Те, что правят бал

18 — До свидания, мистер Фишер. Хорошего дня. Голос, который был единственным, что доводилось слышать на протяжении двух месяцев. Утром, в обед и вечером. Никакого разнообразия. Голос, принадлежащий мистеру Дитцу, моему лечащему врачу, если можно так выразиться. Доктор осторожно коснулся моей руки, похлопал по плечу. Я выжал слабую улыбку, с опозданием, слегка заторможено реагируя и на его действия, и на его слова. Затем — кивнул и перешагнул порог, вдыхая свежий воздух. Кажется, за несколько недель пребывания здесь мои лёгкие окончательно отвыкли от этого. Всё, что не больничный воздух — то форменная отрава, полосующая, будто лезвием. Адски болела голова, а ещё она была тяжёлой, словно свинцовый шар. Ужасное состояние, из которого не так-то просто выбраться. В какой-то момент стало страшно, и я оглянулся, прикидывая, что будет, если передумаю выходить в большой мир и вернусь. Не захочу уходить, откажусь от свободы, передо мной маячившей, снова окажусь у двери и скажу, что собираюсь прямо сейчас вернуться в свою палату. Туда, где всегда тихо и светло. Где горит яркий свет, раздают таблетки по часам, виртуозно избавляют от понятия ответственности, потому что самостоятельно ничего делать не нужно — только открывай рот и позволяй вкладывать туда химическую заразу, от которой мир плывёт и меркнет, и наступает очередная фаза своеобразного анабиоза. Здесь всё привычно. И голос доктора, тихий, понимающий, заботливый, и небольшая комната, которую можно пересечь от окна, закрытого решётками, до двери, запертой на ключ, всего за каких-то пятнадцать шагов, и море лекарственных препаратов, что нужно принимать по часам. Холодный душ, — или как это называется, когда ты стоишь голым в шеренге таких же психов, а санитары поливают вас из шланга? — и мерзкие маленькие кусочки бесполезного мыла. Оно скользит в ладони, всё время норовя выскользнуть и упасть на пол. Безумно сушит кожу, отчего она шелушится, оставляет на ней тошнотворно-сизые следы, но не даёт ни намёка на пену. Этот холод и липкость отвратительного мыла, от которого становишься грязнее, чем был, заставляют ненадолго выпасть из анабиозного состояния, поднять тяжёлые, как и голова, налитые свинцом веки. Посмотреть в глаза неутешительной правде. Усмехнуться и спросить, едва шевеля губами, пока есть возможность достучаться до своего мутного сознания: — До чего же ты докатился, детка? Не факт, что редкого просветления хватит для того, чтобы успеть сгенерировать ответ. Вопрос так и повиснет в воздухе, поток ледяной воды иссякнет, глаза снова закроются, и будет тишина. Белая, практически бесцветная тишина, в которой стройными шеренгами шагают призраки прошлого — далёкого и относительно недавнего, — а ты понятия не имеешь, что с ними делать. То ли хвататься за каждого и прорабатывать травмы, оставившие след на психике, то ли отмахиваться и с ужасом убегать, пока не стало поздно, то ли неподвижно стоять на месте, позволяя им рвать тебя на части. Порыв ветра подхватил пригоршню почерневших, основательно высохших листьев, лежавших на ступеньках, и понёс их куда-то. За пределами психиатрической клиники, в которой прошли последние несколько недель моей жизни, было страшно. Слишком шумно, слишком... живо. Нью-Йорк, сумасшедший муравейник с сотнями звуков, что моментально врываются в твою жизнь, едва не разрывая барабанные перепонки. После звенящей тишины лечебницы, в которой голос доктора услышать — уже чудо, — форменный ад. Я прикрыл глаза и ненадолго притормозил, пряча руки в карманы. Над городом сгущались тучи. Очередной парад свинцовых туч, налитых дождём, серость неба. Идеальный монохромный город. Одна сплошная серость, где-то максимально размытая, где-то насыщенная. Я как будто перестал воспринимать цвета. Жизнь окончательно их потеряла, осталось исключительно строгое деление на чёрное и белое. Скосив глаза в сторону и заметив прядь, выбившуюся из хвоста, я усмехнулся. Даже собственные волосы, чрезмерно яркие и горевшие пламенем в любое другое время, сейчас, казалось, потускнели и максимально выцвели. Были не яркими, а каким-то грязно-рыжими. С налётом той же серости, что и кожа, не знавшая нормального ухода, и позабывшая о существовании такой чудесной вещи, как горячая вода. Если бы мне, когда-то крутившему роман с одним из самых популярных учеников старшей школы «Соммерсет» сказали, что однажды я, амбициозный и — местами — самовлюблённый, буду в черепашьем темпе спускаться по ступенькам психиатрической клиники, а жизнь моя превратится в один сплошной, тотальный и непроходимый пиздец, я бы не поверил. Если бы мне сказали, что к двадцати восьми годам я успею дважды прокатиться до ада, погрузиться в самое его сердце и вернуться обратно, я бы послал собеседника нахуй, показал ему оба средних пальца разом и сообщил, что он ничего в жизни не понимает. Пусть подавится своими словами и засунет язык в задницу. У меня впереди нет никаких тёмных дней. Сплошная сказка, блестящее будущее и самая счастливая на свете жизнь. К двадцати восьми годам у меня будет роскошный особняк, автомобиль с откидным верхом, в котором я буду кататься по побережью, позволяя ветру играть с моими волосами, а самые завидные женихи будут драться за возможность поужинать со мной. Головокружительный роман с одним из благородных альф обязательно закончится великолепным свадебным торжеством, за право освещать которое передерутся все средства массовой информации, а торжество это будет названо бракосочетанием года или даже десятилетия. Но вот он я. Стою посреди больничного двора и смотрю равнодушным взглядом перед собой. Нащупываю непослушными пальцами документы, обёрнутые в плёнку и лежащие в нагрудном кармане. Пересчитывая мелочь, которая неведомым образом оказалась в том же самом кармане вместе с документами, хотя я совершенно не помню, при каких обстоятельствах рассчитывался наличкой, если всегда носил при себе карту. Ею же, по большей части, и пользовался. А вон, посреди пожухлых листьев горстка моих иллюзий, в мусорных баках, рядом с которыми ползает облезлый — что примечательно, рыжий — котёнок, играя всё с теми же листьями, мои мечты, похожие на груду битого стекла. Надежд нет, былой наивности и восторженности нет, веры в чудеса нет, нихера, по сути, нет, кроме тотального разочарования и настойчивой мысли, гласящей, что жизнь — дерьмо. Огромное, вонючее и максимально беспросветное. Здравствуй серый негостеприимный мир, знакомься со мной заново. Эйден Фишер. Двадцать семь — пока ещё — лет. Жертва насилия, как физического, сексуального, так и психологического. Тот, кто, сам того не желая, собрал в короткие сроки чёртово незавидное бинго. Особенно смешно это смотрится на фоне моего прошлого. Того самого, где я, избежавший серьёзных последствий и выходивший сухим из воды, был лицом проекта, призывавшего бороться с повышенным уровнем насилия. Накликал, похоже. Притянул то, что обходило стороной. За плечами множество разочарований, попытка суицида — неудачная, раз уж я всё ещё жив, — брак, заключённый под влиянием момента и почему-то до сих пор не расторгнутый, хотя эти отношения давно превратились в обузу. А, может, были такими с самого начала. В анамнезе — двое детей, от этого самого мужа. Близнецы Диккенс и Ройял, рыжие, как их папаша, но не с серыми глазами мертвецов, как у него, а с зелёными. Прямо, как у их отца. Возможно, именно глаза были той деталью внешности Сэма, в которую я когда-то если не влюбился по-настоящему, то хотя бы попытался это сделать. Третья беременность, протекавшая неудачно, закончившаяся выкидышем на довольно позднем сроке и приведшая меня в стены психиатрической клиники. Второй раз за мою, не самую продолжительную, жизнь. На этот раз, правда, по собственному желанию. Впервые в подобное — гостеприимное и замечательно поддерживающее бодрость духа — заведение меня засунул Эгон, решивший, что сын окончательно попрощался со своей крышей. В тот самый момент, когда пришёл к выводу, что любит омегу. Человека одного с собой