично крошило в пыль. Несмотря на то, что мне повезло жить в комнате в одиночестве, а потому я мог предложить папе переночевать у меня, он не остался в академии. Предпочёл ретироваться, о чём и сообщил. У него такси, у него самолёт. Он возвращается домой прямо сегодня, потому что... Потому что. Извини, малыш. — Как скажешь, пап, — протянул я. Проводил его до ворот, обнял на прощание. Он потрепал меня по щеке, словно я был маленьким ребёнком, и мои пухлые — на тот момент — щёки никуда не исчезли. Сейчас-то от них и следа не осталось, подростковая припухлость исчезла окончательно, а вот привычка Миккеля осталась. — Не думай об этом и не вини себя, — произнёс я напутственно. — Если бы отец захотел остаться с ним, он бы ни на кого больше не посмотрел. В изменах виноваты двое, а не один. С тех пор столько воды утекло. Глупо грызть себя за то, что давно травой поросло. Я говорил очевидное. Сам себе поражался. Сам над собой посмеивался. Не потому, что не верил сказанному. Нет, верил как раз. Скорее, напоминал самому себе, что привычку выкручивать мозги проблемами, доводя себя до нервного срыва и эмоционального перенапряжения, не из воздуха получил, а унаследовал как раз от Миккеля. Это он не умел отпускать события прошлого, постоянно к ним возвращался, травил себя за неправильный выбор, слово, жест. Задавался вопросом: что, если. И неизменно приходил к выводу, что второй вариант, оставшийся невостребованным на развилке выбора, был лучше. Два сапога, блядь. Яблоко от яблоньки. Я понимал, что мои слова ничего не изменят, но продолжал говорить. Он внимательно слушал, а потом приложил палец к моим губам, предлагая замолчать. К главным воротам как раз подъехало такси. — Ты обещал, Эйден, — сказал папа. — Помни об этом. — Да, — коротко отозвался я. Проводил взглядом удаляющуюся машину и, когда свет фар окончательно слился с молочным туманом, прикрыл глаза. На коже оседали мелкие холодные капли. И мне вдруг стало очень-очень холодно, словно они проникали непосредственно под кожу, в кровь. Она тоже остывала, а я медленно погружался в сон. Чистый, приветливо переливавшийся, наполненный белым светом. Все эти события оставались за пределами сна, все они происходили не со мной. Перехватив полы куртки ладонью, медленно зашагал в сторону академии, мерцавшей сотнями разноцветных огней. Добрался до общей кухни в общежитии омег, сел на стул, широко расставив ноги, заварил себе ещё чая. Вспомнил свои недавние восторги, связанные с папой — идеальным домохозяином. Попытался связать это поведение с новыми знаниями. Отдраенная до блеска квартира, обед из трёх блюд и глубокий минет, как аргументы в пользу того, что Эгон не ошибся в выборе. Получил замечательного мужа, который его любит и готов делать всё для его счастья. Идеальная фигура, идеальные наряды, идеальная внешность. Идеальный муж. Такой, каким не смог бы стать независимый Оливер. Мне предстояло осознать в полной мере и принять, как данность, что брак моих родителей состоялся не потому, что популярный актёр покорил сердце будущего влиятельного бизнесмена. А потому, что этот самый актёр однажды позавидовал своему приятелю и приложил немало усилий, пытаясь разбить чужой союз. Попытка увенчалась успехом. Родители всё-таки заключили брак. Оливер не стал бороться за своё счастье и ушёл из их жизни, посчитав двойное предательство слишком сильным ударом, а теперь появился внезапно и напомнил Миккелю о промахах молодости. Или просто у него было слишком много гордости, чтобы принимать обратно человека, готового повестись на запах любого текущего омеги. Так или иначе, своим появлением он спровоцировал мощный прилив комплекса вины у моего папы. Настолько мощный, что словами не описать. Не припоминаю ни единого случая, когда Миккель находился в состоянии, близком к обморочному, только потому, что увидел кого-то из старых знакомых. Стараясь отвлечься, принялся крошить печенье, лежавшее на блюдце. Его усеяла песочная пыль, а я продолжал отламывать всё новые и новые кусочки, неотрывно глядя в чашку и кусая губы. Как-то... Не к месту всё это было. И обещание