Те, что правят бал

Я не поехал домой. Остался ночевать у него. Не столько из соображений безопасности, о которых говорил он, сколько из-за собственных переживаний. Мне нужно было находиться рядом, видеть его, ощущать прикосновения, чтобы не сходить с ума и не падать в отчаяние, искусственно создаваемое моим сознанием. От слов своих Джуд не отказывался, потому в особняке нас уже дожидался доктор, готовый осмотреть пациента и вынести вердикт. Пока они находились в комнате наедине, я места себе не находил. Метался по коридору, кусая губы и заламывая руки. В конце концов, опустился на пол, прикрыл глаза и прижался затылком к стене. Закрыл лицо руками. Картинная трагическая поза, идеально отражающая нынешнее внутреннее состояние. Джуд настойчиво повторял, что ранение пустяковое, и угрозы жизни нет. Пуля не застряла в теле. Она просто зацепила его, пролетев слишком близко. Испортила рубашку и срезала тонкую ленту кожи. Я служил отличной иллюстрацией утверждения, гласившего, что у страха глаза велики, а потому воспринимал всё в гротескном виде и представлял едва ли не сложнейшую операцию, проводимую в кустарных условиях, за что отчаянно ненавидел своё воображение. Кровь, десятки инструментов, выложенных в ряд... Джуд неплохо себя чувствовал, но мне казалось, что он на грани жизни и смерти находится. Думал, страдал, слезами захлёбывался, осознавая с каждым новым моментом, проведённым в коридоре, как сильно люблю этого человека, и каким ударом для меня может стать его смерть. С другой стороны находились близнецы. И их я любил не меньше. Ценность Джуда и детей в моей жизни была равной, отличалась любовь, которую я к ним испытывал. Но и без него, и без близнецов, зная, что с кем-то из них случилось что-то плохое, я не смог бы жить. Это был тупик. Надежда на то, что однажды сумею выбраться из проклятого лабиринта, растаяла окончательно. Дверь хлопнула, и я увидел доктора — строгого омегу, смотревшего на меня поверх очков. — Он... Он хорошо себя чувствует? — Да, конечно. Мистер Фитцджеральд в полном порядке, — произнёс доктор. — Спасибо, — сказал я, поднимаясь. Он улыбнулся и прошёл мимо, не задерживаясь надолго рядом со мной. Войдя в комнату, я не обнаружил ничего подозрительного. Джуд стоял у зеркала, поправлял воротник рубашки, надетой взамен прошлой. Не столике лежали несколько окровавленных салфеток, а место ранения было перетянуто бинтами. Просто плотная повязка, никаких показаний в пользу обязательной госпитализации и моментального попадания на операционный стол. В моей голове пронеслись сотни самых страшных вариантов, а в реальности ранение, действительно оказалось не более чем царапиной. Да, глубокой, да, болезненной, да, кровавой. Но не опасной для жизни. Тем более, не смертельной. — Видишь? — спросил Джуд, повернувшись ко мне лицом и улыбнувшись. — Всё ровно так, как я и предполагал. Никакой угрозы для жизни и... Встречных реплик не дождался. Я не стал ничего говорить. Вместо этого пересёк комнату за считанные секунды, обнял, прижимаясь к нему вплотную, утыкаясь носом в шею и с наслаждением вдыхая природный аромат. Я не плакал, не превращал Джуда в носовой платок, залитый моими слезами и соплями, лишь мерно дышал, пытаясь окончательно успокоиться, и постепенно мне это удавалось. Его моя порывистость, кажется, поразила в самое сердце. Джуд замер неподвижно на несколько секунд, потом до моего слуха донёсся тихий смешок, и руки сомкнулись за спиной. — Ради такого проявления чувств стоило полезть под пули гораздо раньше, — произнёс он, и голос его звучал мягко, как будто бы растерянно. — Никогда... Слышишь? Больше никогда такого не говори, — выдохнул я, продолжая удерживать его в своих объятиях, боясь расцепить руки, чтобы ненароком не упустить вновь, не оказаться в одиночестве посреди этой комнаты. Или не этой, а прямо посреди своей палаты в психиатрической клинике. Там, где ярко горит свет, до тех пор, пока сотрудники не посчитают нужным — погасить его, кормят горькими таблетками, поливают ледяной водой и пытаются то ли вернуть к жизни, то ли закопать окончательно. — А иначе что? — Я тебе врежу. Понял? Детские угрозы — такими только в песочнице разбрасываться, из которой мы оба давным-давно выросли, а потому могли придумать и что-нибудь посущественнее. Но я всё равно не сочинил ничего лучше. Сказал первое, что на ум пришло. Не напугал нисколько, но хоть повеселил немного. — Слышу, — ответил он. — Понял. Больше не скажу. Его ладонь знакомо скользнула по щеке, отводя волосы назад, заправляя их за ухо. Переместилась на шею, прихватила ворот пиджака, предлагая от него избавиться. Я подчинился, позволив снять с себя первую вещь. Полы рубашки в разные стороны потянул уже самостоятельно — благо, не было никаких раздражающих пуговиц, лишь кнопки, раскрывшиеся без заминок. Он расстегнул ремень на моих брюках, потянул молнию. Я переступил через них, выпутываясь из брюк окончательно, отшвыривая одной ногой в сторону, и охнул от неожиданности, когда меня подхватили на руки. Почти как тогда, в коридорах академии. Рядом с ним не было страхов. Когда на кровать меня опускал Сэм, я каждый раз думал о том, что вот сейчас-то