Те, что правят бал

Сентябрь принёс с собой множество хлопот, как приятных, так и из разряда тех, что предельно настораживают. Приятные, что совсем неудивительно, были связаны с детьми и сборами в школу. Отныне о Нью-Йорке речи не шло. Я перебрался в Сиэтл на постоянное место жительства, близнецы — и их немногочисленный зверинец — переехали вместе со мной. О том, что над головой папочки сгущаются тучи, Диккенс и Ройял, разумеется, не знали. Рядом с ними я старался выглядеть беззаботным и безмятежным. Но стоило им оказаться в кроватях и засопеть, проваливаясь в сон, как улыбка стекала с моего лица, зато просыпался и начинал проявляться в полную силу страх. Как отнёсся к неожиданным переменам Миккель — неизвестно. Я не пытался с ним связаться, не налаживал контакт и вообще предпочитал делать вид, что никаких родственных связей между нами не существует. Да, когда-то давным-давно, ещё в доисторические времена, мы действительно были самыми близкими людьми и едва ли не лучшими друзьями, но теперь стало очевидно: прошлого не вернуть. Отношения наши, ни при каком раскладе, не станут лучше, единственное, что они обещают — ухудшаться с каждым днём всё сильнее. Да и есть ли смысл — пытаться достучаться до человека, хладнокровно планировавшего твоё убийство, занимавшегося сексом с твоим мужем, а потом, как ни в чём ни бывало, раздававшего советы о том, что себя нужно поддерживать в форме, если не хочешь потерять альфу, находящегося рядом? Было в этом какое-то по-особенному зашкаливающее лицемерие, от которого меня подташнивало. Иногда я ловил себя на мысли о том, что тошнит меня вообще от любого воспоминания, связанного с домом. Что тем, который остался в Денвере и нашей семье больше не принадлежал, что с тем, который был куплен, предположительно на деньги Эгона, но оформлен на Сэма. Тошнит от жизни того периода в целом. Мне не хотелось возвращаться к мыслям о родителях. Каждого из них я старался позабыть, как страшный сон и не пересекаться с Миккелем. Думать, что наши дороги окончательно разошлись, и я больше никогда не буду стоять напротив, на расстоянии вытянутой руки буквально, глядя в глаза, так похожие на мои собственные. Оливеру Ларсону несказанно повезло в тот момент, когда его лучший друг решил продемонстрировать истинную сущность и, не сомневаясь в правильности совершаемого поступка, повис на шее у того, кто показался ему максимально выгодной партией. Повезло ещё и потому, что Миккель просто отбил у него Эгона, а не принялся планировать возможное убийство. Возможно, решение собрать вещи и покинуть Калифорнию, было одним из самых верных в жизни Оливера. А то неизвестно, куда завело бы звезду экрана стремление избавиться от соперника, всегда и везде притягивавшего к себе повышенное внимание. Теперь я нисколько не сомневался в том, что мой папа способен на многое. Знал это наверняка. Ради собственного счастья он готов был идти по головам, и не имело значения: чьи именно это головы. Он готов был переступать через знакомых, друзей, мужа и даже сына, которого считал главной помехой. Совсем не забавное открытие, от которого неизменно сосало под ложечкой, а голова шла кругом. Размышления о Миккеле я вытравливал из сознания теми самыми приятными хлопотами. Неприятные находили меня сами. Вернее, пока не находили, но я почему-то не сомневался, что так просто выпутаться из паутины, в которую влип однажды, не сумею. Хотя бы одна нить натянется до предела, оставляя на моей коже кровоточащую полоску-царапину. В лучшем случае. При самом незавидном раскладе она изрежет меня всего, с ног до головы. И тогда, ровно как и предсказывал Майлз, я буду додыхать, лёжа в луже собственной крови. Джуд не солгал, сказав, что сделает всё возможное для того, чтобы Сидни Маршалл оказался за решёткой и понёс заслуженное наказание. Я знал, что в этом направлении сделаны определённые шаги, а земля медленно, но верно загорается под подошвами дорогих ботинок бывшего — на самом деле — агента, давно вылетевшего из определённых структур, но решившего пустить известные ему методы в ход и создать свою собственную организацию агентов, как будто бы обеспечивающих безопасность страны. На деле происходило это далеко не всегда. И далеко не все операции, в которых оказывались задействованы подручные смерти, действительно шли на пользу стране. Если Сидни и делал что-то, то только для себя. Все агенты действовали исключительно в его интересах, устраняли его врагов, помогали его друзьям. При ближайшем рассмотрении все эти друзья и приятели оказывались далеко не ангелами небесными. По многим из них тюрьма плакала не меньше, чем по тем, кого подручные благополучно устраняли. Просто в какой-то момент эти люди что-то не поделили с Сидом, и он записал их в колонку «врагов». Тех, кто пошёл на уступки и решил с ним сотрудничать, сделал своими друзьями и приближёнными. Старательно продвигал своих людей всюду и везде, куда могли дотянуться его длинные руки. Харрисон был как раз одним из таких людей. Мелвин