пола. Непростительная, по его меркам, ошибка, за которую приговаривают к смертной казни и сжигают на костре. Без суда и без следствия. До того, как Эгону стало известно об этом, он готовил меня к поступлению в Гарвард. В итоге, Гарварда я не увидел, как своих ушей. Замена вышла неравноценной, но едва ли отца это волновало. Он решил всеми правдами и неправдами добиться перемен. Составил идеальный, по его меркам, план. Принялся претворять его в жизнь, шаг за шагом. Моё мнение, разумеется, к сведению никто не принимал. Оступившись однажды, я потерял в этой семье право голоса. Меня заочно записали в недееспособные личности. Я знал, что мои родители не примут этих отношений. Не питал иллюзий на их счёт. Однако не думал, что в своих стремлениях оградить меня от неправильной любви и таких же отношений, зайдут настолько далеко. После возвращения в Денвер они с Миккелем почти месяц продержали меня в изоляции. Отобрали телефон и ноутбук, унесли книги, забрали бумагу и ручку. Я не читал, не писал, не знал, что происходит в мире. У меня был информационный голод и отчаяние, постепенно перетекавшее в апатию с редкими проблесками ярости, пробуждавшейся после притворного проявления заботы. Меня заперли в комнате, ограничили мир четырьмя стенами, посчитали, что этого достаточно и не выпускали оттуда ни на секунду. На окнах моей спальни появились решётки. Жизнь стала невыносимой и именно тогда начала терять свои краски. Несколько раз в день в комнату приходил папа. Он старался не смотреть на меня, всё время отводил глаза и как будто боялся со мной заговаривать. Боялся, что я задам ему несколько неудобных вопросов. Например, почему он не пытается помочь своему ребёнку, а идёт на поводу у желаний Эгона? Почему в собственном доме я живу, будто в тюрьме, а мой поступок приравнивается едва ли не к серии жестоких убийств? Почему полюбить омегу, будучи омегой, это так страшно? Кто это придумал, если даже на законодательном уровне однополые браки в Штатах разрешены, и, с точки зрения закона, мы не преступники? Но я не задавал никаких вопросов, просто сидел на постели, обхватив колени руками, и кусал губы до крови. Миккель оставлял поднос с едой на столе и тенью выскальзывал из комнаты. А потом они оба наслаждались мини-концертом. Слушали звуки битой посуды и грохот от соприкосновения подноса с полом. Я не прикасался к еде. Ел лишь в те моменты, когда у Эгона сдавали нервы, он заходил в комнату, отвешивал мне оплеуху, а потом заставлял открыть рот, фиксировал челюсть и насильно заливал в меня бульоны, супы или соки. Заталкивал любую другую еду. Морщился презрительно, глядя на перемазанное с ног до головы чумазое существо, не встречавшееся с расческой и ванной комнатой уже неделю, а потом в замке снова поворачивался ключ. Мои волосы спутались и посерели, черты лица заострились, глаза стали огромными и безумными. Я не хотел жить, и с каждым днём убеждение в том, что это не мимолётное, а вполне осмысленное желание, становилось сильнее. Мыли меня тоже насильно. За волосы стаскивали с кровати, запихивали в ванну прямо в одежде, поливали холодной водой, а потом вышвыривали на пол и оставляли так. Либо ты лежишь там, зарабатываешь воспаление лёгких и дохнешь, либо поднимаешься, надеваешь чистую одежду и ползёшь обратно в кровать. Что ж, какой-то толк от импровизированной закалки всё-таки был. Я научился гасить крик в себе, когда это случалось дома, не начинал орать в лечебнице. Молча сносил издевательства над организмом, лишь стучал зубами, не попадавшими друг на друга от холода, а потом, оказавшись в знакомом до боли помещении, проваливался в мутный, долгий тягучий сон, порождённый медикаментозным лечением. Мне хотелось, чтобы он закончился, но он всё длился, длился и длился. Долго держать не оправдавшего надежд отпрыска в особняке Эгон не собирался. Воспользовался своими связями и отправил меня в заточение, искренне надеясь, что пребывание в застенках сумасшедшего дома пойдёт мне на пользу, а опытные доктора сумеют вытравить из моих мозгов гомосексуальную муть, пропитавшую их насквозь. Для усиления эффекта и достижения лучшего результата не придумал ничего лучше, чем нанять парочку альф из числа младшего медицинского персонала, щедро заплатив им за перевоспитание испорченного сына. Неудивительно, что они моментально откликнулись на предложение и пообещали сделать всё, что в их силах. Мой первый раз с альфой — альфами, раз уж их было двое, — состоялся в больничных стенах. В маленькой, тесной и неуютной палате с белоснежными стенами и ярким светом, заливающим всё пространство. Они щедро накормили меня психотропами в сочетании с гормональными препаратами, спровоцировавшими преждевременную течку, а потом пользовали, словно бесчувственную, силиконовую куклу, всю ночь. По очереди и разом, наслаждаясь беспомощностью пациента, попавшего в их полное распоряжение. Знали, что никакого наказания не последует, напротив, им ещё и благодарность за старания выпишут, потому прикладывали максимум усилий. Их тяжёлые мускусные запахи быстро заполнили пространство. Меня подташнивало. То ли от ароматов возбуждённых, слабо контролирующих себя альф, то ли от несочетающихся между собой препаратов, то ли от отвращения, накрывавшего в моменты редких проблесков. Мне не было хорошо с этими альфами. Мне было плохо до омерзения. Все рассказы о текущих омегах, с готовностью запрыгивающих на любой альфийский член, оказались ложью. Не будь я настолько беспомощным в тот миг, не окажись мои руки скованными, отбивался бы до последнего. Но мне не оставили ни единого шанса на спасение. Видимо, и Эгон, устроивший это для единственного сына, и его соратники, принадлежали к той категории альф, что искренне верят, будто единственное, чего омеге не хватает в жизни для полного счастья, — это член альфы с долбаным узлом. Как только увижу это богатство природное, как только впервые почувствую в себе и испытаю первый оргазм под альфой, все мысли об омеге, которому признавался в любви, исчезнут. Я снова стану нормальным, ни единого отклонения в сторону. Как и обещал Миккель, забуду обязательно, а потом, спустя годы, буду смеяться над своей нелепой влюблённостью, которая когда-то казалась смыслом жизни. Альфы, наигравшись, оставили меня только под утро. За окном занимался рассвет, когда психотропные вещества потихоньку начали меня отпускать, а затуманенное сознание — понемногу проясняться. У меня саднило в горле, и отчаянно горел задний проход, я сорвал голос, едва не вывернул себе руки, — как минимум, содрал на запястьях кожу, пытаясь вырваться из пут, — и залил кровью простыни. Хотя, пожалуй, залил — слишком громкое слово. Всего-то несколько капель из порванной задницы, таких пугающих и неестественно-красных на серых больничных простынях, знававших много лучшие времена. Привкус спермы во рту и мысль о том, что узел — самое омерзительное, что мне когда-либо приходилось чувствовать внутри своего тела. Если с чужими размерами я готов был более или менее смириться, то эта ебаная дрянь едва не разодрала мне задницу на британский флаг. Впрочем... Почему, едва не разодрала. Именно это она и сделала, раз уж были боль и кровь. Просто понимал я всё с опозданием. Возможно, такой расклад и к лучшему. Если бы не было психотропных веществ, если бы моё сознание к моменту появления альф оставалось полностью чистым и ничем не замутнённым, если бы я воспринимал всё напрямую, ситуация могла стать для моей психики ещё страшнее. Той самой точкой невозврата, после которой пациент, попавший в клинику по ошибке, становится завсегдатаем со вполне определённым диагнозом. И больше нет у него надежды — выйти оттуда. Несколько дней я пролежал неподвижно, не отмахиваясь от случившегося. Напротив, по мельчайшим фрагментам восстанавливая события роковой ночи. Вспоминая каждое прикосновение, каждый толчок, словно раздирающий мои многострадальные внутренности, каждое слово, которое эти ублюдки выдыхали мне на ухо. О сладости, узости и покорности, которые их так заводят. О том, что я