обязательно ошибусь, назову не тем именем, скажу что-то не то. Рядом с Сэмом казалось, что каждый раз падаю всё ниже и ниже, опускаюсь на глубину, а сверху сыплется земля. Когда я находился в руках Джуда, мне становилось безумно легко, приятно и попросту охуительно. Как будто все неприятности отступали разом, стоило ему появиться в зоне досягаемости. Как будто он ограждал меня от них, закрывая собой. Принимая основной удар, а мою жизнь пытаясь превратить если не в сказку, то хотя бы в подобие её. Так обычно чувствовали себя омеги, встретившие свою истинную пару. Влюбившиеся с первого взгляда и не утратившие своих чувств со временем, а сумевшие пронести их сквозь годы. Те самые чувства, о которых обычно писали в романтических историях, но которые в очень-очень-очень редких случаях совпадали с реальностью. На страницах они были скорее гротеском и результатом фантазии романистов — большая часть которых, что характерно, относилась к числу омег. Альфы не писали о вечной любви. А если и писали, то делали это иначе, сводя всё не столько к чувствам, сколько к быту и уюту. В их представлении, именно это и было идеальным завершением любой истории. Он не был порывистым в своих движениях, не торопился, не набрасывался на меня с отчаянием. Напротив, медлил, внимательно рассматривал черты лица, как будто видел впервые, но уже обожал до безумия. Даже в тот день, когда мы с ним впервые переспали, ничего такого не наблюдалось. Тогда мы торопились. Я боялся, что он передумает, откажется, отступится от своего решения, пожалеет обо всех сказанных словах и придёт к выводу, что лапушку лучше оставить в покое. Не рисковать лишний раз, чтобы не остаться с разбитым сердцем и не страдать, думая о несправедливости — к нему — жизни, в которой правильные мальчики-омеги предпочитают альф, а не себе подобных. В которой лапушка — тот самый правильный мальчик-омега. Мои ладони прошлись по его животу, нащупывая шероховатую поверхность марлевой повязки, касаясь её с осторожностью, чтобы ничего ненароком не зацепить, не навредить, не причинить боли. Сколько раз за эти десять лет я представлял момент, когда снова окажусь с ним? Не счесть. Это была моя навязчивая идея, от которой не избавиться никак и никогда. Мне казалось, что меня просто возьмёт и размажет по стенке от одного взгляда, от одного слова, ко мне обращённого. Но нет. Размазывала меня не встреча с ним, а жизнь без него, в которой я распадался на части раз за разом, не зная, сумею ли собрать себя заново, или однажды все попытки, мне данные, сгорят окончательно. Эти глаза. Я мог бы смотреть в них вечность, не боясь утонуть. В них и на него. Любоваться чертами лица, думая о том, какой он красивый. Нереальный. Как будто из мира моей фантазии вышедший и старательно проехавшийся по всем имеющимся кинкам. Если бы я попытался придумать идеального человека, с которым, несомненно, обрету счастье, никого лучше моё сознание не выдало бы. Единственное — в прежних, ранних мечтах, этот человек был бы альфой, но, получив с ними определённый опыт, я сомневался, что сумею отыскать среди них кого-то лучше. Они всегда недотягивали, все в чём-то уступали. А он — нет. Или же я отказывался их замечать, полностью поглощённый чувствами. — Эйден, — позвал Джуд. — Да? — Знаешь, все эти годы, я... — начал он. — Так же сильно, как десять лет назад, — прошептал я, положив ладонь на затылок, перебирая короткие прядки и зачарованно наблюдая за Джудом. Забывая на время, как дышать, а выдыхая непосредственно ему в рот, когда губы соприкоснулись с губами. Разумеется, не знал наверняка, что именно он собирался сказать. Полагался на интуицию. Рискнул выдвинуть на рассмотрение вариант, что мы оба думали об одном и том же. Мне отчаянно хотелось сказать ему о своей любви. Сказать и одним признанием не ограничиться, а повторять раз за разом, чтобы он знал это, ни на секунду не сомневался. Хоть и давно известно, что слова — это просто слова... Произнести их легко. Подтвердить на практике в разы сложнее. От меня, однако, и не требовали никаких подтверждений. Я запустил ладони под рубашку Джуда, зацепив ткань, потянув, смяв и отшвырнув в сторону, когда она осталась у меня в руках. За свою жизнь я столько раз занимался сексом, что, наверное, стоило окончательно позабыть о смущении, перестать загоняться и просто наслаждаться. Какое уж тут стеснение, когда тебя и твою голую задницу видели ядовитые, скептически, а то и агрессивно настроенные коллеги, не упустившие возможности отпустить несколько колких замечаний? Какое стеснение, когда выгибался перед Джудом, лёжа на столе, позволяя трахать себя языком и пальцами. Каких-то пару дней, а не десяток лет тому назад. Однако, как это обычно и бывает, закон подлости сработал не вовремя. Накрыло в самый неподходящий для того момент. Я снова чувствовал себя невинным, неловким лапушкой, что неизменно прибегает к помощи статей из интернета, украдкой от бойфренда стыдливо вбивает определённые поисковые запросы и впадает в прострацию каждый раз, когда думает, что — в постели — не сумеет дать своему парню — теперь уже мужчине — желаемое. Неизменно сомневается и потом подолгу размышляет о