Те, что правят бал

После того, как праздничные торжества подошли к концу, а декорации, преобразившие академию до неузнаваемости, убрали, в коридорах стало как-то пусто, голо и не так уютно, как прежде. Действительно, всё познавалось в сравнении. До того, как я увидел академию украшенной, она казалась мне идеальной, ныне же представлялась лаконичной донельзя, излишне строгой и слегка серой. Словно вместе с декорациями кто-то смыл почти все краски, оставив на их месте всепоглощающую серость. Такое себе открытие. Кроме того, погода всё реже радовала солнечными деньками, сезон дождей окончательно вступил в свои права. Ученики академии оказались заперты в переходном периоде от осени к зиме, когда уже не первое, но ещё не второе, и это безумно бесит, а уныние властвует в аудиториях. Полусонные ученики лениво слушают лекции, создают имитацию деятельности, а на деле спят с открытыми глазами, и голоса преподавателей долетают до их слуха через слово, а то и через предложение. Одноклассники напоминали мне стайку взъерошенных чёрных воробьёв. Мы занимали свои места и пытались получить заряд бодрости из крепкого кофе, запахом которого пропитывалась с утра пораньше все аудитория. Последним обычно вваливался Джуд, с грохотом приземлял свой рюкзак на столешницу и принимался копаться в нём, доставая письменные принадлежности и заталкивая вместо них длинный чёрный шарф. От него пахло не кофе, а ароматом «Pure Alpha» — да, он не солгал, на его тумбочке действительно стояло изобретение определённого модного дома, — и сигаретами. Он единственный разбавлял нашу компанию сонных мух, подтверждая раз за разом статус исключения из правил. — Ноябрь — самый скучный месяц в академии, — заметил Ирвин. — Нужно его просто пережить, а потом к нам снова придёт праздник, и академия оживёт. Как в твоей прошлой школе готовились к рождественским праздникам? — Так же, как к Хэллоуину. — То есть? — То есть, никак. Максимум, пару венков из можжевельника вешали. Самим ученикам больше нравилась омела, они её по всем укромным углам рассовывали. — Гениально! — А ты как думал. Наступления декабря, а вместе с ним и рождественских хлопот ждал не только Ирвин. Остальные — тоже, но он демонстрировал рвение ярче остальных. Каждое утро начиналось с того, что он проходил в аудиторию и хорошо поставленным голосом произносил: — Зима близко, детки. До Рождества осталось... Столько-то дней. Естественно, что каждый день цифра менялась. Если вначале мне эти объявления казались лишними, то теперь, на исходе второй недели ожидания я втянулся и, пожалуй, с нетерпением ждал бестолкового объявления. Помимо рождественских праздников у меня был ещё один повод — грезить о наступлении декабря. В первых его числах я должен был повзрослеть окончательно, перешагнув отметку в восемнадцать лет. Не было какого-то трепета и бесконечного ожидания, но всё равно хотелось, чтобы это поскорее случилось. Заодно — сравнить свои ощущения. Каково это — праздновать вдали от дома, отходя на сотни тысяч шагов от привычного сценария. В прежние годы организация праздников целиком и полностью лежала на родителях. Они знали, чего хочет детка, и позволяли ей это, притом вкусы мои они, действительно, принимали к сведению и не приглашали клоунов на торжество к пубертатному подростку. Некоторые ученики «Соммерсет Хай» говорили у меня за спиной, что я один из самых унылых омег школы, но вечеринки у меня одни из самых стильных и крутых. Здесь я не знал, как и чем всё обернётся. У меня не было никаких идей. Одно знал точно: этот день я проведу на сцене, повторяя на бис свою удачную роль. Спектакль, приуроченный к Хэллоуину, снискал определённую популярность, и мистер Гибсон решил, что мы должны презентовать его публике ещё раз. Публика, в общем-то, не возражала. Я активно закупался блокаторами и собирался начать принимать их пачками, чтобы не повторить свой позорный номер с репетиции. Боюсь, его не оценил бы ни Ирвин, ни Гарри. После громкого увольнения мистера Митчелла я больше не тренировался, а потому успехи мои на спортивном поприще оставляли желать лучшего. От тренировок, предложенных однажды Джудом, я опрометчиво отказался. Повторно он ничего не предлагал, а навязываться ни ему, ни кому-либо другому я не собирался. Потому продолжал отсиживаться на скамейке запасных, изредка подавая признаки жизни, а получить необходимую оценку по физической культуре рассчитывал не за основные, а за дополнительные часы, отведённые под занятия конным спортом. Хотя, признаюсь, с ними тоже не всё складывалось гладко. Когда речь заходила обо мне и спорте, иначе и быть не могло. Я, выбирая дополнительные занятия, действительно ориентировался, в первую очередь, на свои сладкие грёзы, порождённые неумеренным чтением романов. А зря. Стоило бы, прежде чем прыгать в воду, очертя голову, прочитать несколько отзывов и подумать: нужно ли мне такое счастье. В книгах персонажи, само собой, рождались чуть ли не в седле, уверенно держались в нём с первой попытки и могли выполнить все трюки так, что профессиональные жокеи сдохли бы от зависти. В реальности романтического в этих занятиях было немного. Ирвин, глядя на меня после дебютной тренировки, заметил со знанием дела, что на моём лице отражается вся боль этого мира. В общем-то, был не так далёк от истины, потому что боль сопровождала меня повсюду. Мышцы болели немилосердно, сидеть я не мог, лежать — тоже. Почти