ещё. Его из меня не вырвали силой, я сам принял решение, но чувствовал себя нелепо. Словно ребёнок из песочницы, которому родители настоятельно советуют не общаться с определёнными детьми и никогда не приводить их домой. Общего у меня с этим ребёнком было больше, чем хотелось. Запреты на меня действовали точно так же, как и на него. Наверное, по мнению папы, меня должно было затошнить и отвернуть от Джуда, а я поймал себя на мысли, что всё сложится наоборот. Если бы мне сказали: общайся с ним, сколько угодно, но попытайся не повторить моих ошибок, я бы пожал плечами и прошёл мимо. А так — споткнулся и упал прямо под ноги Фитцджеральду. — Мир тесен, да, лапушка? Хлопнула дверь, пропуская Джуда внутрь. Он всё ещё не переоделся — хотя, кто бы говорил? — и бродил по общежитию в сценическом костюме. Вспомнив о своём нелепом одеянии, я потянулся, чтобы снять с головы венок. Принялся по одной вытаскивать из причёски шпильки, фиксировавшие украшение. Тени и карандаш размазались по лицу Джуда, отчего он походил на панду. Уставшую, измотанную, но чертовски довольную и собой, и происходящим панду. — Ты знал? — спросил я, сжимая в кулаке невидимки, а венок устраивая на соседнем стуле. — Нет. Откуда бы? Я твоей родословной не интересовался. Но теперь поражён и впечатлён. А ещё знаю, от кого лапушка унаследовал свою красоту. — Это было так... — Это было пиздец, что такое, — подвёл черту он, и я согласно кивнул. Цензурных слов в моём лексиконе для обозначения чужой ситуации не обнаружилось. — Где сейчас Миккель? — спросил Джуд, доставая из шкафчика кружку и засыпая туда растворимый кофе «три в одном». — Уехал. — Сбежал? — поддели меня, щёлкая кнопкой на чайнике. — Просто уехал, — с нажимом произнёс я. — Беги, кролик, беги. И прячься в самую глубокую нору. Тебя никто не ищет, но ты перестрахуйся на всякий случай. Вдруг прошлое вернётся и ударит бумерангом между глаз, разбивая милое личико. — Личико? Ты совсем ебанулся? Это мой папа вообще-то. — На него после «Недель» полмира надрачивало вообще-то. — Тебя тогда и в проекте не было. Имей уважение. — Ты всё равно красивее. С тобой бы я с удовольствием переспал, а на него просто полюбовался. — Я тебе сейчас врежу, — пообещал я. Джуд усмехнулся. — Интересно будет на это посмотреть. — Выбирай. Шпильку в глаз или кружкой в лоб? — О, да у тебя, оказывается, море кровожадных планов на мой счёт. — Бери свой кофе и вали отсюда. — Свалю, не волнуйся. Вот только пару печеньиц прихвачу, пока ты все не испоганил, и сразу свалю, — пообещал он, действительно выгребая несколько уцелевших кондитерских изделий. — Кстати, это тебе. Я же вроде как обещал. На стол передо мной легла одна из барабанных палочек. Совершенно бесполезная штука, как по мне. Хотя, что скрывать, посещая концерты известных рок и металл-групп я всегда охотился за сувенирами. Палочки, медиаторы, флаги, подписанные сет-листы или бутылка воды, из которой пили любимые исполнители. У меня этого добра целый ящик был. Правда, не здесь, а в родном доме. Сюда тащить их было ни к чему. — А где вторая? — Улетела прямо в руки восторженному поклоннику, — хмыкнул Джуд. — Так, что? Берёшь или нет? Я осторожно провёл пальцем по гладко заточенной, лакированной поверхности древесины. Хоть какая-то причастность к концерту, на котором мне так и не довелось побывать. Интересно, что они там играли? Как их публика встречала? Кто вообще в их группе состоит? Жаль, что я ничего этого не видел и не слышал. Но у Мэйсона, как у самого главного музыковеда академии, наверняка найдётся пара-тройка видео, снятых на память. — Что мне с ней делать? — Засунь в задницу следующему тупоголовому альфе, который на тебя полезет, — посоветовал Джуд, заливая кофе кипятком и направляясь к выходу. — Хоть какая-то самооборона. Лучше, чем ничего. Я проводил его взглядом, а потом закрыл лицо рукой и засмеялся, признавая собственное поражение по всем фронтам. Да, папа, я очень плохой сын, не оправдавший твоих надежд. Я дал тебе обещание и в первый же вечер его нарушил. Прости папа, пожалуйста, прости, но, кажется, я не могу иначе.