своей несостоятельности. Впрочем, надолго сомнения рядом со мной не задержались. Испарились так же быстро, как пришли. Сдались под напором Джуда. Под его поцелуями, под его прикосновениями, за которыми я тянулся, в которых так отчаянно нуждался каждый раз, когда ложился в кровать с другими, и, естественно, ничего не получал. Наверное, я и, правда, с самого начала был немного — или очень сильно — не таким. Потому что ни одному альфе никогда не удавалось пробуждать во мне такое адски сильное желание и получать столь же активный отклик. Не то чтобы с ними я лежал и просто покорно терпел, считая минуты, секунды до тех пор, пока всё это не закончится. Нет, мне нравилось. Моментами — очень нравилось. Но только моментами. Если из секса с ними мне удавалось выхватить лишь отдельные фрагменты сладкого удовольствия, то здесь оно шло практически в непрекращающемся режиме. С Джудом... С Джудом всё всегда было иначе, и я, пожалуй, даже слов подходящих не находил для того, чтобы в полной мере передать собственные чувства и ощущения, с ним связанные. А ещё отчаянно сожалел о том, что прогуливаясь с Ирвином по магазинам, не прислушался к невзначай брошенным словам и отказался от покупки чего-нибудь, мягко говоря, не слишком официального. Мне хотелось хотя бы раз оказаться перед Джудом в тех соблазнительных тряпочках, ленточках, ниточках и тонких, словно паутинка, кружевах. Ощущать на себе восторженный взгляд, наслаждаться этим, медленно их с себя снимать, наблюдая за ним, отмечая, как меняется его взгляд, становясь голодным и жадным. Или позволить снять их ему, медленно и осторожно, словно упаковку с дорогого подарка, либо стремительно, срывая их одним махом и швыряя на пол, либо разрезать их, ведя ножницами по ткани. Или не снимать вовсе, лишь слегка отодвинуть в сторону полоску кружев, ставших влажными и спереди, и сзади. Продолжая пристально смотреть в глаза, опуститься на твёрдый член, принимая его в себя, наслаждаясь знакомыми ощущениями. Почувствовать его руки, лежащие на поясе, то спускающиеся до бёдер и сжимающие их, то поднимающиеся выше, поглаживающие, проходившиеся по рёбрам, оказывающиеся на груди и уделяющие время затвердевшим, чувствительным соскам. Но у меня не было ни тряпочек, ни ленточек, ни кружев. На великого соблазнителя я не тянул, но решимости моей это не убило, потому на новый поцелуй откликнулся с удвоенным рвением. Возбуждение не заставило себя ждать. Вспыхнуло за считанные секунды и продолжало с каждой минутой всё сильнее и сильнее разгораться, пожирало в своём пламени каждую клетку моего тела. Понятия не имею, как этот механизм действовал в истинных парах, но, когда рядом находился Джуд, все мысли об обязательной истинности альфы и омеги казались странными. Убеждения школьных лет, плотно укоренившиеся тогда в моей голове и заставлявшие навязывать свою точку зрения окружающим, окончательно пали, а взгляды на жизнь претерпели значительные изменения. Мысли о пугающих событиях уходящей ночи постепенно тоже отступали. Отголоски страха всё ещё жили в моей голове, но с течением времени не усиливались, а ослабевали. Джуд целовал меня, и границы внешнего мира растворялись. Ничего больше не существовало, кроме этой комнаты, постели и человека, в руках которого я как будто плавился. Он знал, что делать, чтобы я кричал от наслаждения, чтобы в нетерпении ерзал задницей по простыням, чтобы раз за разом вонзал ногти ему в плечи, выдыхал хрипло, словно сорвал голос, и умолял продолжать. Не останавливаться. Ни за что на свете. Ещё, ещё и ещё, пожалуйста. О, Джуд... Организм на эту близость отреагировал слишком бурно, устроив мне сюрприз и организовав спонтанную течку. Находясь в состоянии, близком к агонии, я не сразу обратил внимание на то, что для обычного возбуждения смазки было слишком много, да и это состояние... Знакомое до отчаяния. Опять — как в академии, когда он был рядом, — без раздражающих и с ума сводящих симптомов, вроде боли и кисельного состояния, но с запредельным желанием оказаться в чьих-то руках, позволить собой управлять, позволить пользоваться моим телом. Всё должно было начаться только через неделю, а началось прямо сейчас. Я шумно выдохнул, избавляясь от последней одежды, что оставалась на теле и бесконечно раздражала самим фактом своего существования. Снова потянулся за поцелуем, несмотря на то, что их и так было достаточно — губы слегка саднило, запах гипнотизировал, возбуждение зашкаливало, ломая все мыслимые и немыслимые пределы. Ладонь Джуда уверенно скользнула между ног, собирая обильно выступавшую смазку, пальцы дразнящим жестом прошлись по мокрой расщелине между ягодиц. Я запрокинул голову и шумно выдохнул, сжимая в пальцах простынь, когда губы коснулись шеи в первый раз. Застонал, когда это случилось повторно, когда Джуд сжал кожу зубами, словно приноравливаясь и собираясь укусить. Оставить, наконец, метку. И плевать, что обычно метят именно омег, а не сами омеги. Хотелось нежно, хотелось грубо, хотелось размеренно, хотелось быстро, хотелось жёстко и резко, чтобы он держал меня за волосы, тянул за них и вбивался в призывно откляченную задницу в бешеном ритме, хотелось запредельно