Те, что правят бал

Поездка в ветеринарную клинику и в зоомагазин обернулась для нас огромным списком покупок и приличными тратами, как времени, так и денег. Корма, наполнители, игрушки, поилки, домик для морского свина, — мы всё-таки остановили выбор на нём, а не на хомяках, — корзинка для моего рыжего напарника, получившего необходимые лекарства и прививки. По-моему, я к выбору вещей, необходимых в повседневной жизни мне самому, не подходил с таким энтузиазмом и интересом. Подозреваю, причина такого воодушевления была проста и очевидна. Раз моя детская мечта о домашнем любимце не исполнилась, значит, должна обязательно исполниться у моих детей. И плевать, что им пока только четыре с небольшим хвостиком года. Я сам с удовольствием буду заботиться о животных, поселившихся в доме. Приучу котёнка к лотку, научу его играть с искусственными мышками. Хотя, не уверен, что он нуждался в помощи со стороны. С листьями в больничном дворе отлично справлялся, здесь тоже самостоятельно разберётся. И клетку морскому свину тоже буду чистить, следить за уровнем воды и еды в кормушках. Сделаю ещё несколько шагов на пути к созданию счастливой семьи, которую столько лет подряд пестовал и нежно лелеял в фантазиях. В отношениях с Сэмом остро ощущалось какое-то отчуждение. Как будто всего за пару месяцев отсутствия между нами выросла огромная кирпичная стена, и никто из нас не решался её разбить. Напряжение исчезло только во время прогулки по магазину, а теперь снова вернулось. Мне было неуютно в компании супруга, несмотря на то, что он старался окружить меня заботой и любовью, от которых у некоторых, чрезмерно романтичных и экзальтированных особ перехватило бы дыхание. Он обращался со мной, как истинный рыцарь со своим принцем. Подавал руку, открывал двери, бережно поддерживал под локоть, задавал множество вопросов о самочувствии, целовал и заботливо ерошил волосы. А мне хотелось не улыбаться в ответ и не притворяться, делая вид, будто эта забота меня трогает. Просто взять и сказать ему то единственное, что на языке крутилось. — Заткнись. Чем больше размышлял об этом, тем сильнее утверждался во мнении, что я — отвратительный муж. Папа — ещё куда ни шло, а муж — ужасный. Катастрофа самая настоящая. Когда мы приехали, было уже поздно. Сэм решил, что мне необходимо развеяться, потому потащил в какой-то ресторанчик китайской кухни. Аутентичный и милый, но мне не хотелось есть, а собственный внешний вид порождал лишь одно желание: провалиться сквозь землю, как можно скорее. Только бы никто не видел это чучело с тусклыми волосами, шелушащимся носом и неухоженными руками рядом с блестящим красавцем, коим был и оставался мой муж, несмотря на свои недавно исполнившиеся сорок три. В профессиональном спорте старость наступала рано. Недавние звёзды стремительно заканчивали карьеру. Он свою тоже закончил, на турнирах с громким именем не выступал, — да и восстановиться после травмы оказалось не так просто, — но продолжал эксплуатировать отголоски былой славы. У него была своя школа, где он лично тренировал юные дарования и устраивал мастер-классы для всех желающих. Марки спортивной одежды всё ещё активно с ним сотрудничали, потому что с уходом из профессионального спорта Сэм нисколько себя не запустил, а продолжал с повышенным рвением следить и за формой, и за содержанием. Дом встретил нас звенящей тишиной утопавшего в полутьме холла. Ноябрь, похоже, был самым мрачным и скучным месяцем не только в академии «Винтерсторм», но и за её пределами. Холл тоже показался мне чужим, несмотря на то, что в этом доме мы жили несколько лет, начиная со дня свадьбы и по настоящее время. Раньше я чувствовал себя здесь, если не как дома, то, как минимум, дискомфорта не ощущал. Сейчас по коже расползался непривычный озноб, плюс в помещении навязчиво пахло папиной парфюмерной водой. Миккель питал завидную привязанность к косметическим средствам, которыми пользовался, потому аромат его не менялся годами. Он пробовал немало модных новинок, становившихся хитами сразу после выхода, но проходило совсем немного времени, и он снова нажимал на распылитель знакомого флакона. Раньше этот запах ассоциировался у меня со счастливыми деньками, проведёнными под крышей нашего особняка в Денвере. Теперь — исключительно со сценой в отеле Сиэтла, бесконечными упрёками, сыпавшимися, будто из рога изобилия, и обвинениями, не имевшими под собой оснований. В конце концов, это не у меня была тяга к мистицизму. Я в эту муть с гаданиями, предсказаниями по руке и кофейной гуще не верил. И никаких смыслов в слова, брошенные на эмоциях, не вкладывал. Пытался зацепить больнее, несомненно. Но чтобы мои слова обрели силу? Смешно. — Миккель здесь? — спросил я, заранее зная ответ. Аромат одеколона был настолько сильным, словно им тут каждый квадратный сантиметр старательно поливали. — Да, — произнёс Сэм, занося в прихожую наши покупки. — Зачем? — В первую очередь, он твой папа. — Который меня ненавидит до белых глаз. — Не преувеличивай. Он заботится о тебе. — Неужели? — Просто делает это так, как