их, видимо, хочу, раз так сильно теку. И плевать, что тёк я, не в последнюю очередь, из-за их подношения. О развратности и готовности принять в себя настоящего мужчину, а не суррогатный продукт. Вспоминая каждый свой крик, ушедший в пустоту и не нашедший отклика, каждую слезу, стекавшую по щекам, каждую вспышку боли в вывернутых под неестественным углом руках. Каждую секунду, когда мне хотелось умереть, потому что никакая вода и никакое мыло не могли смыть с моей кожи эти прикосновения. Были не в состоянии — смыть с меня позор. На исходе первой, после этого акта откровенного насилия, недели у меня под матрасом накопилось достаточно припрятанных втайне от доктора и его помощников таблеток, чтобы принять все разом, закрыть глаза и больше никогда их не открывать. Я помнил, как сидел на кровати, держа полную пригоршню пилюль, гипнотизировал их взглядом, а потом, отбросив сомнения, поднёс их ко рту и проглотил. Точнее, проглотил не сразу, вначале принялся разжёвывать в горькую кашицу и с трудом проталкивал этот комок в глотку. У меня тряслись руки, когда я запивал лекарства водой. Как же удивительно и непривычно плыли потом стены комнаты, превращаясь в белоснежные волны, и я погружался в них, лёжа на полу. Как же стремительно вращался потолок, и я растворялся в этом насыщенном, отчаянно бьющем по глазам, как будто обжигающем сетчатку белом свете. А потом всё потеряло значение, и мир растворился окончательно. Ни волн, ни вращения, ни света. Только слабый запах розовых роз и полыни, только крепкие объятия, только успокаивающий шёпот человека, обещавшего забрать меня отсюда, если я его дождусь. Я не дождался, но он неведомым образом очутился рядом со мной. Это ли не чудо? Нет. Всего лишь игры подсознания. Я не умер в тот день, всего-навсего погрузился на определённый отрезок времени в медикаментозную кому. Когда открыл глаза, чуда не произошло. Рядом были всё те же врачи и те же стены. А Джуда не было. Теперь у докторов и у моих родителей появился реальный повод — запереть меня в клинике и не выпускать оттуда. Попытка суицида. Эмоциональная нестабильность. Повышенная тяга к саморазрушению. Высокий риск повторения недавних поступков. Серьёзная причина. Более чем. Мистер Фишер... Эйден, почему вы не хотите жить? Что подтолкнуло вас к этому решению? Хороший вопрос, господин доктор. Но лучше спросите об этом у моего отца. Ему известно многое. Его познания в разы обширнее, чем мои. В общей сложности я провёл в психиатрической клинике Денвера полгода. Сначала меня лечили от неправильной, извращённой любви, закрыв глаза на изменение в законодательстве, больше не считавшем это преступлением, затем — от деструктивных настроений, направленных на самого себя. Хотя, толку от их лечения было, прямо скажем, немного. С каждым новым днём моя ненависть к себе и миру не утихала, а разрасталась в размерах, обещая стать поистине катастрофической. Пока действовали таблетки, я испытывал равнодушие, но как только эффект их заканчивался, мне хотелось сравнять с землёй всех, кто был так или иначе причастен к моим несчастьям. Альфы, продолжавшие как ни в чём ни бывало приходить в мою палату, доктор, пичкавший меня таблетками, папа, молча наблюдавший за тем, как меня превращают в безмолвное растение, отец, устроивший и оплативший это продолжительное представление. Я ненавидел каждого из них, но ничего не мог поделать. Лежал, смотрел в потолок и давился бессильной злобой. О том, где я нахожусь, на самом деле, знали единицы. Все они старательно держали рот на замке. Для остальных, доверчивых и несведущих, была придумана красивая легенда об общественном активисте, узнавшем о волонтёрской программе, развернувшейся на территории Европы, и о моём желании попробовать свои силы в помощи нуждающимся. Ради этого я, согласно их словам, пожертвовал годом обучения. С особым цинизмом родители рассказывали о гордости, которую испытывают, глядя на меня, а потом закатили грандиозный праздник в честь возвращения блудного сына. Как и всегда в этом грёбаном доме, моё участие в торжественных мероприятиях было вовсе не обязательным. Родители и их знакомые отлично провели время, пока я не до конца очнувшимся овощем лежал в своей кровати, ставшей за время отсутствия какой-то чужой и слишком холодной. А утром выразили сожаление о том, что я не спустился к ужину. О тебе много спрашивали, детка. Мы сказали, что ты очень устал и уснул. Я получил свободу, но свобода эта была мнимая. Меня вытащили из одной коробки и тут же поместили в другую, размерами чуть больше прежней. На контрасте казалась огромным миром, но в реальности... Даже говорить об этом смешно. Отец и, правда, следил за мной, словно Цербер. Я не выбирался в город в одиночестве. Куда бы ни пошёл, всюду за мной следовала охрана, мой телефон прослушивался. Зачем? Непонятно. Мне всё равно выдали новую сим-карту, номер которой знали только родители, они же и звонили, в спальне стояли скрытые камеры, моя переписка в сети моментально попадала в виде распечаток на стол к отцу. Он полностью контролировал мою жизнь, давая понять, что больше никакой свободы действий и инициатив с моей стороны не потерпит, а за своеволие будет строго карать. Стоило однажды заглянуть на страничку Джуда в фейсбуке, как отец мигом оказался на пороге моей спальни. Ноутбук полетел на пол, на губе — только недавно поджившей, — расцвела алым цветом очередная кровавая ссадина. — Кажется, мы обсуждали этот вопрос, — процедил Эгон. — Не раз и не два обсуждали. Ума не приложу, в кого ты такой тупой. — Я не собирался ему писать. — Забудь о его существовании. Вообще забудь. Сделай вид, будто этого человека не существует, — посоветовали мне. — Ради его же блага. Отец ушёл, а я закрыл лицо руками и долго сидел в звенящей тишине. Я действительно не собирался писать Джуду. Не потому, что успел забыть о его существовании или понял, что все мои чувства к нему были огромной ошибкой, а слова, ему сказанные — ложью. Нет. Вовсе нет. Я ни на мгновение не переставал любить его, думал о нём каждую минуту, когда находился в своём уме, а не в состоянии изменённого сознания. Я хотел, чтобы его жизнь складывалась так, как он того заслуживает. Чтобы его дорога была усыпана цветами, а не стеклом. Потому знал, что ни писать, ни звонить, ставя его под удар, не стану. Продолжу молча наблюдать на расстоянии за успехами. А в том, что они в его жизни будут, я не сомневался. Джуд, как и планировал, обучался в Гарварде. У него появилось множество новых знакомых, фотоальбомы пополнились сотнями новых фотографий, он как будто начал новую жизнь. Но было и то, что связывало его с прошлым. Красная нить, протянувшаяся от его руки к моей. В статусе у него значилось болезненно-горькое для меня и столь же невозможное определение. «Влюблён в Эйдена Фишера». Не знаю, когда именно он успел поставить новый статус, но сердце болезненно сжалось при мысли об этом. Пока мы учились в академии «Винтерсторм», поле пустовало, а теперь там фигурировало моё имя. К горлу моментально подкатил огромный по своим размерам комок, а из глаз невольно полились слёзы. Как же отчаянно мне хотелось поставить максимально схожий статус. «Влюблён в Джуда Фитцджеральда». Мелочь, какая-то строчка в сетевом пространстве, на которую не все обращают внимание, но мне она казалась очень важной. Влюблён в Джуда Фитцджеральда. Сегодня, завтра и всегда. Я не думал, что родители, — в первую очередь, конечно, отец, но и Миккель тоже, — помешавшиеся на идее тотального контроля, однажды выпустят меня за пределы города. Они, однако, продолжали общими усилиями расписывать сценарий моей дальнейшей жизни, прорабатывали его в деталях, прикидывали, что делать с некондиционным товаром. Отравив целый год моей жизни, превратив меня в параноика с манией преследования — вполне оправданной, потому что за мной по пятам следовали помощники Эгона, — они решили, что детке стоит развеяться и получить хоть какое-то образование. Вернули мне режим — ограниченной, правда, — самостоятельности, отправив в