чувственного секса, чтобы до финала я доходил, словно на медленном огне. — Выеби меня, — выдохнул, неотрывно глядя ему в глаза, не сглатывая нервно, не закрывая лицо руками в сомнениях и метаниях. — Даже так? — спросил Джуд. — Да, — без сомнений откликнулся я. — Именно так. На мгновение на губах его появилась многообещающая ухмылка. Короткий обмен взглядами, словно разряд тока — и сотни искр, летящих во все стороны. Очередной поцелуй, без осторожности, без сдержанности. Концентрированная страсть в чистом виде. Эликсир её, который никогда мне не надоедал. — Всё, что угодно, — произнёс Джуд. — Для тебя — всё, что угодно. * Со мной никогда такого не было. Ты лучший. Избитые донельзя фразы, произносить которые почти неловко, потому что знаешь их истинную стоимость. Как и большинство слов, связанных с чувствами, они практически не имеют ценности, а ещё часто становятся способом манипуляции. Красивая ложь для поднятия и поддержания чужой самооценки на определённом уровне. Смотреть в глаза человеку, вести пальцами по его щеке, улыбаться и шептать о том, что он лучший, а не просто очередной, мысли о существовании которого испарятся в неизвестном направлении, как только использованные презервативы окажутся в мусорном ведре, а простыни и наволочки — в корзине для грязного белья. Мне неоднократно доводилось использовать эту уловку и произносить те самые слова, глядя на человека, к которому я не испытывал практически никаких чувств. Потому, реши принять участие в соревновании лицемеров, смог бы занять первое место, не прикладывая к тому особых усилий. Мне могли выдать награду за одну лишь выслугу лет. Прожить несколько лет в браке, называть супруга лучшим человеком, собеседником, любовником, которого когда-либо встречал на жизненном пути, а по ночам кусать угол подушки, чтобы не заорать от отчаяния, что разрывает на части изнутри. Разрушает по кирпичику, постепенно превращая в пыль. Ощущать на губах привкус мокрой ткани и давиться беззвучными слезами от осознания, что я с завидным постоянством бегаю по кругу, безуспешно пытаясь его разорвать. Каждый раз напоминать себе о том, как этот человек добр ко мне, как заботлив, как сильно любит. Разочаровываться в собственной неспособности ответить на чувства того, кто этого по-настоящему заслуживает. Держаться за эти отношения, хвататься за них с отчаянием, прекрасно понимая, что без них мне будет намного лучше, но... Тогда у меня была веская причина. Дети, которых я боялся потерять, а вероятность того, что близнецы останутся при разводе под опекой Сэма была слишком высока. Так или иначе, но находясь в отношениях с ним, я неоднократно практиковал активное использование сладкой лжи, прижимаясь к нему, смеясь, когда он принимался меня щекотать, притворно улыбался и шептал, что никогда не встречал никого лучше. И вряд ли встречу, потому что таких, по определению, не существует. Он смеялся над моими заверениями, но было очень и очень заметно, что эта ложь приходилась ему по душе. Слухи, утверждавшие, будто ушами любят исключительно омеги, лгали. Альфы были падки на лесть куда сильнее представителей слабого пола. Именно они, а не омеги, за столько лет привыкшие к лапше на ушах и начавшие её ненавидеть, жадно ловили каждое слово, каждый восторженный вздох, направленный в их сторону. Проникались и растекались в лужу. Сэм исключением из правил не был. Он растекался тоже, а я охотно подпитывал его эго своими восторгами. Правда, на «отлично» спектакль этот удавался мне лишь в самом начале. Легко, спонтанно, под влиянием момента, когда говоришь и сам почти веришь каждому слову. В дальнейшем лёгкость исчезла, приходилось едва ли не заставлять себя. И не только кусать углы подушек в тёмное время суток, но и сожалеть о том, что рядом находится законный муж, а не случайный любовник, подцепленный в баре, расположенном по соседству. Случайному любовнику можно было без сомнений и зазрения совести указать на дверь, заявив о нежелании просыпаться утром в одной постели, а все воспоминания о нём вытравить, приняв душ и сделав минимальную уборку. Смыть все следы прикосновений, распылить в спальне освежитель воздуха... В случае с мужем это всё, естественное, не работало. Я вытряхивал содержимое его пепельниц, а он снова курил, и запах его табака витал по комнатам. Снова распылял свой одеколон. Снова бросал футболки на креслах в спальне. Снова оставлял отголосок природного запаха на простынях и наволочках. Я с удовольствием нырял в только что застеленную свежим бельём постель. Мне нравилось, когда она пахла лишь кондиционером. Но уже на следующее утро остаться в ней и понежиться немного не получалось. Полыни в природном аромате Сэма было слишком много, и выражена она была слишком ярко. Не так, как у Джуда. Её концентрация была в несколько раз выше. Возможно, будь я страстным поклонником абсента, мне бы понравилось. Но я к клубу почитателей этого напитка никогда не относился. В природном запахе Джуда все существующие компоненты переплетались гармонично. Я с наслаждением вдыхал этот аромат, совершенно не возражая против того, чтобы он оседал на простынях, наволочках, его одежде и даже — особенно! — на