Несс и некогда стоявший за его спиной, а ныне выбившийся на первый план Джуд стали врагами. Именно поэтому он и жаждал от них избавиться. Несмотря на то, что любопытство отчаянно меня снедало, я не забрасывал Джуда вопросами. Не спрашивал о том, как он решился ввязаться в открытый конфликт с Маршаллом. Как давно это планировал. Как умудрился отыскать неопровержимые доказательства вины. Ждал, когда он сам придёт и обо всём расскажет, раскладывая огромный ворох информации по полочкам, превращая её из пугающего масштабами месива в упорядоченную систему, но он не торопился развеивать мои сомнения. Всё, что было мне известно, я узнал из обрывков разговоров, которые без зазрения совести подслушивал. Этого явно не хватало для того, чтобы удовлетворить информационный голод, во мне разыгравшийся, но кого бы это волновало? Джуд искренне считал, что мне — до определённого момента — лучше пребывать в счастливом неведении и лишний раз не нервничать. — Ты и без того живёшь, как на иголках, — заметил, позволив устроить голову у него на плече. — Если меня ограждать от новостей, проще не станет, — ответил я. — Не чувствуешь себя в безопасности? — прямо спросил Джуд. — Нет, — так же прямо отозвался я. Не солгал. Нисколько не преувеличивал масштабы катастрофы намеренно, чтобы привлечь к себе больше внимания и заставить его прыгать вокруг на цыпочках. Действительно, не чувствовал. Спина неизменно покрывалась липким потом каждый раз, когда я вспоминал о существовании Майлза. И о том, что он продолжает свободно разгуливать по улицам этого города, несмотря на то, что лучшие ищейки старательно прочёсывают Сиэтл, пытаясь отыскать одного из лучших же подручных смерти. Его, именно его, а даже не Сида, я боялся сильнее всего. Боялся, что однажды он вернётся, появившись буквально из ниоткуда, чтобы исполнить данное обещание. Ведь давно известно, что он никогда не бросает слов на ветер. Если однажды ты попал под прицел этого снайпера, финал будет до боли предсказуемым. Без изысков, новаторства и поражающей воображение изобретательности. Но всегда точно. Без осечек. У меня появилась привычка ездить вместе с близнецами в школу. Провожать их на занятия и встречать. А ещё — неизменно выходить из машины каждый раз, когда они её покидают или когда приближаются к ней. Наверное, телохранители, занимавшиеся обеспечением моей безопасности, эту привычку ненавидели, потому что она добавляла им хлопот. Я прекрасно это понимал, но не мог заставить себя сидеть на месте. Мне хотелось хоть как-то защитить своих детей, встать преградой на пути опасности. И если Майлз всё-таки придёт, чтобы исполнить своё обещание, закрыть их от пуль собой, не позволив ему застрелить малышей. Каждый раз люди Джуда, да и сам Джуд, повторяли, что это не лучшее решение. Дети точно не придут в восторг, если увидят, как папу расстреляли у них на глазах. Для них это станет огромным потрясением и ударом по психике. Я послушно кивал, соглашаясь с чужими доводами, но в итоге всё равно бросался им навстречу и шёл до самых ворот, выдыхая только после того, как они терялись в толпе. Возможная встреча с тем, кто из всех цветов, существовавших на земле, особо выделял все оттенки красного, и даже волосы выкрасил в этот цвет потому, что они ассоциировались почти у всех, кто Майлза видел, со свежей, только что пролитой кровью, постепенно превращалась в мою навязчивую идею. Стоя навытяжку, я представлял, что будет, если сейчас он окажется у меня за спиной. Сумею я оказать сопротивление, вспомнив об уроках, полученных на тренировочной базе, либо снова подтвержу статус ничтожества, которое ничему не способно научиться. Ничтожества, которое попало в ряды подручных по ошибке и не способно ничего толкового сделать. Разве что подтекающую задницу использовать в качестве главного козыря, став посмешищем для других подручных. Тех, что по призванию, а не по принуждению. Я не ощущал присутствия Майлза поблизости, как тогда, во время редких свиданий с Джудом. За мной не наблюдали со стороны, не целились в затылок, не держали палец на спусковом крючке, поглаживая его нежно и приноравливаясь, но только... пока. Он мог появиться в любой момент. Выскочить, словно чёртик из табакерки, вырулить из-за любого угла, сделать дело и снова исчезнуть. Теперь для него это было делом принципа. Я посмел пойти против организации подручных, против того, кто стоял во главе и носил звание главного куратора проекта. Разумеется, этот мой поступок не тянул на дружескую шутку. Это была война в чистом виде, и ни одна из сторон не собиралась садиться за стол переговоров. Впервые фраза, услышанная на похоронах Элли, прозвучавшая где-то в отдалении, но прочно врезавшаяся в память, показалась мне не грустной иронией, а правдой жизни. Если кто-то покидает ряды подручных смерти, то только вперёд ногами. С некоторым опозданием я задумался о том, насколько она соотносилась с обстоятельствами смерти самого Элли. Карли ведь говорил, что тот собирался покончить с деятельностью