всю ночь тогда проворочался в кровати и был готов к тому, что проведу в персональном аду не меньше недели. К счастью, мой добрый волшебник-староста принёс гель от растяжений, вложил его мне в руки и усмехнулся: — Не благодари. Мы все через это проходили. Глядя на них сейчас, верилось, конечно, с трудом. Постоянные тренировки и талант к любому виду спорта, кажется, был у омег, обучавшихся в этой академии, в крови. Все, как на подбор, идеальные наездники, фехтовальщики, баскетболисты, волейболисты, пловцы. И так далее, и тому подобное. Ну и один аутсайдер, попавший в стены учебного заведения, чтобы испортить статистику и заставить преподавателей физической культуры качать головой каждый раз, когда я демонстрирую свои умения. Отлично получалось только пресс качать, а остальное... Первый блин комом. Второй лучше. Выпекая третий, начинаешь приноравливаться. Четвёртый, если не прекрасен, то, как минимум, не убог на вид. Хоть в чём-то удача решила мне улыбнуться, а потому занятия конным спортом стали единственным направлением, в которое я постепенно втягивался, а не опускал руки и уходил тленить в самый тёмный угол. Я неплохо находил общий язык с животными, запрыгивал в седло без посторонней помощи. Совсем нелепая причина, которую я тоже отнёс к плюсам. Я нравился себе в форме жокея. Нет, правда. Это была такая редкость — я и нравился в одном предложении, ха-ха, — что сам удивлялся, насколько она мне к лицу. Насколько увереннее я чувствую себя, переодеваясь для занятий и выходя на тренировку. С некоторыми омегами, облагораживавшими собой любой мешок из-под картошки, мне было не тягаться, но в общем и целом, смотрелось совсем неплохо. Одним огромным недостатком, с которым ничего не получалось поделать, были торчавшие у ограждения альфы. Некоторые наблюдали за занятиями в сосредоточенном молчании. Некоторые не могли удержать язык за зубами. Они-то меня и бесили. Каждый раз, когда они делились с ноосферой своей житейской мудростью, хотелось затолкать каждого по очереди в душевую, промыть им рты с мылом, а потом зашить, чтобы больше не слышать эти пошлые выпады. Например, о том, что омега на лошади смотрится замечательно, но на члене альфы, в той же самой позе наездника — в разы лучше. — Эй, детка, как насчёт того, чтобы прокатиться на мне? Настроение в этот день у меня и без того было паршивое, потому, переодеваясь перед тренировкой, я надеялся на отсутствие зрителей. Однако, покинув раздевалку и выйдя на поле, увидел нескольких альф, выстроившихся в ряд и пристально разглядывавших других омег, собиравшихся тренироваться. Джуд находился среди тех, кто должен был с минуты на минуту приступить к тренировкам, но стоял в отдалении, покусывал сухую травинку и выглядел неважно. Как будто у него болела голова, и он никак не мог избавиться от этого неприятного ощущения. Присмотревшись внимательнее, я поймал себя на мысли, что он, скорее всего, мучается не от банальной головной боли. У него начиналось веселье — приближалась течка. Он, конечно, в отличие от бестолкового меня, не пренебрегал рекомендациями и лекарствами исправно закидывался, потому вряд ли стал бы бродить по коридорам с намокающей задницей, привлекая внимание всех альф в радиусе мили. Однако было видно, что блокаторы не помогают справиться со всеми симптомами взрыва. Как ни крути, а гормоны — это гормоны. Прежде чем утихомириться, они тебя по всем кругам ада проведут. Температура и озноб, резкая боль в животе, как будто его ножами режут, боль головная и в спине, раздражающая ткань рубашек, прикасающаяся к становящимся слишком чувствительными соскам, а ещё это неконтролируемое желание, отключающее мозг. Вспоминая собственные страдания, я нахмурился. Ни один альфа не знал, какое это дерьмо, и как тяжело приходится омегам, находящимся в данном состоянии. Для них эструс обычно становился поводом для шуток или для того, чтобы подкатить свои попользованные — ну, или нет — яйца к кому-то невменяемому, слабо осознающему, что происходит с ними. Они не понимали и даже не пытались. Просто зубоскалили, рассказывая, как бы они засадили тому или этому омеге, или обоим сразу, потому что «меня на всех хватит». А после, если им всё-таки удавалось это сделать, хвастались, рассказывая о том, какие они замечательные любовники, независимо от того, правда это или нет. По собственному мнению, они всегда были на высоте, даже если кончали со скоростью пулемётной очереди, а омега толком возбудиться не успел. В пользу теории с приближением течки говорило и то, что до сегодняшнего дня Джуд ни одного занятия не прогулял, исправно посещая лекции. Рано или поздно он должен был пропустить пару-тройку дней. Всё же Ирвин не лгал, когда говорил, что амбулаторная карта не лжёт, и Фитцджеральд такой же омега, как мы. Просто со стальным характером, такими же яйцами и принципами. Заметив меня, один из альф засвистел. — Да это же самый сексуальный омега нашей академии! — воскликнул кто-то из его приятелей. — Детка, отсосёшь мне за пару дополнительных тренировок? Именно из-за таких остроумным альф я до сих пор не заходил в чат и вообще старался лишний раз не светиться в социальной сети «Винтерсторма». Чтобы избавиться от сомнительного внимания, недостаточно было — покинуть чат и больше никогда там не появляться. В личных сообщениях меня тоже доставали, присылая свои пасквили одинокого дрочера, решившего разнообразить досуг написанием