Нью-Йорк, постигать сомнительную науку в школе дизайна. У меня никогда не было тяги к подобным вещам, но родители считали, что серьёзное образование мне ни к чему. Накануне отъезда отец позвал меня к себе в кабинет. Мы долго сидели в молчании, сверля друг друга тяжёлыми взглядами. За год я привык к тому, что мой сдержанный отец, на самом деле, не такой уж хладнокровный, каким казался прежде. Не такой интеллигентный, не такой заботливый. Может, ему и казалось, что он проявляет заботу, делая мою жизнь лучше, но, на деле, всё обстояло ровно наоборот. Он может не только успокаивать, вытирая сопли и давая советы, как поступить в той или иной ситуации. Он может сам распустить руки, может заплатить незнакомым альфам, чтобы они изнасиловали его родного ребёнка, он может сотворить сотни ужасных вещей, если посчитает нужным. — Если я узнаю, что в Нью-Йорке ты снова спутался с каким-нибудь омегой... — предостерегающе произнёс он. Не довёл мысль до конца, предлагая закончить предложение на своё усмотрение, как посчитаю нужным. Его замечание звучало абсурдно. Я не собирался ни с кем путаться. Ни с омегами, ни с альфами. Первые так и оставались для меня непривлекательными, за исключением одного человека, а других я боялся и неосознанно вздрагивал каждый раз, когда на улице ко мне обращался с невинным вопросом какой-нибудь представитель сильного пола. Они не знали, что творится у меня в голове, не догадывались, какой животный страх охватывает меня каждый раз, когда я слышу низкие голоса, а ноздри щекочет давящий запах — аромат потенциального хозяина, чьи зубы однажды оставят метку на моём загривке. Но когда это случится — неизвестно. Я усмехнулся. — Что б ты сдох, — произнёс без тени эмоций. А потом, не дожидаясь реакции, поднялся из кресла и покинул кабинет. Когда отца не стало, Миккель только и делал, что упрекал меня этими словами. Называл ублюдком, тварью и неблагодарной сволочью. Считал, что именно мои слова, а не что-то иное убило Эгона, хотя в графе «причина смерти» чёрным по белому значилось «остановка сердца», а не «проклятье обиженного некогда ребёнка». Несмотря на активный прессинг со стороны папы, я не испытывал ни капли сожалений и не мучился угрызениями совести. Появись у меня возможность повторить эти слова ещё раз, я бы, не задумываясь, отыграл ту же самую сцену. Или не ту же самую. Я бы вложил в свои слова куда больше чувств. И, может, не побоялся бы ударить Эгона, отвечая на его рукоприкладство встречным насилием. Нью-Йорк болезненно, словно острая бритва, прошёлся по моим чувствам, подбрасывая новых веток в огонь воспоминаний и заставляя его разгораться всё жарче. Здесь проходила та самая церемония награждения, здесь мы с Джудом посещали бейсбольный матч, здесь пережили совместную течку и до изнеможения занимались любовью в гостиничном номере. Здесь я целовал его, как в последний раз, и, прогуливаясь по Манхэттену, планировал знакомство с его семьёй. Моих родителей ставить в известность мы не собирались, а вот его — да. Здесь было сделано наше последнее совместное селфи. Я в его серой толстовке и жёлтой бейсболке, показывающий на камеру знак победы и поедающий сахарную вату. Он — в строгом костюме и тёмных очках. Строгий отец и его миленькая маленькая деточка, несмотря на то, что оба одного возраста. Мне по-прежнему было наплевать на бейсбол. Я по-прежнему ничего не смыслил в правилах, но за год посетил безумное количество матчей, словно надеялся однажды увидеть его среди зрителей. Из принципа покупал билеты на те же самые места, где мы сидели вместе с ним. А потом, когда игра заканчивалась, и трибуны пустели, сидел с закрытыми глазами, комкал ненужные билеты в ладони и смеялся над собой. Над своей наивностью. Джуд, при всём желании, не мог оказаться здесь. Он находился в Массачусетсе, у него было множество дел. Какой там Нью-Йорк? Какой бейсбольный матч? Что за глупые детские фантазии? В двадцать лет пора бы от них избавиться. Несмотря на то, что я находился за тысячи миль от дома, ощущение свободы так меня и не посетило. Виной тому была слежка, организованная отцом. Он не жалел денег и нанимал частных детективов, старательно копавшихся в моём грязном белье. Правда, отыскать какой-либо компромат им так и не удалось. Я жил обособленно, никого к себе не подпуская. Последний школьный год был в моей жизни самым активным и насыщенным в плане общения. Академия подарила мне чудесных знакомых, с которыми я вынужденно прекратил общение, а университет снова превратил в принципиального одиночку. Я продолжал шарахаться от альф, боясь их, как огня, а омеги мне просто не были интересны. К тому же, на нашем курсе — бестолковом, но пафосном, — все омеги были слишком зацикленными на себе. Они не искали друзей, но искали свиту, которая будет ходить за ними хвостом и восторгаться каждым жестом. После академии, где все были на равных, такой тип общения меня не привлекал. А им не нравился выскочка, прилетевший хрен знает, откуда, но игнорирующий местных жителей. Единственным развлечением стала ненавистная проектировка интерьеров, в которую вкладывались все силы, эмоции и запал. Неудивительно, что вскоре я, сам того не желая, выбился в лучшие студенты курса. Преподаватели хвалили мой тонкий, изящный вкус, проработанность каждой детали, использованной в оформлении интерьера, и умение сочетать, на первый взгляд, абсолютно несочетаемые вещи. Однокурсники давились ядом и массово придерживались мнения о том, что я либо продал душу потусторонним силам, либо — всё куда банальнее и проще, — подставил задницу кому-то из преподавателей, потому меня здесь так любят и так благосклонно встречают любые проекты. Я не продавал и не подставлял. У меня просто было слишком много свободного времени, и оно — в кои-то веки тратилось с пользой. Не на сериалы, книги и музыку, которую я почти перестал слушать из-за массово возникающих ассоциаций, а на учёбу. Сплетни пропускались мимо ушей, похвала воспринималась с равнодушием. Поразительное явление. Я впервые добился успеха в какой-то области, но радости и трепета от осознания этого не испытывал. Мне было бы точно так же наплевать на всё, если бы меня не хвалили, а разносили каждое новое творение в пух и прах. Моё беспросветное, бескрайнее одиночество — и это при условии, что я жил в самом крупном городе Соединённых Штатов! — продлилось два с половиной года. А потом я встретил Сэма. В какой-то мере, слова Джуда оказались пророческими. Придя на бейсбольный матч ради априори невозможной встречи с ним, я ушёл оттуда в компании своего будущего мужа. Он занял соседнее место, мы разговорились, обменялись какими-то совершенно дежурными, ни к чему не обязывающими фразами. Он не был Джудом, которого я так отчаянно искал в этом огромном городе, всё время видя его призрака то на одной улице, то на другой, то в парке, но в целом... У него были тёмные волосы, не до плеч — коротко стриженные. А ещё — потрясающие зелёные глаза, напомнившие мне о Фитцджеральде. Контрольным выстрелом в голову стал отголосок полыни, промелькнувший в природном запахе. Мало проявлявший интерес к светским новостям, я даже смутно не представлял, кого умудрился подцепить на стадионе. Оказалось, жизнь столкнула меня со спортивной звездой. Джуд пророчил мне роман со звездой бейсбола, но в итоге я сошёлся с альфой, сделавшим себе состояние на работе ракеткой. Сэм Хэммел, тридцать семь лет, теннисист. Не первая ракетка мира, конечно, но и не последний человек в турнирной таблице. Первые несколько свиданий, которые и свиданиями-то были с большой натяжкой, я пробыл в счастливом неведении о личности человека, составлявшего мне компанию. Когда мы ужинали в ресторане, несколько жеманно хихикающих омег всё время пытались нас сфотографировать, и это неслабо напрягало. — Что происходит? — нахмурившись, спросил я. Сэм пожал плечами и сдержанно улыбнулся, извиняясь за причинённые неудобства. Словно сам был не рад такому настойчивому проявлению внимания. В конце концов, омега не выдержал. Подскочил к нашему столику