моей коже. Больше того — хотел, чтобы это случилось, чтобы от меня пахло этим омегой, и все, кто находится рядом, знали, кому я, на самом деле, принадлежу. В кого влюблён до безумия и — подозреваю, — буду любить до конца своих дней. Как в романтичных сказках — пока смерть не разлучит нас. Сегодня, завтра и всегда. От этого запаха не болела голова, не возникало никакого дискомфорта — ни физического, ни эмоционального, — не хотелось моментально, сразу после того, как схлынет волна эмоций, накрывших после оргазма, срываться с места и пулей лететь в душ. С Джудом мне было уютно, спокойно и бесконечно, невероятно, запредельно хорошо. И в тот момент, когда Джуд осторожно коснулся кончиками пальцев контуров лица, а потом потянулся и запечатлел несколько коротких, мягких и невесомых поцелуев на моих губах и на кончике носа. Само воплощение нежности, не имеющее ничего общего с тем диким зверем, в которого он превратился после моей просьбы, чуть ли не по щелчку пальцев. И в тот, когда он крепко держал мои волосы, сжимая их на затылке, уверенным — и как будто естественным — жестом наматывая их на кулак. Когда трахал жёстко, с оттягом, выходя практически полностью и вновь загоняя так сильно, что крик непроизвольно вырывался из горла. Колени разъезжались в разные стороны, член то и дело соприкасался с простынями, оставляя на них следы смазки. Отчаянно хотелось прикоснуться к нему, чтобы поскорее получить разрядку, но я не делал этого из принципа, доходя исключительно на одной стимуляции. Мне хотелось, чтобы это случилось именно так. Чтобы оргазм был не коротким, пусть и оглушительным, а сильным, затяжным, от которого потряхивает, и кажется, что сознание вот-вот померкнет. Когда накрывает мощно, словно ударной волной, молниеносно, а отпускает медленно, и по телу растекается сладкая истома, приносящая с собой полное удовлетворение. Она исчезла ненадолго, стоило зубам сомкнуться у меня на загривке, пробивая кожу, перекрывая прежнюю метку, что оставлял Сэм. Мы оба знали, что эта метка не задержится надолго, укус заживёт, и не останется никаких следов, кроме маленького, едва заметного шрама. Со временем исчезнет и он. Но кто сказал, что мы не могли сделать это снова? Ему я позволял бы оставлять ранки на загривке каждый раз, когда ему этого захочется. Мне казалось, что после трёх дней течки, проведённых в постели, сил не осталось вообще. Прохладная вода, полившаяся на нас сверху, стала истинным наслаждением. Во время течки жар разгорался во всём теле и не поддавался контролю. Не только снаружи, но и внутри. Моментами казалось, что ещё немного, и я увижу, как по коже разбегаются в разные стороны язычки пламени. Оно сжигало меня без остатка. Мне хотелось быть рядом с этим человеком, слиться с ним воедино, повторить много-много раз, замереть в его руках, остаться в этих объятиях навсегда. Вода приносила с собой облегчение, гася жар внешний. Близость Джуда помогала избавиться от жара внутреннего. Я смотрел на него. Он — на меня. — Неужели хочешь ещё? — спросил, упираясь обеими руками в стену, по обе стороны от моей головы. — Хочу, — хрипло отозвался я, облизывая губы. — Мне тебя всегда мало. Джуд усмехнулся. — Ненасытный лапушка, — выдохнул, неотрывно глядя на меня. — А я и забыл, какой у нас темперамент в течный период просыпается. — Вспоминай, — посоветовал я, обхватывая его за шею, притягивая к себе и прижимаясь к губам. Была в моей жизни похожая расстановка сил и схожие декорации. Условно похожие, само собой. Душевая тренировочной базы ничего общего с роскошной ванной комнатой не имела. Просто так же лилась сверху вода, так же подхватывали меня чужие руки, так же старательно я хватался руками за плечи, чтобы не упасть. Точно так же не было между телами никаких преград в виде тонкого латекса. Но если в случае с Сидом я думал лишь о том, как отчаянно не хочу от него детей, и о том, что нужно будет выпить, при первой же возможности, лекарство, сводящие на «нет» риск нежелательной беременности, то с Джудом и это было бесконечным наслаждением. Находясь сейчас рядом с ним, я не думал вообще ни о чём, лишь тянулся к нему и получал горячий отклик. Разве что сожалел бесконечно о том, что не могу родить ребёнка от этого человека. Глупая какая-то, запредельно наивная мечта, но мне действительно хотелось, чтобы отцом моих детей был именно Фитцджеральд, а не Хэммел. — Человек-спичка, — хмыкнул Джуд, прихватывая мои губы своими, но не втягивая в головокружительный поцелуй, а останавливаясь — пока — на мимолётных прикосновениях. — Для тебя — всегда. Возьми меня. Давай же. Так. Да, именно вот так. Ещё, ещё и ещё раз. Все эти слова мелькали у меня в сознании, но так и оставались невысказанными. Мне ничего не нужно было говорить, чтобы получить желаемое. Он предугадывал все тайные и явные желания, ощущая на подсознательном уровне всё, что мне требовалось, и медленно, но уверенно доводил до яркого финала, после которого мой стон всё-таки разнёсся по ванной комнате, а на плечах Джуда появился десяток новых царапин. У него не было узла. Он не мог меня повязать, но мне и не нужна была вязка. Достаточно было чувствовать его каждой клеточкой