сомнительных рассказов, а после бросившего огрызок текста объекту эротических грёз. Я не дочитывал послания до конца. Просто уже на автомате кидал отправителей в чёрный список и закрывал страницу. Старался отдышаться, но чувствовал, как сердце гулко бьётся в груди, а руки дрожат. Сейчас я альфе тоже не ответил, просто показал средний палец, а сам направился к Джуду. Рядом с ним мои догадки о приближающемся гормональном взрыве получили ещё больше подтверждений. Природный аромат усилился. Я снова чувствовал запах роз, не приглушённый, а очень и очень ярко выраженный. Притягательный настолько, что меня едва не швырнуло прямо к нему под ноги. Будь он альфой, я бы их целовал. Прямо здесь. Прямо сейчас. Втолкнув в первую попавшуюся раздевалку и пытаясь дорваться до тела с одержимостью голодного, увидевшего перед собой не просто кусок хлеба, а самое желанное на свете блюдо. Но омега... Чёрт. Даже думать об этом было странно, хотя я бы не удивился, начни мне сниться эротические сны с его участием. В обычных-то уже успел засветиться, притом неоднократно. Я не был силён в толковании сновидений, потому мало понимал, что хотело донести до моего сведения подсознание. В моих снах Джуд варил колдовское зелье, а потом разливал его по кружкам и предлагал мне. Цвет у напитка был таким же насыщенно-зелёным, как глаза Фитцджеральда. Я смотрел то в них, то на напиток. То в них, то на напиток. Во сне меня мучила жажда. Такой силы, словно я месяц без остановки по пустыне скитался. Я готов был выпить что угодно — не только этот напиток, соблазнительно пахнущий розами и — совсем немного — полынью. Но принять решение не успевал. Просыпался раньше, чем губы касались края чашки. Или раньше, чем чья-то ладонь тянулась к ней, намереваясь выбить из моих рук этот напиток. Чисто на уровне ассоциаций предполагал, что рука может принадлежать моему папе, потребовавшему от меня обещаний, а под зельем подразумевалось непосредственно общение с младшим Фитцджеральдом. То, от чего я, желая успокоить Миккеля, находившегося на грани нервного срыва, добровольно отказался. И относительно удачно исполнял сыновний долг, если закрыть глаза на тот непродолжительный обмен колкими замечаниями в общей кухоньке. За эти пару недель мы с Джудом практически не разговаривали. Так, от случая к случаю фразами перебрасывались, и не по своей инициативе, а потому, что спорили во время занятий по литературе и не разделяли точку зрения на персонажей «Гордости и предубеждения». Да и вообще на любых других героев. У Джуда вообще было полно, как бы комично это не прозвучало в связи с актуальной для ознакомления книгой, предубеждений. Все они относились к литературным произведениям, занимавшим место в списке обязательных к прочтению. Большую часть их он находил основательно устаревшими и навязывавшими неправильные идеалы, ознакомившись с которыми, омеги думают, что так и нужно. Так и должно. Счастье в семье, муже, детях, а не в самореализации и развитии потенциала, заложенного в каждую личность при рождении. Читают, проникаются, запоминают. Вот и позволяют ломать свои жизни всяким самовлюблённым мудакам. Свист и похабные комментарии, доносившиеся со стороны ограждения, для Джуда не остались незамеченными. Он повернул голову в мою сторону, осмотрел придирчиво. — Что надо? — спросил недовольно. Неудивительно. С тех пор, как наши папочки сошлись в коридоре, словно дуэлянты без пистолетов, — и хорошо, что без них, потому что в противном случае малой кровью бы не обошлось, — он вообще удивительно холодно на меня смотрел. Чуть ли не ненавидел, забыв об одном важном правиле, гласившем, что дети за родителей обычно не отвечают. То, что однажды случилось с ними, не гарантия того, что наши судьбы пойдут по схожему сценарию. И если Миккель когда-то увёл у Оливера альфу, это не означает, что я обязательно испорчу жизнь самому Джуду. Думать об этом было смешно. К тому ведь никаких предпосылок не было! Единственное, что я мог сотворить, чтобы насолить Джуду — это увести у него омегу. Но... зачем? Мне омеги не были интересны. Я по-прежнему восхищался их красотой, но сексуального желания не испытывал. У меня было множество способов убедиться в этом. Да те же моменты, когда мы все переодевались в общих раздевалках и принимали душ после занятий спортом. Ни один. Ни на сотую процента не вызвал у меня смущающих мыслей, не заставил переосмыслить собственное отношение к жизни, ориентации и гранях дозволенного. Так что Джуд со своими любовными интересами мог не беспокоиться и спать спокойно. Соблазнять кого угодно и наслаждаться очередным любовным трофеем. Я бы за него только порадовался, а не помчался совать палки в колёса. — Выглядишь паршиво, — заметил я, проигнорировав вопрос. Вблизи он и, правда, выглядел хуже, чем на расстоянии. Под глазами залегли лёгкие тени, а на лбу выступила испарина. На виске подрагивала жилка, движения стали нервными и несколько заторможенными. У некоторых омег в этот период и, правда, немного нарушалась координация, часть представителей слабого пола по стеночке ползала, держась за последнюю. Если ползала. Некоторые вовсе пластом лежали и скулили, словно побитые собаки. Об ужасах этого состояния можно было рассуждать до бесконечности, а альфы запоминали его исключительно, как время для охренительного секса. Особенности собственного организма Джуда напрягали. Напрягала вынужденная слабость, которая