агента. Надеялся отойти от дел и превратиться из шпиона в хранителя домашнего очага, мужа и заботливого папочку. Отправился на задание, решив для себя, что оно станет для него последним, а в итоге вернулся обратно в разобранном виде. Сложно сказать, почему эти два события не состыковались в моём сознании в тот самый миг, когда я впервые услышал неутешительную фразу. Возможно, виной тому была моя сосредоточенность на собственных проблемах, попытки разобраться, что именно напрягает в ситуации со смертью Сэма... Но теперь всё стало ясным, как день. Ясным и бесконечно пугающим. * Метка, оставленная Джудом, действительно никуда не делась. Не превратилась в еле заметный шрам, тем более не стёрлась с кожи окончательно. Продолжала гореть на прежнем месте столь же ярко, как и в первый день, когда Джуд её оставил. Он пустил зубы в ход ещё в июле, когда меня накрыло спонтанной течкой и, как сказал Джуд, жажда заявить на меня свои права оказалась настолько сильной, что он не смог сдержаться. Сейчас на дворе стояла середина октября. Метка всё ещё была на месте. Когда мы занимались сексом, его зубы нередко смыкались у меня на загривке. Не до крови. Просто лёгкие, чуть поддразнивающие движения. Гораздо нежнее, чем это делали альфы, с которыми мне доводилось спать. Он не обновлял метку, но иногда хотелось попросить его сделать это. Ради проведения эксперимента и своеобразной проверки. Обе метки принадлежности останутся на коже, или во второй раз это не сработает? Иногда мне казалось, что Джуд об этом что-то знает, но тщательно от меня скрывает. Стоило задать вопрос напрямую, как он моментально делал самые искренние и честные глаза в мире, говорил, что у него нет никаких секретов, и я... верил. А что ещё оставалось делать? Если прежде я не придавал значения таким вещам и никогда не обращал внимания на состояние метки, оставленной Сэмом, то теперь это стало то ли моим новым наваждением, то ли своеобразным развлечением. Может, делом принципа. Выбравшись из ванны или покинув душевую кабину начать исполнять ритуальные танцы у зеркала, поднимая волосы и внимательно разглядывая состояние метки. Каждый раз всё сильнее охреневая от происходящего, приходя к умозаключению, что мы действительно какая-то аномалия. Пока классические, правильные омеги теряют головы от запахов альф и не чувствуют запахов других представителей своего пола, Роуз и Джинджер зациклились друг на друге. Попытки отыскать хоть что-то похожее по силе воздействия благополучно провалились, а теперь к запахам добавился ещё один пункт. Метка. Осталось только возможности повязать друг друга появиться. Случись это, я окончательно поверил бы в нашу не то, что уникальность, но в неоспоримую истинность, решившую почему-то сделать обоих омегами. Скалывая волосы на затылке, я не удержался и провёл пальцем по отметине, выделявшейся на бледной коже, изрядно с ней контрастировавшей. Это тоже стало своего рода привычкой. Находить, смотреть на неё, прикасаться и улыбаться от осознания, что вопреки многочисленным заверениям, такое возможно. Отсосите все, кто с пеной у рта доказывал, что два омеги не могут быть истинной парой. Что пара, исключительно из омег состоящая, при любом раскладе будет неполноценной. Октябрь запомнился мне совершенно внезапным, хоть и давно ожидаемым на подсознательном уровне, знакомством с Оливером. Вернее сказать, знакомством в полном смысле этого слова наша встреча не было. Мы ведь пересекались на территории академии. И эта встреча наверняка отложилась в его памяти не хуже, чем в моей. Сложно позабыть того, на кого твой отец реагирует, словно собака, сорвавшаяся с цепи. Не менее сложно забыть сына своего заклятого друга, от общения с которым старательно ограждал своего ребёнка, но в итоге потерпел фиаско. В день, когда мы с Оливером Фитцджеральдом столкнулись лицом к лицу, я вышел из ванной комнаты, промакивая волосы полотенцем, зашёл в гостиную и замер на месте, заметив элегантные ботинки, а затем медленно поднимая глаза и понимая, что в предположениях не ошибся. Это действительно папа Джуда. Правда, встреча наша совсем не такая, какой её планировал Джуд много лет назад. Мы не сидим за одним столом, не обсуждаем — внезапный для меня — успех проекта «Ультранасилие» и планы на университетскую жизнь. Не пытаемся рассказать о наших отношениях, вышедших за рамки дружеских, не подыскиваем аргументы в пользу того, почему эти отношения действительно много для нас значат, и никакое это не помутнение рассудка, свойственное юности, а вполне себе зрелые чувства. Да, в восемнадцать. Да, мы хорошо подумали. Да, мы во всём стопроцентно уверены. — Младший Фишер, — произнёс Оливер вместо приветствия. На губах его появилась дежурная улыбка, не имеющая ничего общего с искренностью. Вместе с тем во взгляде промелькнула некая заинтересованность. Не столько как в человеке и потенциальном собеседнике, сколько в объекте исследования. Он пытался понять, кого видит перед собой, чего от меня можно ожидать и