с блокнотом и ручкой. Делая вид, что меня не замечает вовсе, обратился к Сэму: — Мистер Хэммел, можно ваш автограф? Сэм расписался. Несколько раз. Для омеги и для его друзей. — Ты, что, знаменитость? — удивился я, поражаясь самому себе. — Так вышло, — хмыкнул он. — Сэмюэль Хэммел. Профессиональный спортсмен. Игрок в большой теннис. — Прости, не знал, — произнёс я, не удержавшись, прикрыв лицо рукой и засмеявшись. Это была не первая неловкая ситуация, в которую я умудрился попасть, находясь рядом с ним. В первый раз, правда, всё обстояло в разы хуже. Он пригласил меня в театр, послушать оперу. Я опрометчиво согласился. Но постановка была настолько скучной, что побороть зевоту не удалось. Я уснул прямо там, в ложе. Сэм находил это забавным, мне было не по себе. Закрадывались сомнения, что после такого совместного выхода мы больше не увидимся. Однако он позвонил снова и предложил сходить туда, куда захочется мне. Мы отправились на фестиваль независимого кино, там и провели весь день. Да и всю ночь тоже. — Так даже лучше, — с улыбкой произнёс он. — Почему? — Теперь я точно знаю, что ты со мной встречаешься не из-за статуса и денег. — Не из-за них, — отозвался я, принимаясь пилить ножом стейк, лежавший на тарелке. Действительно, мне было наплевать на его положение, звания, награды и гонорары. Я встречался с ним только потому, что он был моей иллюзией. Заменителем человека, которого я никак не мог выбросить из памяти, несмотря на то, что пытался сделать это неоднократно, признавая обречённость нашей ситуации. Сэм дарил мне любимые розы, запах которых переплетался с полынью его природного аромата, а тёмно-зелёные глаза затягивали, будто в омут. Этого было достаточно, чтобы ненадолго обмануться и почувствовать себя хотя бы немного счастливым. Он не пытался уложить меня в постель в день знакомства. Даже целовать не пытался, не получив согласия. Впервые он сделал это лишь после пятого свидания. Подвёз меня до дома, а затем, когда я собирался выйти из машины, придержал за запястье. Вторая ладонь легла мне на щёку, подушечка большого пальца скользнула, осторожно очерчивая скулу. — Позволишь? — мягко спросил он. И я позволил. В первый миг, когда его губы только-только коснулись моих губ, болезненно дёрнулся, уходя от прикосновения. Но потом поддался, ответил, прижался, обнял, обвивая шею руками. Полынь горчила на кончике языка, розы, лежавшие на заднем сидении, источали слабый аромат. Я закрыл глаза, окунулся в водоворот, позволяя затянуть меня на глубину. В очередной раз обманул сам себя, потому что хотел обмануться. Хотел верить, что мы с Джудом ни на мгновение не расставались, что это снова он, рядом со мной, сейчас, в режиме реального времени. Его губы ласкают, его руки скользят по моему телу, его запах окружает меня со всех сторон. — Солнышко, сколько в тебе, оказывается, страсти, — хрипло выдохнул Сэм, когда поцелуй закончился. Обращение окончательно выбило меня из колеи. «Солнышко», прозвучавшее вместо привычного «лапушка». Мягкое и ласковое, по-своему приятное, но совсем не похожее на то, что мне так нравилось. — Всё очень сложно, — произнёс я. Прозвучало, будто оправдание. Попытка его. Сэм посмотрел на меня с удивлением, ожидая развёрнутую версию высказывания и каких-никаких пояснений. По логике вещей на его замечание следовало ответить иначе. Засмеяться и сказать, что он даже не представляет, насколько. Предложить проверить это на практике. Может, вовсе обойтись без слов, начав расстёгивать его рубашку или сползти на колени и потянуться к ширинке, облизнувшись демонстративно. Но я ничего из этого не делал. Сидел перед ним, неловко покусывая губы и глядя в стекло нечитаемым взглядом. — Давай разберёмся вместе, — предложил он. Я кивнул и рассказал о том, что мне довелось пережить. Момент с психиатрической клиникой, правда, благополучно опустил. Оставил лишь рассказ об изнасиловании. О том, что моё тело всё ещё помнит те прикосновения и ту боль, потому я не могу доверять альфам. Хочу, но не могу. И если для него это проблема, то лучше нам прямо сейчас расставить все точки над нужными буквами и по-хорошему разойтись в разные стороны. Как бы сильно я ему не симпатизировал, а интимная близость для меня пока что-то нереальное и невозможное. Психологический блок, с которым не так легко расправиться, как хотелось бы. — Я всё понимаю, — произнёс Сэм, вновь поглаживая меня по щеке. — Не будем никуда торопиться. Нам ведь и так хорошо, верно? Ему не обязательно было знать, что мне хорошо вовсе не с ним, а с призраком прошлого, который моментами так ярко проскальзывал в его лице. Они с Джудом не отличались поразительным сходством, просто относились к одному типажу — брюнеты с зелёными глазами, но моей фантазии и этого хватало. Я целовал Сэма, но видел не его. Занимался с ним любовью, но представлял не его. Даже тот факт, что внутри находился узел, сцепивший нас, всё равно не отменял моих безумных мыслей, не имеющих ничего общего с реальностью. В нашей спальне всегда стояли свежие розовые розы, а полынь и без того отлично чувствовалась. Я испытывал смазанное, размытое удовольствие от его, несомненно, умелых действий и мощный приход от игр своего воображения. Вместо особняка — гостиничный номер, вместо простыней — пол и зеркало в человеческий рост, вместо альфы — омега, который вот так же спускается поцелуями по моему торсу, так же уверенно разводит мне ноги, так же ныряет языком в истекающее смазкой нутро, лижет напряжённые края тугого отверстия, посасывает их, ласкает изнутри и снаружи. Я кусал простыни, кусал углы подушек и собственный кулак, гася в себе стоны и крики. Всё для того, чтобы на пике оргазма не сорваться и не назвать своего — вроде как он претендовал на это место — альфу именем человека из прошлого, о котором никогда не рассказывал. И рассказывать не собирался. Спустя два года после знакомства, мы с Сэмом официально вступили в брак. Я согласился с третьей попытки, до того дважды предложения отклонял. Говорил, что не хочу торопиться. Последней каплей, склонившей чашу весов в пользу Сэма, стала статья в газете о некоем Мелвине Нессе, претендующем на пост губернатора Вашингтона, и его супруге. Джуде Фитцджеральде. В первый момент, когда материал только попался мне на глаза, я посчитал всё банальным совпадением. Тёзка, всего-навсего. Ведь правда же? Правда? Джуд, которого я знал, никогда бы добровольно не вступил в брак с альфой. У него были принципы, и он от них так просто не отказывался. Несмотря на то, что я неоднократно навязывал ему сценарий будущего, в котором отношений между нами нет, но есть два семейных человека, счастливых в браке со своими альфами, сейчас всё это казалось дурным сном и несмешной шуткой. Джуд Фитцджеральд — омега, который находится за мужем. Сюр, фантасмагория, бред. Подрагивающими руками я вбил их имена в поисковик. Гугл с готовностью вывалил на меня ворох информации о сенаторе, желающем подняться по карьерной лестнице, и его помощнике, пиар-агенте, занимающемся написанием предвыборной программы, по совместительству — муже. Я видел этого Мелвина впервые, но с тоской признавал: в отличие от меня, Джуд не искал в других людях подобие первой любви. Этот Мелвин не имел со мной ни малейшего сходства. Блондин со слишком правильными чертами лица, которые делали его, на удивление, некрасивым. На снимках — особенно. При просмотре видео — и, вероятно, общении вживую — эта внешняя непривлекательность компенсировалась интересной, живой мимикой. Он был до чёртиков харизматичен, говорил уверенно, но мягко, не навязывая своё мнение, но демонстрируя готовность к конструктивному диалогу. На его фоне остальные оппоненты меркли. Возможно, это обаяние было даровано ему природой. Возможно, постарался Джуд, старательно лепивший из супруга политика нового поколения. В том, что нет никаких тёзок, а это он, мой бывший одноклассник, я убедился довольно быстро. Совместные фото. На любой вкус. Я узнал бы это лицо из тысячи, десятка тысяч, миллиона. Джуд подстригся, теперь у