умеет, — поспешил пояснить Сэм, но легче от его слов не стало. — Лучше бы вообще никак не делал. — Во-вторых, это я предложил ему временно перебраться к нам. — Зачем? — словно попугай повторил я. — Чтобы дети не грустили в отсутствие папы. Знаешь, они каждый день о тебе спрашивали, — произнёс он. Мои губы тронула слабая улыбка. Пожалуй, слова о детях — и сами близнецы — были сейчас тем немногим, что держало меня на плаву. Курс реабилитации в лечебном заведении закончился, но я не чувствовал себя стопроцентно здоровым человеком. У меня не появилась жажда жизни, и сама она не обрела новые смыслы. Доктор Дитц говорил, что после возвращения я обязательно пойму, куда нужно двигаться дальше, обнаружу несколько новых дверей вместо одной закрывшейся, но, кажется, все эти дороги и двери существовали лишь в его воображении. В реальности царили пустота и всепоглощающая серость, разбавленная парочкой ярких оттенков, вроде шерсти приобретённого кота или капель крови, выступивших на месте неглубоких ран. — А я каждый день о них думал. Когда выпадал в реальность из искусственного плена, созданного лекарствами. В остальное время я не думал ни о чём. Даже не пытался думать. С мыслительной деятельностью творилось что-то странное. Она как будто замораживалась, а я покрывался льдом вместе с ней. Из плюсов лишь то, что в такие моменты я не вспоминал о бёдрах, расчерченных кровавыми струями, исчезавшими в стоке, о боли, от которой вышибало мозги, и о том, что мой ребёнок — самый любимый, самый желанный, самый долгожданный — умирает. О том, что наша мечта о милом альфе, способном стать опорой и поддержкой для малышей-омег, стремительно сгорела, оставив после себя зашкаливающее разочарование. — Думал, но решил от них сбежать? И сегодня приехал тогда, когда они уже легли спать? Боялся увидеть упрёк на их лицах? Прежде чем поднять глаза и посмотреть на верх лестницы, я ненадолго зажмурился, понимая, что не готов встречаться взглядом с этим человеком. Тем более — не готов выслушивать его нотации. Глядя на нас сегодняшних, сложно было поверить, что каких-то десять лет назад мы были самыми близкими друзьями. Я шёл к нему за советами и рассказывал все секреты, поедая фирменные капкейки, от одного вида которых теперь автоматически подташнивало и наизнанку выворачивало. Зато их очень любили близнецы. Вообще мне временами казалось, что Миккеля они любят больше и именно его считают своим папой, в то время, как я для них странно-похожий на них человек, разгуливающий по этому дому бледным, болезненного вида призраком. Нет, они ничего не путали, называли меня папой, его дедушкой. Однако саднящее чувство было со мной постоянно. Доктор Дитц считал, что это — одно из проявлений депрессии, в которую я добровольно загнал себя, пытаясь решить проблемы своими силами. Практика показала: самостоятельно разложить всё по полочкам я не в состоянии. Мне нужно находиться под наблюдением и выполнять инструкции посторонних людей, чтобы в мозгах появлялось какое-нибудь просветление. Перспективы передо мной маячили неутешительные, но подсознательно я был готов к тому, что однажды начну ездить в психиатрическую клинику, как на курорт. Каждый год, а не каждое десятилетие. — Сэм, пожалуйста, отнеси наши покупки в детскую, — попросил я. — Или слугам скажи, чтобы отнесли... — В такое время в доме нет никаких слуг, — вновь вмешался в наш разговор Миккель, словно не понимал, что я намеренно избегаю общения и нарочно обращаюсь к другому человеку. На самом деле, отлично он всё понимал. Тонко чувствовал настроение и нарочно использовал запрещённые приёмы, вставляя мне палки в колёса. Знал, что любой наш разговор неизбежно приведёт к столкновению и словесной перепалке на повышенных тонах. Предвкушал и действовал с удвоенным рвением. — Тогда сам. Если тебя не затруднит. — Нет, совсем нет, — заверил Сэм. — Спасибо, милый, — притворно улыбнулся я, стараясь соответствовать амплуа любящего мужа. Ненадолго прижался губами к щеке Сэма, подхватил безымянного пока котёнка и направился через холл к двери, ведущей к бассейну, расположенному на улице. Надеялся, что удастся побыть в одиночестве, не выслушивая нравоучения, бесконечно напоминающие сверло электродрели, впивающейся прямиком в мозги. Рассчитывал на благоразумие Миккеля. Думал, что он не увяжется за мной, а либо снова отправится к внукам, чтобы дочитать им сказку, либо исчезнет в своей комнате, либо, если ему так отчаянно хочется быть полезным, отправится на кухню и заварит чай к возвращению любимого ребёнка. Из всех существующих вариантов он, естественно, выбрал тот, что был мне противен. Спустился по лестнице — стук подошв, соприкасающихся со ступеньками и полом, как марш, — и повторил мой путь, выходя к бассейну. Я сидел на скамейке, установленной здесь с незапамятных времён, и пытался играть с котёнком, подобрав с земли несколько сухих листьев. Рыжий полосатик воодушевился. Его лапки мягко ловили лист, сдавливая с обеих сторон, а потом появлялись когти. — Так и собираешься прятаться от жизни? — поинтересовался Миккель, стоя