его окутывала и лишала воли. Он переломил травинку на несколько частей и с раздражением отбросил её в сторону. — Спасибо, что сказал. А то я без тебя не знаю. — Заниматься будешь? У тебя такой вид, словно ты с лошади свалишься сразу, как только в седло опустишься. — Не то чтобы ты сильно ошибался, потому, нет, не буду. Мне разрешили сегодня бездельничать. Просто постою тут, раз уж всё равно переоделся. — Тебе настолько плохо? Нелепый и неуместный вопрос. Только дурак бы не заметил, что, да. Плохо. Очень. Возможно, Джуд и вовсе относился к числу тех омег, которых течки выносят в открытый космос, состоящий из боли, отрезающей от реальности, когда ни числа, ни месяца, ни года не помнишь. Имя своё и то забываешь. Просто валяешься в прострации и надеешься, что это закончится. Когда-нибудь. Должно. Вечно продолжаться агония точно не будет. С другими омегами он свои интимные проблемы не обсуждал, в советах не нуждался и вообще намеренно отгораживался от одноклассников. С учениками из других групп вряд ли вёл себя откровеннее. — Что ты. Мне супер. — Я серьёзно. — С жалостью — сразу нахуй, — произнёс он, усмехнувшись. — Хочешь помочь, приходи через несколько часов в мою комнату. Вот тогда мне станет хорошо. От того, что ты на меня своими оленьими глазами таращишься, пользы нет. Минус в том, что если ответишь согласием, мы оба с занятий пропадём, и снова слухи поползут, а у тебя пунктик на репутации. В остальном — пофиг. С лекциями, думаю, твой приятель-староста поможет, не оставит страждущих в беде. — Если приду, что ты будешь делать? — хмыкнул я. Ещё один неловкий вопрос. Некоторые — многие — малолетки были догадливее меня. Нет, я понимал прекрасно, на что он намекает. Он ведь и не намекал — открытым текстом говорил, но, я, правда, не знал, чем могу помочь. В течку омеги жаждали не просто члена. В течку они хотели двух вещей. Узлов — чем больше узел, тем лучше, — и вязки. Чтобы их драли жёстко, сильно и беспощадно. Накачивали спермой и заявляли на них свои права, кусая за загривок, оставляя на нём следы зубов, а на теле — насыщенный, мускусный запах. Запах хозяина, как называли его некоторые омеги. Запах власти. Признак доминирования, заложенный в генетический код каждого альфы. Я бы так не смог. Я не был для таких фокусов природой предназначен. В отрыве от непосредственно этой ситуации, напрашивались неутешительные выводы. Я, кажется, вообще бревном был полнейшим. Не зря Шон так меня называл. И это в своей стандартной пассивной позиции. Актив из меня вышел бы в разы хуже. Не актив — сплошные слёзы. Обнять и плакать. Один от того, что ему плохо, больно, невозможно. Другой от того, что пользы от него никакой. Впрочем, представить Джуда плачущим было так же сложно, как сдвинуть тектонические плиты. — Хотя бы надышусь тобой, на что-то другое ты вряд ли согласишься, — ответил Джуд, неожиданно резко, без предупреждения, хватая меня за шею и прижимая к деревянной обшивке стен конюшни. Я замер, вновь забывая, как это — делать ритмичные вдохи и выдохи. Мой мир расплывался в лёгкой дымке. Не было ни академии, ни предстоящих занятий, ни запаха сена. Но были розы. Одни только розы. Много-много роз. Персональный рай, как он есть. Дыхание Джуда скользило по коже. Он жадно вдыхал мой аромат. Не было сомнений, что он его ощущает так же явно и ярко, как я чувствую его. Мне почти хотелось, чтобы сухие губы — из-за температуры они слегка потрескались и стали шершавыми, — царапнули кожу. Чтобы я почувствовал это ещё довольно невинное, но уже куда более серьёзное — для нашего взаимодействия — прикосновение. Чтобы меня встряхнуло и отрезвило. Чтобы на смену любопытству пришёл страх, и я, дополнив теорию о пугливых оленятах, сбежал, оставив Джуда в одиночестве, а потом отмывался от его прикосновений столь же активно, как отмывался после столкновения с Тедом и мистером Митчеллом. Но Джуд не целовал, не переходил установленные границы, не переступал через начерченную красным жирную линию. Он просто нюхал, как будто я был ароматическим саше, способным расслабить, уменьшить боль и подарить ему то ли умиротворение, то ли наслаждение, сравнимое с тем, что доставляют своим омегам умелые и заботливые любовники-альфы. Я стоял неподвижно, прижимая ладони к стене. Смотрел неотрывно вверх. На меня как будто падало небо, а мне было наплевать: раздавит оно меня или нет. Со стороны, наверное, могло показаться, что Джуд не просто дышит. Его действия, с позиции наблюдателей, походили на что-то серьёзное. И чем дольше он это делал, тем сильнее мне хотелось обнять его в ответ. Просто, чтобы его запах осел на моей одежде, а мой — на его, раз уж он в этом так сильно нуждается. — Ничего не изменилось, — сказал Джуд, выдыхая мне в шею. — О чём ты? — Ничего не изменилось, — повторил увереннее. — Твой природный аромат. Сука, какой же он всё-таки охуенный. Если и изменился, то хуже точно не стал. Может, лучше, чем раньше. Он не поцеловал. Он лизнул кожу на моей шее, словно мечтал не только вдохнуть, но и узнать, какой вкус таится за этим запахом, и... И, блядь. Я готов был признать, что меня снова прошило током от непродолжительного прикосновения. Но не от отвращения. А от того, насколько оно мне понравилось. Насколько правильным и естественным показалось в данный момент. Насколько испугало... и заставило тут же оттолкнуть Джуда от себя, уперевшись ладонью ему в грудь. Он понял без