вообще какими судьбами меня сюда занесло. Наверняка большой мальчик Джуд не отчитывался перед родителями о том, кого притаскивает в свой дом и с кем спит. Не считал нужным ставить их в известность и искать одобрения. У него давно сформировались определённые взгляды, они продолжали соседствовать с ним и теперь. Личная жизнь, несомненно, относилась к числу тех тем, которые посторонним обсуждать не обязательно. Он как-нибудь своими силами разберётся. — Один из старших Фитцджеральдов, — в тон ему отозвался я, с опозданием понимая и признавая, что подобная тактика ведения диалога с самого начала обречена. Она приведёт не к победе, а к провалу. Оливер и без того был настроен не слишком дружелюбно, смотрит на меня с подозрением и пытается отыскать во мне не положительные стороны, а ровно наоборот. Надеется найти все недостатки, возненавидеть их и попытаться донести своё видение до сведения Джуда. Разговаривая с таким человеком, стоило вести себя сдержанно и немного отстранённо, не переходить границы и не пытаться язвить в ответ. — Как твои родители? — спросил он, пропустив мою бестактность мимо ушей. — Понятия не имею. — Как это? — Я не общаюсь с Миккелем. У меня достаточно причин, чтобы никогда не вспоминать об этом человеке. — А Эгон? — Отец умер несколько лет назад, — признался я. — Но, честно говоря, о нём я тоже предпочёл бы не вспоминать. Моя семья — не те люди, которых я готов обсуждать часами, распевая оды в их честь. — В этом я с тобой солидарен, — усмехнулся Оливер, свободно расхаживая по гостиной, а затем опускаясь в кресло и жестом предлагая мне сделать то же самое. То ли совершенно случайная, то ли преднамеренная демонстрация того, кто в этом доме истинный хозяин, а кого пригрели из милости, и если что-то вдруг пойдёт не так, вышвырнут за порог, не позволив и слова сказать. Как там Миккель о нём отзывался? Элегантный молодой человек с прекрасными внешними данными, умеющий себя подать и не вешающийся на первого встречного? Знающий себе цену и не прыгающий перед альфами на задних лапках? Что ж, теперь Оливер уже не относился к числу молодых людей, но всё ещё обладал прекрасными внешними данными. Зрелая красота, привлекающая внимание и длительное время не отпускающая. Люди вроде него запоминаются, даже если видишь их всего раз в жизни. И цену он себе, совершенно точно, знал. С годами это качество его личности и характера не изменилось. Он не походил на человека, который позволит вытирать о себя ноги или станет унижаться перед другими. В фотоальбоме Миккеля хранилось немало разорванных снимков, о происхождении и незавидной судьбе которых он обычно не откровенничал, предпочитая хранить молчание и отмахиваться от назойливых расспросов. После рассказа, прозвучавшего на ступеньках академии, я не сомневался, что на этих фотографиях когда-то были запечатлены Миккель и Оливер. Представление о внешности папы в молодости у меня было. О том, как несколько десятков лет назад выглядел Оливер, оставалось догадываться. В одном я не сомневался: он действительно был эффектным и тогда, совсем не походил на деревенского простачка, на фоне которого Миккель мог сиять. Скорее, тем, на чьём фоне Миккель — со своей-то яркой внешностью! — терялся. Неудивительно, что первым делом Эгон запал именно на Оливера. Правда, странно, что в итоге женился на Миккеле, а не отправил того на все четыре стороны. Едва ли папа был первым течным омегой в жизни отца. Вряд ли Эгон чувствовал ответственность за случившееся. Обычно альфы его положения с лёгкостью отмахивались от случайных любовников, в случае беременности просто давали им денег и отправляли на аборт. А здесь такое благородство и стремление нести ответственность за свой поступок. Удивительный поворот. Хотя, быть может, я совсем не знал своего отца, не понимал его и на всё смотрел исключительно своими глазами, не пытаясь поставить себя на его место. Возможно, в дальнейшем он не раз и не два жалел о принятом решении. Ещё о том, что переиграть ту партию и сделать рокировку — не в состоянии. Я не стал отнекиваться от предложения, искать сотни причин, чтобы не задерживаться в одном помещении с Оливером и поспешно ретироваться. Сел на диван, скомкав в руках влажное полотенце и внимательно глядя на внезапного посетителя. Он не атаковал меня расспросами, я тоже хранил молчание, не зная, что можно сказать в сложившейся ситуации. Разве только то, что трахаюсь с его сыном? Но это была не та тема, которой стоит трясти перед каждым встречным, во-первых. Во-вторых, он и сам об этом знал. Не верю, что не понимал и не догадывался. Казалось, мы так и будем сидеть в бесконечной, непроницаемой тишине. До тех пор, пока одному из нас не надоест, и он не покинет гостиную. Либо пока не появится кто-то ещё, способный разбавить наше, не слишком дружное общество, разрядить обстановку и превратить её из напряжённой в нейтральную. На то, что она станет располагающей к общению и бесконечно приятной для обоих, не надеялся. Эти перемены были слишком