него была классическая стрижка, которую предпочитало большинство альф. Черты лица стали немного твёрже и резче, в них проявилось ещё больше мужественности, чем прежде. Одно оставалось неизменным. Он был всё так же привлекателен. Безумно — невероятно, чрезвычайно — красивый омега, рядом с которым терялись всякие мистеры мира и вселенной. Элегантный, благородный, целеустремлённый, с тем же несгибаемым характером и решимостью, без труда прочитывавшейся во взгляде. Больше надеяться было не на что, а ждать — некого. Тот, кто обещал прийти за мной, связал себя узами брака с другим человеком. А лапушка либо остался для него милым воспоминанием о беззаботной юности, либо вообще стёрся из памяти. Всё ровно так, как и предполагал Миккель. С одним немаловажным уточнением. Актуальными слова моего папы стали не для меня, а для Джуда. Между двумя омегами не бывает любви. Только мимолётная страсть, похоть, порождённая буйством гормонов, а затем — разочарование и — апофеозом — встреча с альфой мечты. Стоит этому знаменательному событию случиться, и от борца с системой, желавшего доказать, что всю жизнь замечательно проживёт без альфы, не остаётся ничего. Вообще-то на фотографиях они не выглядели именно, как семья. Больше тянули на деловых партнёров, уверенно идущих к одной цели. Но... Если подумать, для Джуда это был действительно оптимальный вариант взаимоотношений с альфой. Не подчиняться во всём, а отыскать единомышленника и вместе с ним покорять вершины. Видимо, мистер Несс полностью соответствовал представлениям Джуда об идеальном избраннике. Смартфон как-то сам собой выпал из рук. Я потянулся, чтобы поднять его, а в итоге сам оказался на полу. Там меня и обнаружил Сэм, вернувшийся вечером. Я лежал на ковре, подтянув колени к животу, закрывал лицо ладонями и беззвучно рыдал, наотрез отказываясь объяснять, что со мной произошло в его отсутствие. При всём желании, я не смог бы произнести ни слова. Он не должен был знать о моих школьных похождениях. Что-то — вероятно, интуиция, — подсказывало: он эти откровения не одобрит, отнесётся к ним так же, как Эгон, начнёт упрекать и бросаться обвинениями. Потому лучше молчать и не усугублять ситуацию. Он утешал меня, как мог, и ночью я мирно спал в его объятиях. Через неделю он снова предложил вступить с ним в брак. Организовал романтический ужин, купил кольцо... Я согласился. В моём окружении не было никого лучше Сэма. И не предвиделось. Свадебное торжество, организованное им, действительно походило на сказку. В тот день я даже не притворялся, а был по-настоящему счастлив. Даже присутствие родителей, которых я на торжестве видеть не хотел — но Сэм настоял, вернее, пригласил их без моего ведома — не смогло испортить настроение. Я просто не обращал на них внимания и отворачивался каждый раз, когда случайно сталкивался взглядом с демонстративно-расслабленным Эгоном и смущённо улыбавшимся Миккелем, походившим в тот миг на болонку, нассавшую прямиком в домашние тапки. Признающего свою вину, но что сделано, то сделано, и назад это не откатишь. Со стороны всё выглядело так, словно моё заветное желание исполнилось. Крепкая, любящая семья. Муж, готовый носить меня на руках и бросавшийся исполнять любое желание по щелчку пальцев. Он действительно выглядел бесконечно влюблённым и не стеснялся своих чувств. В такие моменты мне становилось особенно неловко от осознания, что я его не люблю. Он был отличным мужем, лучшим на свете, но я по-прежнему воспринимал его не как полноценную личность. Больше как замену того, о ком думал днём, сидя на работе в своей конторе, занимавшейся оформлением офисных помещений. О ком продолжал думать вечером, сервируя стол к ужину и зажигая свечи. О ком не забывал подумать ночью, когда Сэм расстёгивал пуговицы на моей рубашке, стаскивал водолазку или оттягивал ворот толстовки, запечатлевая поцелуй над ключицей. Как замену тому, кто абсолютно не думал обо мне, несмотря на уверения и просьбу обязательно дождаться. Думаю, если бы прислушался к нему и сидел у окна, ожидая, так бы и состарился в одиночестве, превратившись из юноши в дряхлого старика, чьи волосы больше не горят ярким пламенем, а похожи на паутину, покрытую инеем. Чьи глаза слепо смотрят вдаль и ничего не видят. Быть может, тогда, окружённый детьми, внуками и правнуками, он бы рискнул прийти ко мне, показать пальцем на окно комнаты, ставшей моей темницей, и посмеяться, рассказав многочисленным родственникам о глупом и наивном парне, когда-то купившемся на обещания. — Смотрите, дорогие. И никогда ему не уподобляйтесь. Дети в нашей семье появились довольно быстро. Я залетел едва ли не в брачную ночь, а, может, именно в неё. Спустя пару месяцев меня уже мутило, сгибало и мучило. Несколько — для надёжности — использованных тестов подтвердили подозрения. У нас действительно будут дети. Беременность была ужасной. Я снова собрал бинго из всех симптомов, с которыми обычно сталкиваются все папочки мира. Не помогали ни занятия йогой, ни медитации, ни успокоительные объятия. Хотелось, чтобы это всё поскорее закончилось, потому, когда меня потащили в клинику, я не чувствовал никакого волнения. Лишь бесконечное осознание, что всё это скоро закончится. Я больше не буду ходить, словно неуклюжий пингвин, таская перед собой огромный живот, исчезнут отёки, уйдёт головная боль, перестану тянуть в рот всякую несовместимую дрянь, к которой в обычном состоянии ни за что не прикоснулся бы. В период беременности моим любимым блюдом стало сырое мясо. Я жрал его, урча, отрезая полосками от куска, без соли и сахара, с наслаждением ощущая привкус крови на языке. Врачи сказали, что таким образом организм получает необходимый гемоглобин. Не то, чтобы меня пугала подобная страсть к сырому мясу, но в былое время, до беременности, я ни за что не прикоснулся бы к нему до тех пор, пока оно не прожарится до плотной корочки. Тем более не стал бы заедать этот восторг хищника, живущего в дикой природе, приторным мороженым с ещё более приторным сиропом, а потом сыто отваливаться от холодильника и чувствовать себя довольным, как никогда прежде. Близнецы появились на свет в августе. Роды были не менее тяжёлыми и изматывающими, чем беременность. Всю ночь я орал, как резаный. Боль была адская. К утру я сорвал голос и отключился сразу, как только услышал первый крик своих детей. Оба омеги, хотя, вспоминая, к каким продуктам я во время беременности тяготел сильнее, была мысль, что родятся альфы. Но, нет. Всё-таки омеги, во внешности которых причудливым образом смешались наши природные данные. Я был уверен, что мои рецессивные гены сдадутся под натиском доминантных, и дети полностью пойдут в отца. Однако, от него они получили цвет глаз, а волосы достались от меня. Порода Хоффманов оказалась на редкость живучей и пробивной. Отношение к детям у нас с Сэмом на первых порах было разным. Он радовался так, словно не отцом стал, получив на руки два пищащих свёртка, а выиграл Уимблдон, оставив далеко позади всех своих соперников, а потом ещё и Ролан Гаросс покорил своими талантами. Мои настроения отлично вписывались в определение умеренно-похуистических. Беременность и роды настолько меня измотали, что, казалось, я буду отсыпаться после этого не меньше месяца. И всё равно не высплюсь. Я слышал множество отвратительных историй о том, как меняет заботливых и любящих мужей появление в семье детей. Скандалы, возникающие на пустом месте, бесконечные столкновения из-за плачущих детей, испорченных подгузников, недосыпа, спровоцированного криками. У нас в доме царила удивительно благостная атмосфера. Сэм увлечённо занимался воспитанием детей, помогая мне. Мы вместе их купали, я их кормил, копаясь по полчаса с приготовлением смесей, он — пеленал. Почему-то у меня эпопея с подгузниками не клеилась. Несколько раз Сэм заставал меня сидевшим на полу и плачущим от ощущения собственной беспомощности перед обстоятельствами. Иногда создавалось впечатление, что это не у нас с ним двое детей, а у него сразу трое. Неудивительно. Он был на