у меня за спиной и настойчиво сверля взглядом затылок. Я знал, что он скажет. Мог с точностью до минуты предсказать каждую реплику, потому что меня долбили ими каждый день до отъезда. Собирались продолжать долбить теперь, после возвращения. Папа проецировал на меня свой опыт, забывая — или намеренно не принимая во внимание — тот факт, что мы с ним совершенно разные люди. И то, что было хорошо для него, может оказаться настоящей катастрофой для его сына. Природа не наделила меня его актёрским талантом, не наградила умением — использовать притворство в быту, хитрить и старательно обхаживать альфу, находящегося рядом, не подарила тяги к ведению домашнего хозяйства, потому готовили, натирали полы и ухаживали за садом, по большей части, всё те же, приглашенные слуги. Талантом к воспитанию детей она меня тоже обделила, потому моим потолком стали покупки подарков, разговоры, чтение развивающих книг и попытки научить детей рисовать по раскраскам для самых маленьких. В детстве у меня не было кукол. Я не просил, чтобы мне их дарили. Другие омеги самозабвенно играли в папочек, а я лелеял большого плюшевого медведя и думал, что к куклам, похожим на детей, никогда не прикоснусь. Не потому, что они меня отталкивают, вызывают оторопь и раздражение. Скорее, потому, что я боюсь их сломать ненароком, причинить вред, сделать что-то не так. Если я боялся за сохранность кукол, то нетрудно догадаться, как меня трясло, когда рядом находились собственные дети? Они были ещё более хрупкими и уязвимыми. Помимо прочего — неугомонными и вечно куда-то спешащими. Мой страшный сон — они бегут, врезаются в стеклянную перегородку, и поток осколков обрушивается на них сверху. Я не успеваю их спасти. Ещё один — они выскакивают на дорогу, замирая прямо перед несущейся на них машиной. Я снова не успеваю. Нам с близнецами было весело. Они рисовали не только на бумаге, но и на моем лице, волосах, одежде. Они охотно шли ко мне, радовались, когда я брал их на руки и внимательно слушали, когда я пытался рассказать им какие-то истории в лицах, но факт оставался фактом: у Миккеля всё выходило лучше. К его строгим замечаниям они прислушивались. Из его рук соглашались есть то, что наотрез отказывались принимать, когда предлагал я. Послушно сидели, когда он одевал их, а не стаскивали и не бросали носочки, так, что процесс одевания растягивался на добрых полтора часа. Я не ответил, продолжая играть со своим новым питомцем. Казалось: он единственный, кто меня здесь понимает. Остальные только и ждут момента, когда я оступлюсь, чтобы потом пройтись по неудачно приземлившемуся ходоку, доламывая ему позвоночник и наслаждаясь хрустом, заполняющим пространство. — Видел себя в зеркале? — наседал Миккель. — Если ещё не, советую поскорее это сделать и предпринять какие-то меры. Дети, увидев тебя, испугаются. Хотя, велика вероятность иного расклада. — Это какого? Всё-таки не удержался. Ответил. Читай: поддался на провокацию. — Я их и на пушечный выстрел к тебе не подпущу. Выглядишь омерзительно. Как будто сбежал из тюрьмы строгого режима, где тебя пользовали все кому не лень, а потом дали двадцатку на такси и отправили домой отмываться, — презрительно бросил он. — Ну, да. Вам с отцом лучше знать, как выглядят шлюхи на зоне, — усмехнулся я. — Мне как-то не доводилось сталкиваться. Но, может, если бы Эгон не отправился в мир иной так быстро, он бы мне и туда тур организовал. — Мне кажется, или ты пытался меня оскорбить? — И в мыслях не было. — Верится с трудом. — Прежде чем читать нотации, вспомни, откуда я вернулся, папуля. Это была психиатрическая клиника, а не курорт. — Что с того? — хмыкнул Миккель. — Думаешь, я не бывал в сложных ситуациях? Случалось, и не раз. Но я никогда за столько лет семейной жизни не позволял себе появляться перед мужем в подобном виде. Ты не ребёнок, и вы не первый год вместе. Ты должен понимать, что альфы любят глазами, если перед ними мелькать в такой одежде, с такой причёской и таким лицом... — Какое есть. Все претензии к донору спермы и к самому себе, — огрызнулся я. — Наследственность никто не отменял. Если тебе не удалось найти альфу красивее, то это твои проблемы. — Хотя бы душ прими. От тебя воняет больничными коридорами и обречённостью. Омеги должны быть весёлыми, милыми и красивыми. Ты сейчас не омега. Ты... У меня даже слов подходящих нет. Какая-то неопрятная куча мусора, от которой хочется избавиться. — Прости, а чем ещё от меня должно пахнуть, если не обречённостью? У меня нервный срыв, депрессия, навязчивые мысли о смерти ребёнка, которого я хотел родить, но уже не смогу. Откуда мне взять твои чёртовы улыбки, радость и веселье?! Тебе не кажется, что ты слишком многого от меня хочешь и требуешь? — Переоденься. — Не хочу. — Тогда не удивляйся, если однажды твой брак разрушится. И не говори, что тебя не предупреждали. — А ты не думал, что все твои ужимки, наряды и ужины не были нужны отцу, — спросил я, повернувшись к нему. — Что, если он плевать на это всё хотел. Ты старался, а он всё равно изменял. И ты прихорашивался вовсе не