утопичными. Скорее земля разверзлась бы, чем Оливер улыбнулся мне не натянуто-вежливо, как к тому обязывало положение, а искренне. Молчание нарушил я, задав один из самых бестактных вопросов в своей жизни, казавшийся сейчас не простым праздным любопытством, а чем-то очень и очень важным. Словно после его ответа что-то могло измениться. — Вы любили моего отца? Оливер усмехнулся. — Когда-то давно. Кажется, это было ещё в прошлой жизни. Впрочем, какая теперь разница? Те времена прошли, Эгон мёртв, мои чувства к нему — тоже. — Миккель рассказал мне обо всём ещё тогда, когда мы пересеклись в академии. Но сделал это неохотно и, кажется, многое скрыл. — Думаешь, я буду откровеннее? — Не уверен, — честно признался я, — но послушать версию событий, рассказанных вторым участником, не отказался бы. У меня есть огромное количество причин — сомневаться в правдивости всего, что говорил Миккель. Подозреваю, на самом деле, я никогда не знал своего папу, зато он меня отлично изучил и долгое время успешно манипулировал не слишком самостоятельным ребёнком. — Можно послушать его версию событий? — спросил Оливер. Я кивнул и повторил всё, что однажды услышал от Миккеля. Пересказывать особо было нечего. Папа не был щедр на детали и красочные описания, потому мой рассказ получился коротким и довольно скомканным. Оливер внимательно слушал. На губах его то появлялась, то гасла усмешка. — Нет, — произнёс, когда мой голос окончательно стих. — Это было далеко не впервые. Миккель старательно вешался на шею каждому альфе, решившему за мной поухаживать. До определённого момента эти фокусы не задевали меня только потому, что я не был готов к серьёзным отношениям, да и приоритеты для себя расставил иначе. Собирался сначала сделать карьеру, а потом задумываться о семье. Миккель не собирался всю жизнь прыгать перед камерой. Его целью было — найти себе богатого мужа, бросить работу и пересесть с шеи родителей на шею супруга. Эгон был безупречным кандидатом на роль идеального, по мнению Миккеля, супруга. Красивый, умный, обеспеченный, но при этом не циничный до мозга костей, а достаточно романтичный альфа. Находка, а не человек. Другое дело, что ухаживать этот человек взялся не за ним, а за мной. Да, в этом Миккель не солгал. У нас с Эгоном действительно был головокружительный роман, временами меня пугавший. Всё развивалось слишком стремительно. Сегодня он первый раз меня целует, а уже через неделю мы объявляем о помолвке и планируем свадебное торжество. Он спешил, я заражался этой спешкой, выбирал свадебный фрак, пролистывая каталоги свадебной моды, но все они остались невостребованными, легли на полку и покрылись толстым слоем пыли. Сложно выйти за человека, которого видишь в одной постели с тем, кого считал лучшим другом. С тем, кто листал эти чёртовы каталоги вместе с тобой и щебетал, что вот этот наряд подойдёт идеально, а этот лучше не выбирать, да и вообще лучше не экспериментировать с цветами, сделав выбор в пользу вечной классики. Наверное, застав их вместе, я должен был возненавидеть обоих, но большая часть моей ненависти вылилась на Миккеля. А Эгон оказался в итоге одним из двух альф, которых я искренне любил в своей жизни. Не так уж много, верно? — Второй — это Келтон Фитцджеральд? — Да, — подтвердил Оливер. — Именно он. Впрочем, как показала практика, ни одна из моих любовных историй не заканчивалась счастливым финалом. Эгона увёл твой отец, Келтона вертлявый директор академии, в которой учился Джуд. Но, может, и к лучшему. В любом случае, пережить предательство Келтона было в разы проще. У меня уже имелся схожий опыт, да и с Корвеном мы никогда друзьями не считались. Шапочное знакомство, а не закадычная дружба. — Джуд как-то сказал, что вы просили его держаться на расстоянии от меня. — Не то чтобы просил... — А как? — Настоятельно советовал. Как любому любящему родителю мне хотелось оградить своего ребёнка от неприятностей. — Я похож на человека, приносящего неприятности? — Ты похож на Миккеля. Не знаю, что с характером, а внешне — очень, хотя и черты Эгона тоже угадываются. Это сходство говорит о многом и служит отличным предупреждением. Кричит о том, что с тобой лучше не связываться лишний раз. — Дети за отцов не отвечают. За пап, вероятно, тоже. Слышали когда-нибудь об этом? — Неоднократно, — заметил Оливер. — И что же? — Я предпочитал перестраховаться и не допустить трагедии. — Боялись, что я тоже уведу у вашего сына какую-нибудь пассию? — А это возможно? — вопросом на вопрос ответил он. — Не думаю. — Вот и я не думаю. Скорее, впервые вас увидев, был уверен, что ты, переняв тактику папочки, будешь крутиться рядом с ним, изображать лучшего друга, а при каждом удобном и неудобном случае ставить подножки, прикрываясь любовью. — Мне не нравятся омеги, — произнёс я. — Не нравились, пока я не встретил Джуда. Простите... Что?! Смысл сказанных им слов не сразу дошёл до меня, а когда это случилось, я посмотрел на собеседника круглыми от удивления глазами. Мучительно старался