пятнадцать лет старше и на все тридцать мудрее. Хочешь — не хочешь, а иногда почувствуешь себя ребёнком в такой компании. Месяц мы воспитывали близнецов собственными силами. Сэм искренне считал, что первые несколько недель ребёнок должен быть только с родителями. Потом уже можно приглашать посторонних. Спустя четыре недели, в нашем доме появилось сразу несколько помощников по хозяйству, которые занимались поддержанием дома в идеальном порядке и помогали мне с детьми, когда я, в отсутствие Сэма, проводившего время на корте, не справлялся со своими обязанностями. Постепенно я проникался родительскими обязанностями. Начал находить в этом особое очарование и не мог сдержать улыбки, когда кто-то из моих малышей хватал меня за палец крошечной ладошкой, радостно смеялся, увидев моё лицо, или жестом показывал, что хочет на руки. Я не думал, что стану папой так рано. Планировал обзаводиться потомством не раньше тридцати или даже тридцати пяти, но жизнь распорядилась иначе. Что ж, в чём-то мы с Джудом сравнялись. Я угадал, что к двадцати восьми годам он будет замужним омегой, он верно заметил, что у меня будет несколько детей. А вот с количеством браков и разводов облажался, конечно. Необъяснимо, но всё-таки факт. На следующий год после рождения Диккенса и Ройяла, Сэм действительно умудрился прорваться в самый верхний эшелон теннисистов, выиграв и Уимблдон, и Ролан Гаросс, которые прежде были для него недостижимой величиной. Ему вообще отчаянно везло в этом сезоне. Одна победа шла за другой. О поражениях он совершенно позабыл, превратившись в идеально работавшую спортивную машину. Глядя на него, выступающего в белоснежной спортивной форме, предоставленной спонсором — у Сэма был заключён рекламный контракт с компанией Nike, — я испытывал чувство гордости. Правда, оно снова проявлялось своеобразно. Я не думал о том, что этот альфа — настоящий чемпион и просто красавец — мой муж, а, значит, мне безмерно повезло. Скорее ловил себя на мысли о том, что он отлично играет, и было бы круто побывать на матче, обсудить его игру с Джудом... Но тут меня встряхивало, и я вспоминал, что нет никакого Джуда. А этот альфа, действительно, мой муж. После относительно неплохого периода, продлившегося целых два с половиной года, в нашей жизни вновь наступила чёрная полоса. Сначала остановилось сердце Эгона. Миккель позвонил среди ночи и высказал всё, что обо мне думал. Думал, преимущественно то, что ни в одном печатном издании не прошло бы цензуру. Слишком много грязи и несправедливых обвинений. Послушать папу, так это я, собственными руками, остановил сердце отца, а потом задержал «скорую» и сделал всё для того, чтобы он не смог спастись. Любитель магии видел в этой смерти отголосок моего пожелания. Разумеется, слушать меня он не стал. Вывалил мне на голову тонну грязи и поспешил оборвать звонок. Вторым ударом стала серьёзная травма Сэма, из-за которой он был вынужден приостановить карьеру и отказаться от участия во всех турнирах. Он сломал руку, а рука для теннисиста... Вернее сказать, ему её сломали. Он вызвался погулять с близнецами по парку и подрался там с каким-то не в меру агрессивным собачником, водившим своего огромного питомца без поводка и намордника. Собака оказалась довольно милой, а вот её хозяин — не очень. Говоря откровенно, прогнозы лечащего врача были неутешительными. Он говорил, что период реабилитации может занять приличный период времени, потому рассчитывать на скорое триумфальное возвращение не приходится. Сэм, обожавший свою профессиональную деятельность, стал темнее тучи. Новость, озвученная доктором, причиняла ему боль большую, нежели пострадавшая рука. Третьим ударом, завершающим череду неприятностей, стала смерть нашего ребёнка, которому так и не суждено было появиться на свет. Сэм часто говорил, что там, где есть два очаровательных омежки, обязательно должен быть хотя бы один альфа, который станет для своих братишек защитником и верным рыцарем. Я улыбался в ответ, слегка растроганный этими словами, но вместе с тем думал, что больше никогда не решусь на авантюру с беременностью и родами. Я не совсем оправился от первого опыта, а мне уже предлагали повторить. Возможно, не раз. Но потом одно, затем второе. И я почему-то подумал, что рождение ещё одного ребёнка заставит Сэма воспрянуть духом, как уже было после рождения близнецов. К тому же, приближалась очередная течка... — Солнышко? — удивлённо произнёс Сэм, когда я, разжал его ладонь, забрал презервативы и зашвырнул их куда подальше. — Давай сделаем нашим близнецам очаровательного братишку? — предложил я, развязывая пояс на своём халате и оставаясь перед мужем в тех самых тряпках из нитей и кружева по цене самолёта, которые некогда рассматривал с презрением и понятия не имел, что с ними делать. Вытащил из причёски деревянные заколки-спицы, мотнул головой, позволяя волосам рассыпаться по плечам, облизнулся. Как показала практика, не так ужасно я выглядел во всём этом эротическом тряпье. Да, слишком постановочно, да, довольно вычурно, да, словно картинка из глянца, а не живой человек. Но не зря говорили, что альфы любят глазами. Я видел, как смотрел на меня Сэм, заметил движение кадыка, когда он с трудом сглотнул, проталкивая слюну в глотку. С момента прошлых родов прошло достаточно времени, фигура вернулась в норму, я снова был подтянутым и стройным. Длинные ноги, плоский живот без единого намёка на растяжки и лишние сантиметры, упругий зад, на который со звонким шлепком опустилась ладонь. Идеальное тело, над которым я работал, как одержимый. Сам себе я тоже нравился. Мне это было к лицу. И к ногам. И к заднице, обтянутой тонким кружевом, повлажневшим от выделяющейся смазки. — Сделаем? — тихо спросил я, отбрасывая халат в сторону и почти касаясь губами губ. — Обязательно, — пообещал он, поглаживая моё бедро, прямо над резинкой чулка, а потом с силой сжимая податливую плоть. — Назовём его Тейт? — предложил я, уже представляя себе симпатичного маленького альфу с тёмными волосами. — Красивое имя, — согласился Сэм, приподнимая мой подбородок, и впиваясь жестким поцелуем в губы. Сложно сказать, был ли в нашей семейной жизни более страстный секс, чем в тот день. Наверное, всё-таки нет. Я отдавался самозабвенно. Хотя, само это определение — «отдавался» — едва ли подходило к ситуации. Инициатива, в большей степени, принадлежала мне. Сэму ничего не оставалось, кроме как лежать и получать удовольствие, пока его омега самозабвенно и исступленно извивался на твёрдом, горячем члене, наслаждаясь и им, и узлом, связавшим нас на несколько минут, показавшихся бесконечно прекрасной вечностью. Через пару месяцев я снова накупил в аптеке тестов и, вернувшись домой, закрылся в ванной комнате. На этот раз не было никаких симптомов. И я предполагал, что ничего у нас не получилось. Нужно будет готовиться к следующей течке. Однако тест показал две полоски. Наш маленький альфа хотел появиться на свет. К тому времени я окончательно распрощался с амплуа папочки-кукушки, основательно проникся ролью заботливого родителя и всячески баловал близнецов. Но этого ребёнка, пока ещё крохотного — маленькая точка, клетка, живущая внутри меня — успел полюбить сильнее всего. Никаких отёков, болей и токсикоза. Аппетит, просыпающийся при виде фруктов и сладостей, отсутствие тяги к спиртному... Вспоминая, как отчаянно я жевал сырое мясо и, словно алкоголик с внушительным стажем, жаждал дорваться до бутылки «Джека» в свой прошлый залёт, Сэм не уставал подшучивать: — Ну, теперь точно альфа родится. Но он не родился. Четыре с половиной месяца чрезвычайно лёгкой беременности, пролетевшие будто миг, поход в душ, адская боль, внезапно, словно ножом полоснувшая по низу живота, кровь, стекающая по ногам, улетающее сознание... Я слышал, как супруг зовёт меня по имени, как, закутав в халат, подхватывает на руки и несёт куда-то. А впереди нас ждали только темнота и боль, что никак не желают разделяться. Они шагали вместе по кровавой дороге рука об руку, напевая мотив траурного