потому, что хотел сделать приятно мужу, а потому, что боялся однажды остаться в одиночестве. Спал и видел, как придёт страшный, ужасный Олли Ларсон, возьмёт Эгона под руку и уведёт за собой. И ты останешься не у дел, потому что, как ни крути, — любили не тебя. Не верю, что не думал. У тебя на лице этот страх одиночества написан. Выпалил всё на одном дыхании и торжествующе ухмыльнулся, с колоссальным удовольствием отмечая, как темнеют от ярости его глаза, а на щеках проступает лихорадочный румянец. Я думал, что Миккель развернётся и уйдёт, а он направился ко мне. Резкий взмах руки, пощёчина, удар. Я не сдержался, ответил тем же, заставив Миккеля задохнуться от неожиданности и схватиться за горевшую щёку. — Вон из моего дома, — прошипел впервые за эти несколько лет, что мы привечали его, будто дорогого гостя. Щадили нежные чувства вдовца, нуждавшегося в поддержке близких людей. Он, в свою очередь, никого не щадил, щедро поливая грязью всех, кто был ему неугоден, и раздавая советы, в которых никто не нуждался. Я точно не. — Что? — удивлённо выдохнул он. — Что слышал, — повторил я, хватая его за руку и потащив к двери. — Убирайся отсюда. Это мой дом, и я тебя здесь видеть не желаю. — Ты не имеешь права, — запротестовал он. — Имею. Ещё какое. У тебя есть свой дом, там и живи. Не помню, когда в последний раз передвигался так быстро, а не ходил, едва переставляя ноги. Расстояние от бассейна до входной двери мы преодолели в рекордно-короткие сроки. Я распахнул дверь настежь и попытался вышвырнуть Миккеля за порог. Не имело значения, как это выглядело со стороны. Куда сильнее меня занимал вопрос личного комфорта. А ни о каком комфорте не заходило речи до тех пор, пока папа находился на территории особняка. Он отравлял собой этот воздух; словно ядовитый газ, постепенно заволакивал всё пространство. Пока он был здесь, мне было нечем дышать. — Что здесь происходит? — удивился Сэм, увидев нас в прихожей. — Ничего, — процедил я, воспользовавшись чужой растерянностью, вытолкнул Миккеля, закрыл дверь и прислонился к ней спиной; словно опасался, что он попытается вернуться, и мне придётся держать оборону. — Просто папочка уже уходит. Он понял, что загостился, вот и решил ненадолго оставить нас вдвоём. Взвесил всё и пришёл к выводу, что мне нужно отдохнуть, а потому не стал докучать. — Неожиданное решение, — протянул Сэм, глядя на меня с подозрением. — Он собирался поужинать с нами... — Самое оптимальное в сложившейся ситуации, — отпарировал я, усмехнувшись зло. — Ужин отменяется, а Миккель передаёт тебе тысячу извинений. Кажется, за несколько лет брака Сэм впервые видел меня таким. Кажется, за несколько лет брака меня действительно никак не ебало, что обо мне думают и думают ли вообще. * Самый скучный месяц года оказался ещё и самым спокойным. В душе царило умиротворение, я занимался детьми, уделяя им всё своё свободное время. Смотрел с ними мультики, всё время хмурясь и постоянно ловя себя на мысли о том, что в наше время было лучше. То, что предлагали мультипликаторы сейчас, временами выносило меня в открытый космос, заставляя таращить глаза и недоумевать на тему того, кто выпускает подобную дрянь на экраны, и почему родители ещё не начали массовые акции протеста. Помимо мультиков были развивающие песенки, карточки, всё те же раскраски и продолжительные прогулки на свежем воздухе. Впервые с тех пор, как Миккель перебрался в пригород Нью-Йорка и практически прописался в нашем доме, я чувствовал себя не приживалкой и приходящим гувернёром, а действительно немного сумасшедшим — в хорошем смысле этого слова — папочкой. Мои подарки — первые обитатели нашего живого уголка, — вызвали у детей небывалый восторг. Диккенс тискал морского свина и решил, что назовёт его Эдвардом. Происхождение имени, точнее, что его вдохновило — неизвестно. С котёнком было гораздо проще. Источник вдохновения угадывался моментально. Ройял носил его на вытянутых руках, обнимал, сажал на плечо и напевал: — Я назову тебя Джинджер. — Почему именно Джинджер, лапушка? — спросил я. Оказалось, накануне они с братом и учителем музыки — такие крошки, а Миккель уже навязывал им уроки музыки — разучивали песенку о сорока семи рыжих моряках, и её слова отложились в памяти Ройяла. Джинджер. Ещё одно напоминание резануло по натянувшимся вмиг нервам. Джинджер. Именно так назвал меня однажды Фитцджеральд. Впервые обратился ко мне, использовав это имя. А потом появился лапушка, от которого до сих пор сердце когтистой лапой сжимало. Давило, заставляя кровоточить. Джинджер и лапушка в моём сознании были связаны настолько тесно, что одно непроизвольно зацепилось за другое, и я назвал Ройяла так, как целый год называли меня. Джинджер. Именно так собирался назвать котёнка я сам. Но подумал, что раз этот зверёк — подарок Ройялу, будет лучше, если мой сын даст котёнку имя самостоятельно. Он сделал тот же выбор, что и я. У нас, похоже, сходились мысли. — Я не лапушка, — насупился Ройял. Я потрепал его по щеке. — А кто тогда? — Сорок седьмой рыжий моряк. — А я сорок шестой, потому