слов, отстранился, усмехнулся привычно. — Только не посылай меня туда, куда обычно отправляешь, — произнёс насмешливо. — Лучше пожелай сходить в задницу. — Течка у тебя. — Да без разницы, — хмыкнул он. — Шестьдесят девятую никто не отменял. — Кого? — Позу, — пояснил Джуд. — Шестьдесят девятую. Валетом. Ты вылизываешь партнёра, он — тебя. Или отсасываешь ему, а он — тебе... Это круто. Наверное, я вспыхнул от этих слов. Загорелся, как рябиновый куст поздней осенью, усыпанный спелыми ягодами. Лицо стало ярче, чем листья клёнов, растущих вдоль аллей в нашей академии. Не просто красное, а огненное. — Откуда ты вылезло, наивное летнее дитя? Неужели родители никогда не рассказывали, откуда берутся дети, а уроки сексуального просвещения ты благополучно прогулял? — спросил он, поглаживая большим пальцем мою нижнюю губу. — Фитцджеральд, хватит лапать омег, — раздалось со стороны ограждения ещё одно заманчивое предложение. — Лучше приходи ко мне. Покажу тебе небо в алмазах. Узнаешь, как это — с настоящим мужчиной. Позабочусь о тебе, натяну так, как попросишь. — Или это я тебя натяну, — крикнул Джуд, повернувшись на зов. Поразительно, но несколько минут, проведённых рядом со мной, что-то в нём изменили. Нездоровая меловая бледность исчезла, жилка перестала дёргаться, да и общий вид уже не был настолько болезненным. Понятия не имею, как это действовало. До сегодняшнего дня я с подобным не сталкивался и слышать не слышать. Все знакомые — да и незнакомые тоже — врачи в унисон твердили, что боль омеги в течке — и перед ней, — способен снять лишь альфа. Чем выше процент истинности, тем лучше это работает. Некоторым и трахаться безудержно не надо было, хватало лёгкого прикосновения руки и объятий. Правда, с повышением процента совместимости и градус сексуального желания становился выше. Своего истинного нельзя было не хотеть. Чтобы полетели искры, достаточно было обменяться взглядами, а дальше всё остальное отходило на сотый план. И мир замыкался на идеальном партнёре. В нашем случае эффект плацебо сработал. Не иначе. — Чё?! — взревел альфа. — Чё слышал, — передразнив его, огрызнулся Фитцджеральд. — Если из нас двоих кто-то кого-то и натянет, то это буду я. Раз тебе так хочется, станешь омежьей сучкой, Донни. Обещаю позаботиться о тебе и принять к сведению все пожелания. Не хватит моих природных размеров, секс-шоп нам в помощь. Друзья неведомого мне Донни — может, мы уже пересекались, но я не запомнил, — синхронно, как по команде, заржали. Сам он стоял, будто оплёванный, сжимая ладони на перекладине ограждения. Если бы со стороны тренерской не появились преподаватели, он, скорее всего, перепрыгнул бы через ограждение и кинулся на Джуда, посмевшего прилюдно его унизить, с кулаками. Но к нам приближались три тренера. Драка не состоялась. К счастью. Не думаю, что в таком состоянии Джуд мог отделать его, словно младенца. Неудивительно, что с появлением взрослых, накал страстей пошёл на спад. Разговоры о сексе стихли и больше не действовали на нервы. Подозреваю, альфы могли и дальше вести обсуждение, но делали это вполголоса, чтобы не навлекать на себя гнев преподавателей. Джуд, пренебрегавший занятиями по личным причинам, вновь занял наблюдательный пост у конюшен. Нашёл ещё одну сухую травинку... Запах роз оставался на моей одежде. Я чувствовал его так явственно, словно прогуливался по саду, а не рядом с конюшнями отирался. Думал о своём запахе. О том, каков он. Насколько выражены в нём ноты имбиря, о которых мне однажды сообщили. Что в этом запахе такого особенного. Мне имбирь, как таковой, никогда не нравился. Доставая упаковку с сушёной приправой, я тут же начинал чихать, и это не сказать, что сильно воодушевляло. А Джуду вон доставляло. Привет-привет. Давайте знакомиться. Эйден «Я ваша пастилка от кашля с ароматом имбиря» Фишер. Его запах и мимолётное касание языка к шее сделали своё дело. Мешали сосредоточиться. Я то и дело вскидывал руку, прикасаясь к тому месту, к которому он прикоснулся. Словно там что-то горело, саднило и болело. Или щекотало, но не смех провоцировало, как в случае со щекоткой Ирвина, а нервозность и... Чёрт знает, что это вообще было за ощущение. Я с таким впервые за свою непродолжительную жизнь сталкивался, потому испытывал определённые затруднения с описанием. Для Джуда это всё, несомненно, не осталось незамеченным, потому что каждый раз, когда взгляды наши сталкивались, он ухмылялся. Спасибо, что воздушные поцелуи не отправлял. В противном случае, я бы провалился сквозь землю и больше не сумел подняться на поверхность. В конце концов, он снял пиджак и после непродолжительных колебаний уткнулся в него носом. На лице появилось умиротворение, которое ни одному человеку, практикующему йогу ради успокоения, не снилось. Вряд ли придуривался и играл на публику. Сейчас он не в том состоянии и не в том настроении был, чтобы дурачиться. Я как раз седлал верного Рейвена — всего-то несколько месяцев, а мы с коняшкой уже успели подружиться, — когда это произошло. Неудивительно, что не сразу смог забраться в седло. Анализировал увиденное. Вдоль позвоночника привычно прокатилась непривычная волна. Это был не знакомый озноб и предчувствие чего-то гадкого. Фантомное прикосновение. Словно чужая сильная, но вместе с тем — заботливая рука гладит по спине. Снова и снова. Разминает мышцы, что-то чертит на коже, рисует незамысловатые узоры. А потом я слышу шёпот, и