марша. — Тейт, — прохрипел я, открывая глаза и глядя в незнакомый больничный потолок. Неосознанно прижал ладони к животу. И вдруг понял, что там больше нет никого. Моя беременность подошла к концу раньше положенного срока. Я начал сотрясаться в рыданиях задолго до того, как в палате появились доктор и Сэм, собиравшиеся сообщить печальную новость. Продержался несколько недель, а потом добровольно отправился на лечение в психиатрическую клинику, понимая, что мне нужны радикальные меры. Если не они, то я не выживу. Не перенесу эту потерю, не приму, не смогу с ней смириться. Никогда и ни за что. Сэм настойчиво отговаривал меня от этой затеи, но я принял решение и не собирался от неё отступать. Тревожила разве что мысль о близнецах, которые останутся без присмотра папы. Но... Умом я понимал, что сейчас им объективно будет лучше без меня, чем со мной. Папа с потухшим взглядом, не реагирующий на раздражители, а неподвижно сидящий на месте и прожигающий взглядом дыру в стене — не то, что нужно активным, жизнерадостным детям. У них был Сэм, готовый окружать детей заботой в режиме двадцать четыре на семь. А ещё у них был Миккель, внезапно ставший шёлковым и осознавший, что в этом мире потери были, есть и будут не только у него. Моя жизнь не намного слаще, если уж на то пошло. После смерти Эгона он практически не бывал в Денвере. Продал дом, оставил бизнес на управляющих, а сам поселился в пригороде Нью-Йорка. Как говорил, всё ради того, чтобы чаще видеться с внуками. Может, не лгал. Общение с близнецами действительно доставляло ему удовольствие. И они его любили. Это я разочаровал папочку и поставил в неловкое положение, а близнецы пока не успели отличиться и ни в какого омегу не влюбились. Только радовали своими успехами в чтении, письме и изучении биологических видов. Диккенсу нравились насекомые и птицы, Ройялу пришлось по душе животные. Они разделили между собой атласы живой природы и с интересом их изучали. Часть страниц, правда, оказалась после изучения безнадёжно испорчена надписями, повторенными печатными буквами, написанными от руки, но повысить на детей голос, отругав их и запретив трогать книги, я не смог. В этом возрасте дети растут быстро. Наверняка за два месяца они многому научились и изменились во многом. Я снова зажмурился, а когда открыл глаза, сквозь плотную пелену туч пробивались робкие солнечные лучи. Рыжий котёнок — гораздо ярче, чем мои потускневшие волосы, — продолжал играть с пожухлыми листьями. И мне вдруг безумно захотелось забрать этого котёнка домой. Начать жизнь с чистого листа, найдя нового друга. Наивные мысли для человека, который в следующем месяце отпразднует двадцать восьмой день рождения. Но... У меня никогда не было домашних питомцев. А Ройял очень хотел, чтобы ему подарили котёнка. Или щенка. Но лучше всё-таки котёнка. Я усмехнулся. Да уж, лапушка. Как низко ты пал. Прошли заветные десять лет, и всё чаще кажется, что лучше бы их не было вовсе. Твой папа — после безвременной трагической кончины мужа — ворочает миллионами, твой супруг — известный теннисист, чьё лицо мелькает на рекламных плакатах, агитируя к покупке спортивного обмундирования определённой марки, твои дети — маленькие любознательные гении. А ты — ничтожество, выползшее из психушки, живущее в сером мире, до сих пор отчаянно влюблённое в омегу, который и имени твоего не помнит. И подарки своим детям покупаешь не в дорогих бутиках. Ловишь прямо на помойке, расположенной рядом с психиатрической клиникой. Какая ирония. Котёнок подхватил сухой лист, подбрасывая его в воздух. Обхватил лапками, и я улыбнулся. Вместо того чтобы идти, не сворачивая, к воротам, где меня должен был ждать Сэм, свернул к мусорным бакам. Котёнок, заметив меня перестал забавляться со своей игрушкой, юркнул под баки. Я присел на корточки, заглянул в его убежище и протянул руку, собираясь погладить пугливое создание. — Кис-кис-кис, — позвал тихо. Котёнок моего дружелюбия не оценил. Выпустил крохотные коготки. Храбро вонзил их мне в руку. Боль как будто отрезвила, окончательно уничтожив мутную пелену, отделявшую вымысел от реальности. На коже появилось несколько царапин, выступила кровь. Ярко-красная. Я не удержался и слизал её. У серого мира появился первый яркий цвет. Я оказался проворнее кота. Схватил его тощее тельце, оценил порванное ухо и сломанный хвост. Расстегнул куртку, пряча его туда. Коготки вонзились в ткань пуловера. Кот смотрел на меня магическими жёлтыми глазами и, наверное, размышлял над тем, что задумал этот чокнутый человек. Человек не задумывал ничего. Почесал между ушек ногтем. И произнёс: — Мяу. Киса притих, окончательно запутавшись. — Ну, что, приятель, похоже, нас обоих жизнь побила, — резюмировал я. — А теперь перестанет. Тебе повезло, что ты встретился со мной. Я назову тебя Джинд... — Эйден, что ты делаешь? — раздался озадаченный голос за моей спиной. Я обернулся. Сэм наблюдал за мной с недоумением во взгляде. — Ищу подарок Ройялу, — ответил я, понимая, насколько двусмысленно это звучит. Своеобразный намёк на то, что санитары и лечащий врач рано со мной попрощались. Следовало продлить курс лечения. Недель так на несколько. — На помойке? — Да, — я поднял котёнка над головой, демонстрируя свою находку. — Смотри, какой классный. — Эйден, послушай. Может, не стоит рисковать? Бездомные животные часто становятся переносчиками опасных заболеваний. И предлагать такое ребёнку не слишком... целесообразно. Мы могли бы поехать в питомник, подыскать там... — Не хочу в питомник. Хочу этого. Котёнок, похоже, понял, что решается его судьба. Из фурии, выпускающей когти по поводу и без оного, превратился в послушного питомца, что-то даже замурчал. Я снова погладил его между ушек, почесал под шейкой. По моей груди распластались довольным ковриком. — Ладно, — легко согласился Сэм. — Но прежде чем тащить его домой, давай заедем в ветеринарную клинику. Согласен? — Естественно. И... — Да? — У меня ещё одна просьба. — Какая? — Давай заедем в зоомагазин и купим Диккенсу хомяка? Не хочу, чтобы кто-то остался без подарка. — Конечно, — откликнулся Сэм, подходя ближе. Его ладони легли мне на плечи, на губах появилась нежная улыбка. Несколько секунд мы просто смотрели друг другу в глаза. Потом он наклонился и поцеловал меня в макушку. — С возвращением, солнышко, — выдохнул едва слышно и осторожно, чтобы не потревожить котёнка, прятавшегося под курткой, сжал в объятиях, ставших за два месяца совсем чужими. Я снова поймал себя на неуместной мысли о Фитцджеральде и вздохнул. Чтобы отвыкнуть от него, мне, кажется, и целой жизни было недостаточно. Безуспешно потратив на борьбу с собой десяток лет, всё ещё не мог отделаться от воспоминаний о первой любви, временами думал, что единственной. Она не ржавела и не умирала. Я пытался забыться в руках супруга, намеренно называл его по имени, как можно чаще, напоминая себе, что Сэм — это Сэм, а никакой не Джуд. Но всё это было настолько же бессмысленно, как и попытка вычерпать океан чайной чашкой, а то и вовсе — ложечкой. Сэм не знал, что рядом с нами постоянно находится призрак моего прошлого, он стоит у меня перед глазами день ото дня, я слышу его голос, ко мне обращённый, я упиваюсь его запахом. Он ложится с нами третьим в постель, и каждый раз, когда с моих губ готово сорваться его имя, он хохочет, словно сумасшедший. Заражает этим сумасшествием и меня. Несмотря ни на что, продолжаю держаться за него. Хватаюсь за край призрачного пиджака и лелею наивную надежду на хотя бы мимолётную встречу. Увидеть не на фотографиях — на расстоянии вытянутой руки. Окончательно убедиться в том, что он поглощён отношениями, в которых находится. Смириться и отойти в сторону, чтобы больше не возвращаться. Не мучить ни себя, ни мужа, теряющегося в догадках относительно постоянных перемен моего настроения. Пойми его, прости и отпусти, лапушка. Он больше не твой. И никогда уже не станет твоим. Школьная сказка закончилась. Не будь эгоистичной сукой. Люби того, кто рядом. Люби того, кто любит тебя.