своего тела, дышать в унисон, как сейчас. Смотреть вот так друг на друга. Восстанавливать дыхание и снова бросаться в объятия, лучше которых на свете не существовало. Ни один на свете альфа не мог дать мне того, что давал он одним лишь фактом своего существования. Тогда, ещё в академии, он нисколько не солгал и не приукрасил действительность, заявив, что будет лучшим любовником в моей жизни. Он, правда, был таковым. Другие с ним и рядом не стояли. Меня повело. Голова закружилась. Я чувствовал себя так, словно был пьяным, но при этом в голове не было тяжести, напротив, фантастическая лёгкость. Ощущение бесконечного, безграничного, невозможного счастья, которое нереально создать искусственно, убедив себя в чём-либо. Его можно лишь испытать, прочувствовать, запомнить навсегда. Полотенце медленно скользило по коже, без нажима. Мягко соприкасалось с ней, собирая капли воды. Горячка постепенно сходила на «нет». Зато начала активно накатывать усталость. Обессиленный, но бесконечно довольный жизнью, я рухнул на кровать, застеленную свежими простынями, и закрыл глаза. — Отдыхай, лапушка, — произнёс Джуд, занимая вторую половину кровати и осторожно поглаживая меня по щеке. Прикосновение пальцев. Знакомое до мелочей, но неизменно пробуждающее ворох мурашек, разбегающихся вдоль позвоночника. Приносящее, правда, иные эмоции и чувства. Теперь — не возбуждение, а некое умиротворение. Именно тогда в моей голове вспыхнули эти слова. Избитые, затасканные, звучавшие сотни раз «до», но в данную минуту желанные, необходимые, актуальные. Моя ладонь замерла на его щеке. Губы сами собой растянулись в улыбке. — Набирайся сил, — добавил он. — Ты тоже. Тебе они нужны не меньше, чем мне, — ответил я и, повернувшись на бок, перехватывая внимательный взгляд зелёных глаз, выдохнул: — Ты лучшее, что случалось в моей жизни. * Вернувшись домой, я первым делом внимательно осмотрел квартиру, заглянув в каждый укромный уголок и совершенно не удивился, обнаружив несколько новых подслушивающих устройств и скрытых камер, установленных в моё отсутствие Майлзом. Главный фанат Сида Маршалла слов на ветер не бросал. Жаждал превратить мою жизнь в ад наяву, а меня самого — в параноика, покрывающегося липким потом и впадающего в отчаяние от любого, даже самого тихого шороха. Размышляя о том, как он проходится по этим комнатам, замирая на месте и подолгу, с повышенным вниманием разглядывает каждую деталь интерьера, я действительно испытывал некое беспокойство. Своего недавнего присутствия он не скрывал. Напротив, выставлял на всеобщее обозрение, оставив повсюду записочки с криво нарисованными красным маркером сердечками и остроумными, на его взгляд, короткими замечаниями. Каждый раз, когда я натыкался на стикеры, прилепленные к дверцам шкафов, спинке кровати, зеркалу в ванной или холодильнику на кухне, мне хотелось не просто смять их и выбросить, а методично засунуть в глотку незваному гостю, заставив сожрать без соли и сахара. Последнее послание, оставленное мне им, отозвалось болью в сердце. Обнаружив на полке фотографию близнецов, я с трудом сглотнул и на время оказался в прострации. Фотография, несомненно, была свежей. Ройял и Диккенс выглядели счастливыми и беззаботными, обнимали основательно подросшего рыжего котёнка, успевшего за время моего отсутствия превратиться в огромного кота. На заднем фоне маячил Миккель. Фотография была сделана на территории нашего особняка, в этом не возникало ни малейших сомнений. Наверное, мысль о том, что мои дети живы, здоровы и счастливы, должна была бесконечно порадовать и дать понять, что я нахожусь на правильном пути, но спокойствие не заглянуло в гости ни на мгновение. Зато ярко проявилось сучье беспокойство, буквально на части душу раздиравшее. От мысли, что подручные смерти способны подобраться к членам моей семьи настолько близко, а последние этого даже не заметят — или заметят, но не придадут значения, — стало страшно. Сложно сказать, как долго я простоял рядом со шкафом, сжимая в руках эту фотографию, но явно не минуту, не две и не десять, а гораздо дольше. А потом шумно выдохнул, прислонился лбом к захлопнувшейся двери и закрыл глаза. Досье, собранное на Джуда и предоставленное для изучения, оттуда совсем не таинственным образом исчезло. В какой-то мере, можно было считать это обменом. Майлз забрал то, в чём я больше не нуждался, поскольку сам всё прекрасно знал, а мне наставил напоминание о тех, кто находился на другой стороне. Не говорил этого открыто, вернее, не повторял в сотый раз, но предлагал определиться с выбором, кого я в конечном итоге предпочитаю спасать. То ли детей, то ли Джуда. Третий вариант, предполагавший совмещение, на рассмотрение не выносили. По дороге домой я разжился газетами и внимательно изучил первые полосы всех изданий. Новость о нападении на Джуда не осталась незамеченной. О ней писали все. Некоторые журналисты, не тратя время на проверку информации, успели его похоронить, сославшись на то, что в течение трёх дней после покушения Джуд не появлялся на публике и не делал никаких заявлений. Да, он действительно не появлялся и, пожалуй, довольно легкомысленно отменил все