Джуд — его голос ни с чьим не спутать — шепчет, что я его, — его, только его — омега. Что я создан для него. Что мы — Истинные. Чушь собачья. Давно доказано, что такого не бывает. Разозлившись на себя и своё, слишком богатое воображение, я всё-таки забрался в седло и направил Рейвена на старт, к полосе препятствий. С недавних пор у нас начало получаться. Вместе мы брали небольшие препятствия. В ближайшее время собирались повысить уровень сложности. Сегодня в последний раз отрабатывали знакомые трюки. Это занятие не должно было быть выдающимся, запоминающимся и из ряда вон выходящим, однако... Закон подлости, влюблённый в меня, будь он неладен. А ещё альфы, нашедшие способ отомстить Джуду за недавний выпад. Воспользовавшись тем, что омеги, занимавшиеся сегодня в клубе верховой езды, на время остались без присмотра наставников, взяли на вооружение грязные методы. Мы с Рейвеном, успешно пройдя полосу препятствий и взяв несколько барьеров, отдыхали. Я собирался повторить и закрепить успех немногим позже, а пока уступил место другим ученикам. На землю не спрыгивал, держался в седле. Только от защитного шлема избавился и наблюдал за тем, как вдали разливается малиново-оранжевый горизонт. В этих оттенках умирающего дня было что-то одновременно чарующее и тревожное. Попытка отыскать взглядом Джуда провалилась. Место, где он стоял прежде, пустовало. Видимо, ему стало хуже, и он поспешил ретироваться, а я, поймав столь несвойственную мне волну азарта, этого не заметил. — Эй, парень, ты что, свихнулся? — голос одного из омег, обучавшегося в другой группе, но посещавшего занятия в конноспортивном клубе, заставил встрепенуться. — Свали отсюда. Лошади огня боятся. — Боятся, да? — с ухмылкой переспросил Донни. — Правда? Как раз то, что мне нужно. Добавим в это скучное шоу огонька. Повернувшись, я увидел в руках Дональда самодельный факел, сделанный на скорую руку. Из говна и палок, что называется. Первого, на самом деле, не было, а вот второе — да. Сухие ветки, какие-то старые тряпки, намотанные на них и, судя по тому, как ярко горело пламя, пропитанные бензином или любой другой горючей жидкостью. Дональд, заметив мой настороженный взгляд, ухмыльнулся довольно, перепрыгнул через ограждение и в первый раз взмахнул факелом перед мордой Рейвена. Тот заржал испуганно и отступил назад. — Совсем ебанулся?! — рявкнул я. — Отойди немедленно. Одним взмахом Дональд не ограничился. Рейвен продолжал отступать. Языки пламени продолжали рассекать сумерки. Каждый взмах напоминал кровоточащую рану, которая тут же исчезала. — И не подумаю. Это весело, не правда ли? — Что именно? — Игра, в которую мы сейчас играем. Шлюха на костре, — хмыкнул Дональд, ткнув горящим факелом Рейвену в глаза. Конь шарахнулся назад, становясь на дыбы, поскольку отступать было некуда. Едва не сбросил меня на землю. Его ржание стало ещё громче и истеричнее. Крупное тело необычайно напряглось. Факел несколько раз скользнул по бокам, и в воздухе потянуло палёной шкурой. — Интересно, что в тебе такого особенного? — спросил Дональд. — Как думаешь, придёт Фитцджеральд на помощь? Или нет? — Какого... — начал я, но закончить фразу не успел. — Пошёл! — громко выдал Дональд, факел с размаху приземлился на спину Рейвена. На губах альфы застыла улыбка, достойная того, чтобы быть увековеченной в энциклопедии самых знаменитых маньяков десятилетия. Он находил свои действия восхитительными, как будто не понимал, что фактически совершает преступление, способное привести к летальному исходу. Или понимал, но уровень его моральных ценностей был настолько низок, что он не ужасался, а приходил в восторг. Рейвен сорвался с места и стрелой полетел вперёд, сшибая первое же препятствие, находившееся у него на пути. Он не разбирал дороги. Вперёд его гнал страх и воспоминания об угрозе, исходившей от человека и от огня. Я попытался остановить коня, как нас учили на занятиях, но он не реагировал на команды и жесты. Я натягивал поводья, приказывая остановиться, а он всё равно рвался вперёд, боясь, что если остановится, его снова будут тыкать горящими факелами и избивать ни за что. Страх в эту минуту завладевал и мной. Ситуация не просто выходила из-под контроля. Она уже вышла. Вылетела. Так же, как Рейвен с тренировочной площадки, перенеся меня через ограждение. — Фитцджеральд, спасай свою тёлочку, а то она в отбивную превратится! — последние слова, которые я разобрал. Затем — смех гиен, считавших, что их шутка получилась на редкость смешной. После всё слилось воедино. Крики, свист ветра и гул крови в ушах, огненные всполохи, рассекавшие сумерки, омерзительные голоса альф, считавших своё поведение абсолютно нормальным. Эти компоненты смешались, перетекали друг в друга, пальцы стали деревянными от напряжения, я перестал понимать, где, что, когда и зачем. И не придумал ничего лучше, чем крепко зажмуриться. Страх смерти сейчас находился совсем рядом. Я ощущал её присутствие за спиной. Рейвен нёс меня вперёд, летел, наплевав на преграды, забыв о наезднике, забыв всё то, чему его учили несколько лет подряд. Выбирая лошадь для занятий верховой ездой, я долго колебался между Рейвеном и ещё одной лошадью. В итоге выбор пал на него. Всё потому, что знающие люди утверждали: большинство лошадей в академии норовистые, и новичку, никогда прежде не занимавшемуся выездкой, совладать с ними будет непросто. Из всех, предложенных мне