что старше на две минуты, — произнёс Диккенс с гордостью; он всегда эти две минуты припоминал. — Пап, будешь нашим капитаном? — Буду, — пообещал я. Весь день мы были моряками. Отважными и храбрыми, покоряющими воды семи морей, таивших в себе множество опасностей. Пытались проплыть между Сциллой и Харибдой — двумя креслами, стоявшими рядом — затыкали уши, чтобы не слышать пение сирен — радио, транслировавшее исключительно классику, и чем-то приглянувшееся садовнику, — жаждали захватить в плен пирата, покушавшегося на наши сокровища. В роли пирата предсказуемо выступал Сэм, в роли сокровищ — пирожные, которые он привёз в подарок детям из нашей любимой кондитерской. Когда суматошный день подошёл к концу, я был уставшим, но счастливым. Уложив детей спать — целая эпопея, поскольку они едва не подрались, выясняя, почему морского свина в кровать тащить нельзя, а котёнка можно, — я погасил свет в их спальне и выскользнул в коридор. Стоя в своей ванной комнате перед зеркалом, смотрел на отражение и с неудовольствием отмечал, что кое в каких вопросах Миккель был прав. Единственная проблема: не умел доносить свои мысли до моего сведения так, чтобы к ним действительно хотелось прислушаться, а не отправить советчика на все четыре стороны. С другой стороны, Америку заново он мне не открыл. И без того было понятно, что я не буду выглядеть на миллион, вернувшись после длительного пребывания на сомнительном курорте. После клиники тёплый душ казался роскошью, и я наслаждался, урча от удовольствия, когда капли — горячие! — стекали по коже. Она согрелась и раскраснелась сильнее обычного. Лицо умоляло о кремах, ресницы о средстве для укрепления, губы о бальзаме с тяжёлой и жирной текстурой, уничтожающем сухость. Волосам после отличного шампуня и кондиционера стало лучше — одного применения хватило. Проводя по губам кисточкой, я услышал скрип открывающейся двери и обернулся. Зачем-то. И так мог прекрасно увидеть визитёра в зеркале. — Ты сегодня... — начал Сэм, но запнулся, не найдя подходящих слов. — Что? — спросил я, бросая упаковку на место. — Вы отличная команда, — произнёс он. — Да. Именно это я и хотел сказать. Не помню, чтобы когда-нибудь ещё видел тебя таким воодушевлённым, беззаботным и трогательным. — Не понравилось? — хмыкнул я. — Наоборот. Кажется, я близок к тому, чтобы влюбиться в собственного мужа ещё раз, — доверительно сообщил он, прикрывая дверь и останавливаясь у меня за спиной. — Неужели? — Таким сексуальным я тебя тоже давно не видел. — Не ври. — Даже не думал, — выдохнул он, положив ладони мне на плечи и слегка помассировав. Приятно. Это весьма неплохо расслабляло. Я прикрыл глаза, усмехаясь. Представления о сексуальности у него были довольно странные. Не думаю, что кружевные невесомые тряпочки смотрелись на мне хуже, чем длинный халат и тюрбан, скрученный из полотенца. Но тогда восхищение читалось исключительно во взгляде, сейчас выражалось на словах. Неизвестно, чему верить больше? Или он и то, и другое находил соблазнительным? Просто видел разные грани сексуальности в этих двух образах? Его ладони переместились на пояс, дёрнули завязки. Полы халата медленно разошлись. Я наблюдал за всем из-под полуопущенных ресниц. После трагически оборвавшейся беременности моё тело пришло в норму гораздо быстрее, чем после той, что завершилась благополучным разрешением от бремени и появлением на свет близнецов. Живот снова был плоским и красивым. — Хочешь меня? — тихо спросил я. — Такого? Некрасивого, худого, нескладного, с потрескавшимися губами и шелушащимся носом? — Я хочу тебя любого, — отозвался Сэм, развернув меня лицом к себе. Потянул полотенце, заставив хитрую конструкцию распасться на части. Волосы мокрые и тёмные от воды, рассыпались по плечам. Несколько прохладных капель скользнули по коже, порождая лёгкую, приятную дрожь — вечную спутницу предвкушения. Халат упал к моим ногам шёлковым морем. Сэм притянул меня к себе, с жадностью прижался губами к шее, оставляя на ней следы. Подхватил на руки и, не прекращая целовать, понёс в кровать. Дверь хлопнула снова. Мы оказались в спальне. Его одежда полетела на пол. — Гондоны не забудь, — не слишком романтично произнёс я. Он понимающе кивнул, потянулся, чтобы вытащить из-под подушки длинную серебристую ленту, состоявшую из одинаковых квадратиков. Мы оба понимали, почему я попросил об этом. Оба знали, что сейчас не время для очередного эксперимента. Организм не до конца восстановился, а потому снова пытаться заделать ребёнка — попросту глупо. Риск потерять ещё и его бесконечно высок. А если это случится... Неизвестно, смогу ли я пережить новую потерю. — Будь паинькой, лапушка, — попросил Сэм, выдыхая мне в губы. — Не кричи слишком громко, а то близнецы проснутся и прибегут спасать своего капитана. Не представляю, как выглядел в тот момент со стороны, но ощущение было такое, словно у меня глаза вот-вот выпадут и укатятся в неизвестном направлении. Лапушка. Это грёбаное лапушка, как привет из прошлой жизни. Как напоминание о том, что я так старательно вычёркивал, вымарывал, будто