подобрать слова, но все они окончательно вылетели из головы, а язык прилип к нёбу. — Та часть истории, о которой Миккель благополучно умолчал, как я понимаю? — хмыкнул Оливер. — Когда на горизонте не было подходящего альфы, он продумывал иные варианты действий и, кажется, считал, что я не самый плохой вариант. Он говорил, что любит меня и делал это довольно часто. В киношной среде однополые отношения были не такой уж редкостью, хоть и не афишировались особо. Его взбалмошная, творческая натура требовала экспериментов, и он тоже пару раз вляпывался в кратковременные интрижки с партнёрами по картинам, в которых снимался. Я совершенно нормально относился к чужим пристрастиям, потому ни разу не отпустил в его сторону ни единого замечания о полуголых омегах, куривших на нашей кухне. Разве что пару раз поскандалил с ним насчёт спермы и смазки на моём постельном белье. Он и его визитёры могли трахаться на его кровати, но он намеренно тащил любовников на мою постель. Он почему-то считал, что я закатываю эти скандалы на почве ревности, а я просто был педантом, ненавидящим беспорядок. Со своей стороны мог предложить ему только дружбу и ничего, кроме неё. Он же говорил, что нарочно уводит всех моих ухажёров, потому что не хочет видеть рядом со мной никаких альф. Не знаю, насколько его слова были правдивы. Может, он действительно любил. Может, и Эгона увёл из принципа, пытаясь отомстить за то, что его чувства ко мне остались безответными. Сейчас это уже не имеет значения. Да и раньше... Замечательно. Восхитительно. Восхуительно, я бы сказал. Похоже, это уже стало традицией. Каждый раз, когда я узнавал что-то новое о своём папе, недавно отстроенный, кропотливо собранный по кусочкам мир вновь рассыпался на части, превращаясь в ворох обломков и пыли, поднимающейся над руинами. Зато теперь я получил подтверждение высказыванию, гласившему, что самыми радикальными борцами за нравственность однажды становятся те, кто в своей молодости не водил с ней даже дальнего знакомства, не говоря уже о близком. Гомофобный папуля, всегда резко критиковавший однополые отношения и называющий закон, разрешающий подобные браки, самой большой ошибкой правительства Соединённых Штатов, сам неоднократно состоял в отношениях с омегами. А радикальным консерватором в этом вопросе заделался только после того, как встретил Эгона и постарался подстроиться под его интересы, взгляды и мнения. Разделить их, сделать своими, доказав, что они — не просто случайная пара, а два идеально подобранных элемента, слившихся в единое целое. Я мог бы усомниться в правдивости чужих слов, если бы не ещё одно воспоминание. Слова Миккеля, сказанные в ответ на моё признание в любви к Джуду. Он просил меня держаться на расстоянии от Фитцджеральда, потому что знал: всё будет именно так. Подозревал, что я пойду по его пути, повторю те же самые ошибки. Знал, что я влюблюсь в другого омегу. Не в какого-то постороннего, а в определённого. В сына его бывшей любви... — Говоря откровенно, мне не хотелось иметь ничего общего с семейством Хоффмана и Фишера, — подвёл итог Оливер. — Но жизнь... Она такая шутница. Взяла и столкнула нас лбами вновь. Сделала это своеобразно, не слишком изящно, но каков эффект. — Ещё раз посоветуете Джуду держаться от меня на расстоянии? — Бессмысленная трата времени. — Почему? — Он своенравный. Весь в меня, да и в своего отца тоже. Келтону обычно палец в рот не клади, в противном случае по локоть отхватит. Потому, если с кем Джуд и порвёт после подобных советов, то это буду я, а не ты. А я слишком дорожу своим ребёнком, чтобы намеренно совершить ошибку и разрушить отношения с ним до основания. Он любит тебя. И это единственное, что имеет значение. Ему с тобой жить. Может, наслаждаться. Может, мучиться. Этого точно не знаю. Но выбор делает он, а не я. — Уверены? — В чём? — В том, что любит? — Да, — ответил Оливер без сомнений и длительных размышлений. — Более чем. И ещё... — Что? — Ты носишь метку моего сына, и она не исчезает. Это о чём-то да говорит. Вообще-то о многом. При таком раскладе я просто не имею права вмешиваться. Никто не имеет. Оливер улыбнулся, но так ничего и не пояснил, посчитав, что я не нуждаюсь в дополнительных комментариях, а сам всё прекрасно понимаю. Появление детей, — отвлекшись на разговор, я позабыл о том, что их нужно встретить, а всполошился тогда, когда они уже входили в дом, — преобразило Оливера до неузнаваемости. О приторных и притворных улыбках он позабыл моментально. Видимо, близнецы обладали фантастической способностью — растапливать любые сердца, превращая самых хмурых людей в добрых и улыбчивых. Похоже, у меня появился хотя бы один шанс на постепенную оттепель в отношениях с Оливером, и этим шансом были мои дети. Помимо встречи с Оливером октябрь запомнился мне возвращением повторяющихся снов. Я не принадлежал к той категории людей, что видят сны редко, но метко, а потом отчаянно ломают голову над тем, что могли бы значить их сновидения. Мне постоянно снилась