лошадей, Рейвен был самым спокойным и лучше всего подходил начинающему наезднику. То, что мы с ним отлично поладили с самой первой встречи, вселяло надежду и дарило уверенность, что взаимопонимание это не исчезнет до конца года, а, значит, я успешно закрою все предметы, несмотря на сплошные провалы в играх с мячом. Увидев Рейвена таким, каким он был сейчас, я бы ни за что не поверил, что у него тихий и спокойный нрав. Я бы держался от него на расстоянии и бежал, как от чумы. Печально, но бежать было некуда. Поле, отведённое под тренировки, давно осталось позади. Рейвен нёс меня по лесу. Я намертво прилип к своей лошади, продолжал жмуриться, чувствовал, как по щекам текут слёзы, получал многочисленные пощёчины. Ветви хлестали по лицу, одна из них оказалась особенно сучковатой, и я вскрикнул, почувствовав, как щёку обожгло болью, когда её оцарапало. Рейвен перелетел через какие-то кусты, и я снова едва не упал. — Да остановись же ты, — прошептал, кусая губы до крови, но даже её привкус меня не отрезвлял. — Пожалуйста, Рейвен. Он не останавливался. По-прежнему игнорировал все мои команды и нёсся туда, где, по его мнению, было безопасно. Туда, где не было обезумевших альф, тыкающих в глаза горящими факелами. Цокот копыт и хруст ломаемых под ними веток казался мне зловещим. Ни о чём подобном в романтической литературе, разумеется, не писали. Конные прогулки, описанные на их страницах, обычно проходили чинно, благородно и заканчивались либо пикниками у живописного лесного озера, либо сексом в конюшне. Мне ни то, ни другое не светило. Передо мной маячили перспективы — слететь с лошади и либо разбить себе голову, либо сломать позвоночник, либо шею. Не сказать, что эти варианты приводили меня в экстаз. Но из трёх зол я выбирал меньшее. Если мне суждено погибнуть сегодня, если смерть неизбежна, то пусть она будет мгновенной, без лишних мучений. Такой, чтобы я ничего не успел почувствовать и не превратился на долгие годы в овощ, который становится самой настоящей обузой для родных и близких. В какой-то миг мне почудилось, что я слышу цокот копыт ещё одной лошади. Однако наваждение это быстро схлынуло. Я всё-таки прокусил губу, и рот наполнился привкусом крови. Сложно сказать, как долго Рейвен нёс меня к неведомой цели, но в какой-то момент, я снова услышал цокот, ржание, треск, с которым переламывались сухие ветки, когда лошадь отталкивалась от земли. Слышал каждый шорох, даже, как летели из-под копыт мелкие камешки. Ржание громкое и пугающее раздалось впереди, а потом что-то огромное вылетело наперерез нам, остановилось, став преградой, и Рейвен замер, как вкопанный. Поводья врезались мне в руки, оставляя на коже кровоточащие полосы — перчатки лежали в кармане, на время перерыва от них я тоже избавился, — настолько сильно я их сжимал. Дыхание сбилось окончательно. Я рыдал, икал и снова рыдал, словно мне было не почти восемнадцать, а три, и кто-то злой только что разрушил до основания мой замок из песка, сравняв его с землёй. Посчитав, что этого недостаточно, убил принца, оторвал игрушечному рыцарю, принца охранявшему, голову и вышвырнул её в канаву, кишащую ядовитыми змеями. Я уткнулся носом в шею лошади, прятал лицо и ненавидел себя за эту слабость. За то, что плачу, понимаю, насколько это стыдно, но не могу остановиться. Мой спасатель соскочил с лошади и направился ко мне. Потянул за полу пиджака. — Эйден, — позвал нежно. — Ну же, лапушка... Давай, разожми пальцы. Действительно. Кто бы ещё бросился мне на помощь? Я ни секунды не удивлялся. Какая бы опасность мне не угрожала, рядом всегда оказывался он. Будь то чокнутый альфа, не умеющий держать член в штанах, или обезумевший от вида огня и боли, им причинённой, конь, из переделок меня стабильно вытаскивал Джуд. Этот случай исключением из правил не стал. Исполнив заветное желание зевак, Фитцджеральд бросился спасать «свою тёлочку», не позволив ей превратиться в лепёшку. Ну, или просто-напросто бездыханное тело, пролежавшее в лесу до утра, а с наступлением нового дня переехавшее на прозекторский стол. Я понимал всё, прекрасно слышал каждое слово, ко мне обращённое, но выполнить просьбу Джуда не мог. Пальцы по-прежнему отказывались слушаться. Неподвижные, как из камня высеченные. Слёзы высохли. Не сразу, но высохли. Кровь остановилась, запеклась тёмной корочкой на губах. И тогда я повернул голову, посмотрел на Джуда. Он улыбнулся через силу. Было видно, что чувствует он себя не просто паршиво — где-то на грани жизни и смерти балансирует, настолько его мучают и выматывают гормональные перестройки. Удивительно, как он в таком состоянии умудрялся гордо держаться в седле и не боялся, что его спасительная операция закончится провалом. Наверное, у него и времени на раздумья особо не было. Он просто увидел, услышал смех шакалов и бросился спасать самого удачливого омегу в истории академии «Винтерсторм». Его ладонь легла поверх моей, погладила с осторожностью. — Отпусти, — произнёс он. — И иди сюда. С лошади я не соскочил браво, как делал это во время нескольких последних тренировок. Еле сполз. Стёк. А потом едва не повалился к ногам Джуда, почувствовав нереальную слабость во всём теле. Ему было хреново не меньше, чем мне, но он успел подхватить. Поддержал. Не сказал ничего, когда я вцепился вместо поводьев в ткань его пиджака и сдавил до боли. — Всё закончилось, лапушка. Отмирай, — прошептал Джуд мне на ухо и