самый строгий цензор. А оно взяло и просочилось в мою жизнь вновь. Всего. Одно. Слово. Которого, впрочем, хватило, чтобы я возбудился и потёк, как сука. Чтобы прошлое снова пришло ко мне, оказалось в нашей постели третьим, пощекотало оголённые нервы лёгким пёрышком и заставило кричать от нереального наслаждения. * Расставание с Миккелем длилось недолго. Всего-то месяц. Мизерный срок. Он появился на пороге нашего дома за несколько дней до наступления Рождества. С днём рождения меня не поздравил, на торжество не пришёл из принципа, — хотя, будем откровенны, я его и не приглашал, — переждал, сколько посчитал нужным, и напомнил о себе вновь. Держался с достоинством, не впадая в крайности и не устраивая истерики на пустом месте. Так нетипично для него, что впору удивляться и спрашивать: а не подменили ли его инопланетяне? — Что тебе нужно? — спросил я, принимая закрытую позу и складывая руки на груди. — Хочу повидаться с внуками, — сообщил он. — И ты не сможешь отказать мне в этом. — С чего ты взял? — У тебя нет на руках документов, запрещающих мне приближаться к близнецам, — невозмутимо выдал Миккель. — И, не считай это за угрозу, но если вдруг начнутся судебные тяжбы, я не уверен, что правосудие будет на твоей стороне. Доверять детей человеку, дважды побывавшему в психиатрической лечебнице, или же тому, чья биография чиста и не запятнана. Я ни на что не намекаю... — Просто пытаюсь тебя шантажировать, — закончил я фразу так, как должно. Он усмехнулся. — В некоторых делах все средства хороши. — Напомнить, чьими стараниями я оказался там в первый раз? — Отец хотел, как лучше. — Лучше бы отец сам пролечился в своей чудесной клинике и выгреб из своей башки гомофобное говно. А потом заказал себе пару альф, которые отодрали бы его во все дыры, — произнёс я, дождавшись, пока Миккель зайдёт в прихожую, и закрывая дверь. — Но разве мы были неправы, когда говорили, что ваши чувства — временное явление? — поинтересовался папа. — Жизнь всё по своим местам расставила. У тебя чудесная семья, замечательный муж и очаровательные детки. Сын Олли, насколько мне известно, тоже бросил свои нелепые привычки и заключил брак с альфой. Что и следовало ожидать. Вы были слишком молоды, чтобы понять, чего, на самом деле, хотите. Мне нечего было сказать. Кроме разве что спича на тему, как я ненавижу своего папу, прежде принимаемого за идеал омеги, на которого хотелось походить. И как сильно ненавижу отца, которому на мою ненависть уже наплевать. Его она уже не затронет никоим образом, но просто для справки... Я никогда и ни за что не стану вспоминать его хорошими словами, как это принято в кругах лицемеров. Либо хорошо, либо никак. Ха-ха-ха. Чтобы заслужить «никак», не нужно было вести себя настолько по-ублюдски. Не видать ему никогда рая — или куда там попадают хорошие альфы и омеги после смерти? — как своих ушей. Пусть его альфы день и ночь имеют, не переставая. И не удовольствие доставляют, а насилуют, игнорируя просьбы остановиться. Пусть корчится от боли и жалеет, что не может сдохнуть ещё раз. Да, в чём-то мои родители были правы. Да, мы оба теперь носили статус семейных людей. Но... Если бы мы не расстались тогда? Если бы не вмешались эти вершители судеб? Смогли бы мы выстроить что-то серьёзное, крепкое, продолжавшееся годами и десятилетиями? Или сломались на середине пути? Ответов я, разумеется, не обнаружил. Но зато пришёл к выводу: история с Джудом никогда меня не оставит. Как только начну забывать, обязательно найдётся тот, кто напомнит. Сковырнёт корочку с начавшей подживать раны, а потом щедро присыплет солью. И так — до бесконечности, пока я не скончаюсь от боли или не начну молить о пощаде. Миккель пробыл в нашем доме до самого вечера. Близнецы появлению дедушки обрадовались. В отличие от меня, они пока не знали, каким дерьмом, — прячущимся за конфетной обёрткой, — может быть этот человек. Не сталкивались на практике. С ними всё было иначе. Приторно хорошо. Сладко до тошноты. Он осыпал их подарками, предлагал приехать к нему в гости на Рождество, а потом высыпал прямо на пол одну из принесённых мозаик — паззл на тысячу с хуем кусочков, — и предлагал собрать картинку вместе. Такое полотно можно было и неделю собирать. Какой там один вечер? Близнецы воодушевились. Миккель посматривал на меня с торжеством и мысленно праздновал победу. Рассказывать им, каким может быть их дедушка, если что-то идёт не по его указке, я пока не спешил. Они были маленькими и многого не понимали. Для них все, кто приносил им игрушки и сладости, а потом самозабвенно втягивался в их игры, становились героями дня и лучшими людьми на свете. До определённого момента я их тоже понимал. В нашей с папой жизни было множество моментов, которые я вспоминал с теплотой и жалел о том, что всё это осталось в прошлом. Но вновь наладить с ним отношения не представлялось возможным. Я не мог простить ему молчания и политики невмешательства. Молчаливого одобрения поступкам отца, решившего, будто психушка и альфы, меня изнасиловавшие — лучший метод борьбы с тягой к