какая-то чушь. То разноцветная и яркая, вплоть до ряби в глазах, продолжающей мелькать в момент пробуждения, то мрачная, тягучая, выдержанная в монохроме, но ближе к утру обязательно переплавляющаяся в беспросветную черноту. Все эти сны обычно были связаны с мрачными событиями прошлого, с которыми я боролся с переменным успехом. В любом случае, происхождение их и скрытый смысл не ставили меня в тупик. До тех пор, пока привычный набор не разбавили своим появлением сны, мысленно обозначенные, как кровавые. Все они были выдержаны в многочисленных оттенках красного. Я бродил по красному городу, смотрел на красное небо и красную же землю. Даже руки мои были красными. Запекшаяся кровь осталась на ладонях, застыла траурной каймой под ногтями. Невозможность стереть её или смыть, потому что вода в фонтанах, встречавшихся у меня на пути, тоже была красной. Вернее, даже, не вода это была, а кровь, не успевшая загустеть. Однажды я чуть её не выпил. Набрал полную пригоршню, поднёс ко рту и тут почувствовал запах, от которого моментально стало не по себе, и я с криком отскочил от фонтана, расположенного посреди опустевшей площади. Повторяющиеся сны пугали гораздо сильнее, чем те, разрозненные и обрывочные. Они уже посещали меня однажды, ещё в школьные годы. Тогда всё закончилось довольно плачевно. Я взял яд из рук Джуда, выпил его, влюбившись и приняв свои чувства к нему, а потом между нами возникла преграда, созданная стараниями моих родителей. Нас разлучили. Видения, казавшиеся сумбурными в самом начале, были, на деле, простыми и понятными. В этот раз сама атмосфера снов, наносивших систематические визиты, не способствовала зарождению и росту оптимистических настроений. Красный город, построенный на костях и политый кровью, появился не просто так. Он вырос из моих страхов, связанных с любителем данного цвета, чья судьба всё ещё оставалась туманной. Вероятность того, что одного из лучших подручных смерти сумеют поймать и отправить за решётку, стремилась к нулю. Сотрудники службы безопасности Джуда пребывали в твёрдой уверенности, что им это удастся, в том же пытались убедить и меня. Но я продолжал сомневаться и жил, словно на вулкане, постоянно ожидая ответного удара от Майлза. За себя и за Сида, к которому неблагодарная тварь отнеслась без должного почтения, не оценила оказанную помощь и отплатила злом на проявленное добро. То, что в красном городе я находился в одиночестве, наталкивало на ещё более мрачные мысли, от которых неизменно встряхивало. Я боялся, что это одиночество во время прогулки может быть символом-иносказанием. Когда подойдёт моя очередь встретиться с бывшим коллегой, рядом не останется никого. Потому что... Потому что, к тому времени, он успеет со всеми расправиться. Применит этот нисколько не новаторский трюк, доведя меня до отчаяния, отобрав всё и всех, кем я дорожу, а потом заставит искать новый смысл жизни в мести. И, может быть, однажды мы действительно столкнёмся лицом к лицу, чтобы проверить, кто из нас достоин жизни, а кому стоит умереть. Мои дни наполнились бесконечными тревогой и переживаниями. Джуд практически двадцать четыре часа в сутки пропадал за пределами дома. Его жизнь походила на сумасшедшую карусель, в которой практически нет места для отдыха, но зато найдётся несколько часов, минут или хотя бы секунд для очередного выступления на телевидении, участия в дебатах или встречи с потенциальными избирателями. В такие моменты мне становилось особенно страшно. Мрачные мысли атаковали с удвоенным рвением. Я метался по комнатам, словно тигр, насильно запертый в клетке, из стороны в сторону, постоянно обновлял новостные ленты и кусал губы. Боялся, что, открыв новости, увижу там сообщение об очередном покушении. Если же появится сообщение о том, что покушение увенчалось успехом, моё сердце разорвётся вмиг, а жизнь оборвётся. Я старался забить свои мысли чем-то сторонним. Занимался детьми, помогая им делать домашнее задание, обсуждал с ними события, происходившие в школе, расспрашивал о том, как они жили в моё отсутствие, при этом придумывая истории — одна другой охренительнее, — заставившие меня исчезнуть на продолжительный период времени. Не знаю, насколько близнецы мне верили, но, кажется, звучало всё довольно убедительно и вполне правдоподобно. В конце концов, история о том, что их отец и дедушка планировали мою смерть и всё сделали для того, чтобы она из фантазий превратилась в реальность, да и все мои дальнейшие приключения, тоже были весьма фантастичными. Расскажи я правду случайному человеку, он посчитал бы, что в этой истории нет ни слова правды, на все сто процентов состоит она исключительно из вымысла. Богатая фантазия, небывалый размах её, всё в том же духе. Близнецы, в свою очередь, вопросов мне не задавали. Не озадачивались тем, кто этот омега, в доме которого мы живём. И почему так происходит. Хотя... Может, я просто недооценивал своих детей и считал, что они не проявляют интереса к подобным деталям в силу своего