крепко, до хруста рёбер, сжал в объятиях. — Блядь, — выдохнул я. Первое слово. Самое важное. Показатель живости и появления связи с реальностью. — О, узнаю Фишера, — усмехнулся Джуд. — Просто слово-маркер. Ты как? — Я б-б-б... — Что? — Я больше никогда, никогда, никогда на эту лошадь не сяду. — Но возвращаться-то нам как-то нужно? Уже стемнело порядочно, а провести ночь в лесу, особенно в моём положении — так себе перспектива, — хмыкнул он. — Хочешь, чтобы я на Рейвена пересел? Окей, давай поменяемся. — Нет. — Что — нет? — Тебе я на него сесть тоже не позволю. Именно потому, что сейчас ты в таком состоянии. — Тогда что предлагаешь? Свить любовное гнёздышко на ближайшей ветке и провести там несколько дней? Хитрый план, — усмехнулся Джуд. — Мне он даже нравится. Скажи, ты это всё нарочно устроил? Подговорил Донни... Этот умственно-отсталый сам бы до такого не додумался. — Перестань всё в клоунаду переводить, — прошипел я, моментально раздражаясь. — Я этого и не делаю. — Неужели? Каждая твоя шутка... — Это не шутки, лапушка. Ты мне действительно нравишься. — Тебе мой запах нравится, а не я. Встретишь альфу с подобным ароматом, и он станет центром твоей вселенной. — Я не хочу альфу. — Сейчас. Потом всё будет иначе. — Да-да. Через десять лет. Как минимум, один ребёнок и обязательный муж. Я слышал недавно, какие перспективы меня ожидают в дальнейшем. Ты повторяешься. Да и какая мне разница, что там через десять лет будет, если течь я начну уже этим утром? Хотелось бы знаменательное событие в кровати и с самотыком в руках встретить, а не на камнях, посреди дикой природы и без вспомогательных средств. — Ты невыносимый и невозможный, — выдохнул я. — Фраза про самотык смутила, да, лапушка? Предпочитаешь пальцы? Или тебе больше нравится язык? — Блядь, заткнись!!! Смутила. Да. Не могла не смутить. Я вспомнил все просмотренные фильмы, в которых развратные омеги ублажали сами себя и как-то очень просто представил на месте одного из них Фитцджеральда. Если он нуждался в удовлетворении, он бы это сделал, не испытывая жгучего стыда за свои потребности. Это мне, чтобы решиться однажды на пальцы, пришлось долго и муторно убеждать себя, что это естественно, что в этом нет ничего страшного, что у меня на лбу не загорится неоновая табличка, рассказывающая всем и каждому, чем я занимался в темноте своей спальни, замотавшись в толстовку бойфренда. Не последнюю роль в этих сомнениях сыграло поведение некоторых альф, начавших с тринадцати-четырнадцати лет, когда в жизни юных омег только-только вошло такое явление, как гормональные взрывы, дразнить нас и называвших текущими сучками, которые в раздевалках отлизывают друг дружке. Эти слова задевали и коробили. Кто-то отделывался ехидными, колкими замечаниями, брошенными в ответ. Кто-то молчал. Кто-то и вовсе начинал плакать, потому что это действительно было неправильно — пинать человека за его несовершенную физиологию. Как будто мы намеренно текли, а не природа над нами издевалась. На уроках биологии учителя говорили, что этим стоит гордиться, что мы даём новую жизнь, что без омег мир стал бы совсем другим, вернее сказать, без них человечество вымерло бы окончательно. Но альфы всё умудрялись скатывать в пошлость, потому мы не гордились — ненавидели себя. Ежегодные осмотры и вовсе были адом. Шутки про полотенца, обязательную гигиену и календари циклов. Как будто где-то прорвало канализацию и из неё полились шутки, смешанные со стандартным её наполнением. Зажимания по углам, шлепки по заднице и непристойные предложения. — Хочешь, я осмотрю тебя самостоятельно? Поиграем в доктора? Потому-то и сейчас я не хотел возвращаться к неприятным обсуждениям. Мне хватило унижения в самом начале пути, когда я только-только превратился из маленького, беззаботного омежки в омегу, способного подарить миру часть себя в виде потомства. Джуд засмеялся, услышав мой вопль, но к пожеланию, не в самой деликатной форме высказанному, прислушался. Поспешил сменить тему на ту, чтобы мне тоже была неприятна, но требовала немедленного принятия решений. — Что с лошадьми делать будем? Кто на ком стоит? Кто на ком едет? Ты сядешь на Дороти или?.. — На Дороти сядешь ты. — А ты? — А я с тобой. Буду сидеть у тебя за спиной, следить за дорогой и придерживать, чтобы ты не упал. — Или оба свалимся в ближайший овраг, потому что ты везучий, а я уже основательно гормонами по башке приёбанный, — резюмировал Джуд, оценивая наши шансы на отсутствие сомнительных приключений. — Или так, — пробормотал я, прижимаясь лбом к его плечу. Ощущал острый приступ безудержной тоски. Осознавал масштаб вселенской несправедливости. Почему, почему, почему он был омегой? Почему всё должно было быть именно так? Родись он альфой, я был бы весь его, без остатка. Я бы не просто позволял мимолётно обнимать меня. Я бы не стеснялся его прикосновений, а сам откровенно и бесстыдно за ними тянулся. Я бы целовал его прямо сейчас, прямо здесь. Самозабвенно и горячо, со всей страстью, которая во мне таилась, со всей нерастраченной пока нежностью, с любовью, которой не испытывал ни к одному из встреченных прежде альф, но мечтал однажды подарить своему избраннику. Я бы не позволил ему отстраниться. Продолжал целовать до тех пор, пока губы не распухнут, словно их осы искусали, и пока они не заболят. Я бы любил его, как никого и никогда. Но Джуд родился омегой, и это значило, что нам не по пути.