определённому омеге и страстной влюблённости в него. Они могли позволить мне самому разочароваться в этом человеке, могли использовать менее радикальные способы — общение с психоаналитиком, как вариант, — могли просто поговорить со мной и попытаться понять точку зрения, которой я придерживался. Но они предпочли сделать именно это — сломать во мне тягу к сопротивлению. Сломать меня, уничтожив не только чувства к Джуду, но и мои взгляды на жизнь, и только-только сформировавшуюся личность. С таким же успехом могли дождаться течки, раздеть меня догола и выставить на улицу, привязав к ближайшему столбу. А рядом поставить коробку для пожертвований и положить пачку с презервативами. Каждый желающий мог бы попробовать, даже платить бы не пришлось — сами заработали на отвратительном сыне. К ужину я, сославшись на головную боль, не спустился. Было мерзко думать о соседстве с Миккелем за одним столом. Тем более — есть то, что он приготовит. В последнее время меня тошнило от всего, что он говорил и делал. Тошнило от него самого. Когда Сэм поднялся на второй этаж, и хлопнула дверь нашей спальни, я лежал в кромешной темноте. Подсунул ладонь под щёку и думал о мрачных перспективах, связанных с праздниками. Миккель явно собирался провести это Рождество вместе с нами, а это означало одно. Мне придётся постоянно прятаться в спальне, чтобы не сталкиваться с ним лишний раз, не принимать подарки из его рук и не улыбаться фальшиво, благодаря за проявленное внимание, поскольку я в нём не нуждался. Миккель выбирал для меня подарки на свой вкус, дарил те вещи, которые с удовольствием носил бы сам, косметические средства, которыми пользовался и в которых был уверен. Даже парфюм свой презентовал однажды, хотя мне этот аромат казался слишком сладким, тёмным и удушливым. Меня мутило, когда он распространялся по коридорам нашего с Сэмом дома. Носить этот ужас ещё и на себе, я не собирался, потому в тот же день отправил флакон в мусорное ведро. Не включая верхний свет, муж ограничился лишь светом ночника. Потянул с себя свитер, снимая. Остался в одной футболке. Я наблюдал за ним исподтишка, но ничего не говорил и ни о чём не спрашивал. Кровать слегка прогнулась под весом его тела, когда он присел на самый край. Протянув руку, с осторожностью погладил меня по волосам, ласково перебирая их. — Тебе лучше? — спросил. — Нет, — мрачно отозвался я. — Может, стоит принять таблетку? — Не хочу. — Или сходить к доктору? Меня беспокоят твои постоянные головные боли. Если это что-то серьёзное... — Нет, — снова произнёс я, перестав гипнотизировать стену и повернувшись на спину. У меня не было ничего серьёзного. Кроме перманентной аллергии на своего показательно-заботливого родителя и его демонстративные сюсюканья, типа опека. Где он был со своими благими намерениями, когда я кричал под двумя альфами, сдиравшими с меня больничное тряпьё и жадно лапавшими за тощие ляжки? В какую задницу засунул язык, когда отец вынес это предложение на рассмотрение? Почему тогда его не беспокоило состояние моей психики? Неужели он не понимал, что ничем хорошим для меня сеанс сомнительного лечения не закончится? Да понимал, конечно. Просто выбрал позицию наблюдателя и не стал лишний раз вмешиваться. Не хотел проблем для себя. Знал, что Эгон любое сопротивление принимает, как знак: кто не с нами, тот против нас. А своих противников он обычно не жалел, смешивал с грязью — только в путь. — Возможно, твой папа прав, — задумчиво протянул Сэм. — В чём? — спросил я, резко принимая вертикальное положение. — Он считает, что нам не помешало бы развеяться. Поехать куда-нибудь вместе. Устроить подобие медового месяца. — У нас дети, — напомнил я. — И они слишком малы для путешествий. — Без близнецов. Вдвоём, — пояснил он. — Предлагаешь сбросить их на приходящий персонал, а самим свалить в неизвестном направлении? — Миккель самоотверженно предлагает свою кандидатуру на роль воспитателя. Малыши его любят, а он прекрасно относится к ним... — А твоя школа? Её ты тоже оставишь без присмотра? — В рождественские праздники она не работает. Когда они закончатся, мы вернёмся. — Мне всегда казалось, что Рождество — семейный праздник, и отмечать его нужно дома, со своими близкими людьми. — Хотя бы раз в жизни от этих традиций можно отступить, — невозмутимо парировал Сэм. — На самом деле, мне действительно нужно будет уехать в ближайшее время. Эта поездка как раз выпадает на новогоднюю неделю. Я хотел бы поехать с тобой, но если ты откажешься... — Поездка? — эхом повторил я. События принимали непредвиденный оборот. Отъезд Сэма меня настораживал. Не в том смысле, что я видел за его вылазкой какие-то сверхъестественные события. В том плане, что на праздники я оставался с Миккелем. Тет-а-тет. И это не вселяло доверия, зато открывало передо мной десятки самых мрачных и неутешительных перспектив. Стоя между нами, Сэм обычно пытался сгладить острые углы и свести конфликты к минимальным потерям. Получалось у него не всегда, с переменным успехом, что называется, но без его вмешательства становилось ещё хуже. Оставаясь