встречи, которые должны были состояться у него в эти дни. Вместо того, чтобы проводить переговоры со своей командой, потратил время на меня и мои физиологические потребности, требовавшие немедленного удовлетворения, хотя вполне мог накормить меня блокаторами, дождаться, пока они начнут действовать и отправить домой. Наверняка похоронить его или причислить к без вести пропавшим успели за это время не только сотрудники средств массовой информации, но и конкуренты, и те, кто стоял за их спинами. Полагаю, некоторые из них не удержались и открыли шампанское, чтобы отметить победу. Что ж, если они действительно это сделали, теперь их ждало горькое разочарование. Джуд вернулся и готов был продолжать идти по выбранному пути, отстаивая до последнего каждый из пунктов своей предвыборной программы, а не меняя её в угоду другим, чтобы она моментально утратила всё своё очарование и превратилась в блёклое подобие самой себя, зато стала удовлетворять желания тех, кто считал её излишне революционной и, — в чём-то — опасной для консервативного общества. Джуд не питал иллюзий и не надеялся, что одним покушением всё ограничится. Он прекрасно понимал, что его попытаются подвинуть ещё не раз и не два. Будут биться до последнего, как в случае с Мелвином, сломать которого оказалось не так уж сложно. А ещё считал, что я нахожусь под ударом, при этом с завидным постоянством отмахиваясь от слов своих людей и не желая верить, что именно я могу оказаться источником его проблем, тем самым камнем на шее, что тянет ко дну. Беспокоился, искренне переживал. Боялся. — Переезжай ко мне, — предложил этим утром, стоя у зеркала и завязывая галстук. — Переехать? — эхом спросил я. — Зачем? — Только так я смогу обеспечить твою безопасность, — произнёс Джуд, повернувшись и посмотрев на меня со всей серьёзностью. — Ты был вместе со мной на вечере у исполняющего обязанности губернатора. На такие мероприятия случайных людей не приводят. Наверняка большинство их поняло, что нас связывает. Наверняка, это поняли не только те, кто желает мне счастья, но и те, кто жаждет от меня избавиться. Семья — уязвимое место для многих, а сейчас моя семья — это ты и Оливер. После того, как мы расстались этим утром, прошло несколько часов, а в ушах всё ещё продолжали звучать эти слова. Так, словно он их пару минут назад произнёс. Невидимая петля, прежде затягивавшаяся вокруг горла, теперь не просто прилегала к коже, она начала врезаться в неё. Я практически наяву ощущал, как место, с которым она соприкасается, становится влажным от крови, а в воздухе появляется слабый, но неизменно узнаваемый аромат мокрого металла. Звонок телефона ворвался в мои невесёлые размышления, словно столп пламени, раскраивающий на части темноту. — Да? — Продолжаешь делать успехи, дорогуша, — насмешливо произнёс Майлз. — Пусть и кратковременные, но всё-таки. Жаль, что подтекающей жопы хватило всего на три дня, а потом твой приятель выпрыгнул из постели и снова помчался бороться за права униженных и оскорблённых. Надеюсь, за это время ты хотя бы однажды попытался его вразумить и отговорить от опрометчивого поступка? Смотри, как всё было бы отлично. Он отказывается от участия в выборах, вы женитесь, он усыновляет твоих щенков, и вы живёте припеваючи, как и сотни таких же семей. Никаких тревог, забот и прочего дерьма. Сплошная семейная идиллия. Если он от участия не отказывается, вся его жизнь методично летит в пропасть. Мне казалось, история с законным мужем должна была его чему-нибудь научить, но не все всё запоминают с первого раза. Он, видимо, как раз из таких. Чтобы усвоить урок, ему нужно потерять всё и даже больше? Хотя... Глядя на то, как нашего недоальфу тащит с тебя, я понимаю, что законного супруга он ценил в разы меньше, потому его не проняло. — Законный супруг, говоришь? Что тебе известно о смерти Мелвина? — мрачно спросил я, практически полностью предугадывая ответ. — Мне о ней известно всё, — хмыкнул Майлз. — Догадаешься, чья пуля перебила хрупкий позвоночник этого ничтожества? Я сглотнул. Майлз, услышав это, хохотнул. — Умница. Уже догадался. Так вот. Знай, если мне прикажут выстрелить в тебя, рука не дрогнет, и тебя я доведу не до инвалидного кресла, а до точки невозврата. Судя по всему, если Сид позовёт тебя обратно, ты не вернёшься. Быть подручным ты не хочешь, приказы выполняешь через раз. Есть ли смысл держать боевую единицу, готовую при первой же опасности обратиться против тебя, в своих рядах? Не думаю. Так что... Прежде чем решишь кинуть нас, подумай хорошенько. А потом ходи и оглядывайся, потому что за твоей спиной в любой момент могу оказаться я. И ты узнаешь об этом только в тот миг, когда будешь додыхать, лёжа в луже крови. Ответа он не дождался. Бросил трубку, оставив меня в гнетущей тишине. Ладонь сжалась сильнее прежнего, край фотографии прилично смялся. А я опустил голову и постарался привести дыхание в норму. Получалось херово. Вместо того чтобы подняться, решительно посмотреть в глаза проблемам, пойти вперёд и броситься грудью на баррикады, я находился на грани отчаяния и собирался лить слёзы, легче от которых, априори, стать не могло. Правы были те, кто говорил, что