возраста. Возможно, они и сами всё прекрасно знали, — современные дети всё узнавали гораздо раньше, чем их родители — просто тактично молчали, не вываливая на мою голову бесхитростно все свои наблюдения или умозаключения. В отличие от меня, большую часть школьного времени проводившего в одиночестве, близнецы очень быстро обзавелись на новом месте целым морем друзей. Скучать им не приходилось, историй, связанных с приключениями, как своих, так и приятелей, ежедневно набирался целый ворох. Потому отвлечься мне действительно было на что. Пожалуй, на данный момент, дети стали моей единственной отрадой, светом в окне и источником радостных мыслей. Кажется, никогда прежде наши отношения не были теплее, а теперь вдруг всё преобразилось, и я действительно в полной мере осознал, насколько сильно мне их не хватало всё это время, насколько сильно я их люблю, и как отчаянно готов защищать всех, кто мне дорог. Когда дети ложились спать, я спускался вниз и сидел в тёмной гостиной, внимательно прислушиваясь к каждому звуку, меня окружавшему. Слышал собственное дыхание, слышал каждый шелест листьев в саду или прикосновение ветки к стеклу. Обхватывал себя руками, плотно кутаясь в кардиган, словно в кокон, ощущал сильное давление пальцев, но никак не мог себя заставить — ослабить хватку. Страхи отступали, даря свободу, лишь в тот миг, когда я слышал приближение нескольких машин. Я продолжал сидеть на месте, пока не открывалась входная дверь. Когда это происходило, окончательно срывался с места и летел в холл, чтобы броситься Джуду на шею, обнять его крепко-крепко, спрятать лицо у него на плече и, наконец, выдохнуть с облегчением. Ненадолго, буквально до наступления следующего утра. Эти несколько часов, проведённые в его объятиях, были для меня кратковременной, но безумно желанной передышкой. — Всё будет хорошо, лапушка, — говорил он, мягко поглаживая моё лицо и запечатлевая на губах очередной поцелуй. — Скоро эта гонка закончится, и всё будет хорошо. — Верю, — шептал я в ответ. Каждый раз отчаянно хотелось стребовать с него обещание, но я прекрасно понимал, что от него ничего в этой ситуации не зависит, потому старательно проглатывал свои просьбы вечером и ночью, а утром всё начиналось сначала. Бесконечность мрачных мыслей. Переживания за детей, переживания за Джуда и всех, кто находился рядом с ним. Мысли о человеке, сжимающем в руках винтовку, лежащем на крыше какого-нибудь здания, наблюдающем, а потом спускающем курок. Красные волосы, резкий аромат одеколона и удовлетворённая улыбка, играющая на губах. Последний привет от подручного смерти, не попавшего в мясорубку, как его бывшие коллеги и непосредственное начальство, о незавидной судьбе которого теперь писали во всех газетах и рассказывали со всех телеэкранов страны. Наружу просочилась информация о его многочисленных порочащих связях, появилось множество отягчающих обстоятельствах. Чем дольше длилось расследование, чем сильнее наседали на Сида бывшие коллеги, тем меньше у него оставалось шансов на освобождение. По всему выходило, что остаток жизни ему придётся провести за решёткой. О судьбах теперь уже бывших подручных смерти история благополучно умалчивала, но меня не оставляла мысль о двух омегах, сыгравших не последнюю роль в моей жизни. Карли, которого незадолго до отъезда я причислял к числу своих приятелей. И Майлз, сумевший залечь на дно, не встававший у меня на дороге, не размахивавший пистолетом перед лицом и не шипевший угрозы, без которых он был бы не он. Он не появлялся наяву, но ночь была на сто процентов его временем. Красный город имени Майзла исправно ждал меня и приветственно распахивал объятия каждый раз, когда я закрывал глаза, опускал голову на подушку и постепенно проваливался в сон. Отчаянно дрожавший за жизни своих детей и любимого человека, я совершенно не боялся и не трясся за жизнь собственную. А потому... Потому, пожалуй, готов был столкнуться с ним. Если бы мне сказали, что и Джуд, и дети останутся в живых, я без сомнений и сожалений принял бы эту смерть. Попытался бы, конечно, выжить, вспомнить всё то, чему меня обучали в школе подручных, оказать сопротивление. Но умом понимал, что в сражении с Майлзом мне не выстоять. Он одержит победу, при любом раскладе. Я лишь отсрочу финал на несколько минут, а потом он обязательно сделает то, ради чего пришёл, и уйдёт довольный тем, что сумел выполнить данное слово. Предателю заслуженное наказание. Предателю — смерть. Другого исхода не бывает. Я всё думал: когда же он появится. Представлял момент нашей встречи, слова, которые он скажет, пытаясь уколоть, ухмылки, которыми одарит, действия... Ни секунды не сомневался в том, что однажды Майлз придёт, чтобы отомстить и разделаться со мной. Не ошибся. Майлз был не из тех, кто любит подолгу тянуть время. Словам он всегда предпочитал действия, а ещё обожал эффектные появления. Однажды его терпение должно было лопнуть. Однажды он должен был выйти из тени, громко заявив о себе и своих намерениях.