наедине, мы с Миккелем начинали самозабвенно друг друга пожирать, словно два обезумевших каннибала. Он проходился по всем моим болевым точкам, я пытался нанести ответные удары. Стрелок из меня вышел не слишком меткий, потому и ранений он получал меньше. Однако сказать, что кто-то из нас выходил сухим из воды, тоже было нереально. Доставалось всем. Останься мы таким составом, бедные близнецы утонули бы в токсичной атмосфере. — Да. Буквально на пару дней. Мне нужно встретиться с одним потенциальным инвестором. Мы задумываемся о расширении нашей школы. Планируем открыть филиал в Калифорнии. — Вот как? — Это давняя идея, но реализовать её до недавнего времени не представлялось возможным. — А твой инвестор не может прилететь в Нью-Йорк? Сэм усмехнулся. В его глазах я выглядел неразумным ребёнком, только что споровшим восхитительную в своей незамутнённости чушь. Не то чтобы он был далёк в своих предположениях от истины. Будучи ребёнком акулы бизнеса, я никогда не проявлял интереса к делам отца, потому все эти механизмы, системы и отлаженные схемы приводили меня в ступор, шок и благоговейный трепет. На свете было немало людей, у которых голова отлично варила в этом направлении, но я к ним не относился никоим образом. — Есть такие люди, которые никогда ни к кому сами не приходят, зато другим приходится ехать к ним, — произнёс невозмутимо. — И твой будущий деловой партнёр как раз из таких. — Именно. Потому мне придётся туда отправиться, как бы сильно мне не хотелось остаться с тобой и близнецами. — Послушай... — Но если ты поедешь со мной, мне будет гораздо лучше. Возможно, ты принесёшь мне удачу, солнышко. — О, да, — хмыкнул я, вспоминая о том, какого рода везение преследовало меня с самых ранних лет. — Поедем? — спросил он, поглаживая мою щёку и прижимаясь лбом к моему лбу. О, этот жест. О, это прикосновение. О, этот запах розовых роз и полыни. Каждый раз, когда хотя бы два ключевых элемента смешивались в моём сознании, к горлу подкатывал горький ком, а на ресницах появлялась влага. Я никогда не думал, что любовь может быть настолько сильной, разрушительной по своей силе. В романах всё обычно описывалось поверхностно. Там были лишь страстные охи-вздохи, громкие клятвы и обещания, выливающиеся к эпилогу в свадьбу и прочие неприятности. После начиналась одна лишь сахарная полоса. Моя любовь вышла совсем не такой, как на страницах романа. Моя любовь, словно заправский маньяк, отличавшийся повышенным уровнем жестокости, препарировала меня, вынимала все внутренности, протыкала их насквозь острыми иголками, будто я был не человеком, а куклой вуду. Она продолжала меня преследовать, она доводила до сумасшествия и в прямом, и в переносном смыслах. И кто кому разбил в итоге сердце? Ответьте, мистер Фитцджеральд-младший, — или к вам теперь лучше обращаться, мистер Несс? — будьте так добры. А в ответ — тишина. — Когда вылет? — спросил я. — Через пару дней. — Я подумаю, — пообещал. — Буду с нетерпением ждать ответа, — заверил Сэм, запечатлевая осторожный поцелуй у меня на лбу, а затем — обнимая и невесомыми движениями поглаживая между лопаток. Эти жесты в очередной раз породили во мне совсем не те эмоции, которые должны были пробудить по идее. Вместо зашкаливающей нежности накрыло не отторжением, но чем-то таким... Сложно сказать, что именно это было. Просто всё во мне протестовало против его прикосновений и против него самого. Он был — само живое воплощение заботы, старательно оберегающее мужа-растение от множества внешних раздражителей и негативного влияния со стороны. Любой другой омега, оказавшийся на моём месте, был бы ему несказанно благодарен и по гроб жизни признателен, но мне хотелось поскорее отделаться от него. Вырваться из плена рук, оттереть с кожи прикосновение губ и, наконец, решиться на откровенный разговор. Сказать, что я не люблю его, не любил никогда, всё это время выдавал желаемое за действительное. Сильнее любил образ, созданный в голове, нежели его самого. Сказать, что с этим нужно что-то делать, что-то решать, принимать меры и расходиться в разные стороны, пока меня не начало подташнивать от него так же, как и от Миккеля. Обсудить вопрос разделения имущества и опеки над детьми. А потом взять все необходимые документы и отправиться в суд, чтобы окончательно обрести — и подарить второй стороне — свободу друг от друга. Однако каждый раз, когда я готов был сделать это, что-то меня останавливало. Понятия не имею, что именно. Сегодня я снова промолчал. Дал себе последний шанс. Сделал ставку на предстоящую поездку. Быть может, если совместное путешествие подарит новые впечатления и добавит ярких красок в нашу счастливую, если наблюдать со стороны, и абсолютно серую, если смотреть изнутри, жизнь, то я попытаюсь раз и навсегда отречься от прошлого. Перестану подменять понятия, видеть в одном человеке другого, оборву все нити, что связывают меня настоящего с лапушкой из академии «Винтерсторм». Постараюсь, наконец, по-настоящему влюбиться в собственного мужа и начну жить счастливо. Быть может, у меня получится.