слезами горю не поможешь. Но я ничего не мог с собой поделать. Не мог встряхнуть, отхлестать мысленно по щекам и превратиться в бойца, который укладывает противников одной левой направо и налево, хотя ещё вчера был сдержанной, стеснительной тихоней и неженкой. Курс обучения, пройденный на тренировочной базе, не превратил меня в совершенное оружие. Это просто-напросто было не в моём характере. Я никогда и ни за что не боролся. Ни за свои права, ни за своё счастье, ни за свою любовь. Я каждый раз опускал руки, позволял воде подхватить меня и нести туда, куда ей будет угодно. Абсолютно бесполезное создание, заточенное лишь под еблю, рождение детей и рыдания, когда проблемы подходят слишком близко. * Расписание Джуда было забито многочисленными важными событиями на недели вперёд. Август не стал исключением из правил. В этом месяце начиналась пора активных выступлений на телевидении. Джуду предстояло стать гостем нескольких телепрограмм, подробнее познакомив потенциальных избирателей со своей программой и, при необходимости, ответив на возникшие у них вопросы. Для Джуда это не было проблемой. Он отлично справлялся с подобными испытаниями в школьные годы, — вспомнить ту же церемонию награждения и перепалку с членами жюри, — а с годами не только не утратил, но и преумножил свои таланты. Мне довелось увидеть несколько его выступлений, и каждый раз я не только не разочаровывался, но и проникался в разы сильнее, нежели прежде. Убеждался в том, что с удовольствием отдал бы за него свой голос, потому что более убедительного общественного деятеля не видел на политической арене США за всю свою, пока не слишком продолжительную жизнь. Возможно, я был предвзят и смотрел на все эти выступления через призму собственных чувств, тем не менее. Слушая Джуда, я каждый раз приходил к логическому умозаключению: он знает, о чём говорит. Действительно знает, понимает, отлично разбирается во всём этом, а не просто повторяет с листочка слова, написанные другим человеком. У него есть тактика, чётко проработанная стратегия, не плавающее и размытое — абсолютно ясное представление о том, каким он хочет видеть Вашингтон через несколько лет своего правления, и он обязательно приложит максимум усилий, чтобы претворить задуманное в жизнь, а не остановиться на середине дороги. Джуд готовился к выступлению на телевидении, при этом выглядел, как всегда, совершенно спокойным и невозмутимым. Совершённое покушение нисколько его не волновало. Он не собирался выходить из гонки за место губернатора штата, напротив, всеми силами давал понять противникам, что подобными фокусами его не запугать и не вывести из игры. Мне о подобной невозмутимости только мечтать оставалось. Она в гости даже не заглядывала, не говоря уже о том, чтобы находиться рядом постоянно. Я чувствовал себя омерзительно, и на то было сразу несколько причин. Во-первых, мне не давали покоя мысли о последнем разговоре с Майлзом, доверительно сообщившим, что за организацией нападения на Мелвина стояли не просто стрелки, нанятые со стороны, а подручные смерти. Во-вторых, о детях. У них в августе был день рождения, и мне отчаянно хотелось увидеться с ними. Хотя бы на мгновение. Обнять, крепко-крепко прижимая к себе. По очереди закружить их по комнате. Или подхватить обоих на руки. Услышать их голоса, ко мне обращённые, и не в затёртых до дыр записях, а наяву... Что угодно. Только бы оказаться ближе к ним. Но правила игры, навязанные извне, не менялись. Они по-прежнему гласили, что я не имею права контактировать со своими детьми. Даже если обо мне теперь кричат во всех газетах, если моё лицо украшает первые полосы, а имя соседствует в громких заголовках с именем Джуда Фитцджеральда, я всё равно не имею права воскреснуть в глазах собственных детей. Моя жизнь больше не принадлежит мне. Она находится в руках главы подручных смерти, и только он один решает, что со мной сделать. Он хранил гордое молчание, не выказывая недовольства, не расщедриваясь на поощрения. Ограничился тем, что приставил ко мне своего человека и с интересом наблюдал, чем же закончится его — будем откровенны — омерзительно спланированная операция. Если они хотели сбросить Джуда со счетов, им нужно было отправлять в Сиэтл не меня. Не знаю, кого. Кого угодно вообще, но только не меня. Иногда, оставаясь наедине с собой, я думал о том, что должен — обязан — переступить через свои страхи и рассказать Джуду обо всём. Но эти мысли моментально уходили, исчезали и растворялись под натиском страха за жизнь близнецов. Я боялся за них, боялся за него, и это был чёртов замкнутый круг, который невозможно разорвать, не пролив чью-либо кровь. Джуд говорил, что если я буду находиться рядом с ним, он сумеет меня защитить, но правда заключалась в том, что это было ему не под силу. Обладай он такими возможностями, Мелвин остался бы в живых и до сих пор занимал высокий пост в Конгрессе. И то покушение, в котором мы едва не пострадали, тоже не состоялось бы. Но оно состоялось и не просто прошло мимо — унесло с собой несколько жизней. Победа, предсказуемо, осталась за подручными, и они этого не скрывали. Они гордились. Вполне понятно — почему.