Были бы крылья

- От Птицы надо избавиться, - твердо сказал Тинкер. Они с Харрисом сначала в удивлении смотрели на мокрого, всклокоченного Луи, вернувшегося в барак, а потом с сочувствием выслушали его рассказ. - Бог знает, как я об этом мечтаю с самой первой минуты, - все еще вздрагивая от пережитого страха ответил ему Луи. – Но как это сделать? - Пришибить эту сволочь, - Харрис придвинулся ближе, все трое забились в самый дальний угол барака и говорили шепотом. - Интересно только как, - мрачно спросил Луи, - с голыми руками на него броситься? - Да, так ничего не выйдет, - кивнул Тинкер, - или изобьет, или вообще застрелит. - Выбор у меня – хуже не придумаешь, - с горечью сказал Луи, - буду сопротивляться – застрелит как собаку, не буду – утопит как щенка. - А что, если… - Тинкер в раздумье постукивал пальцами по колену, - что если отравить его? - Чем? – удивленно спросил Харрис. – У тебя что, отрава есть? - У меня нет, - ответил Тинкер. – Но есть же у врачей всякие лекарства. Например, морфий. Я читал, что от большой дозы морфия и помереть можно. - Это так, - подтвердил Луи. – Я читал как-то в газете, что одна актриса отравилась морфием. Да и на курсах по медпомощи нас об этом предупреждали. - Пойдем завтра утром, поговорим с доктором Уитфилдом, - предложил Тинкер. – У тебя, Луи, вид такой, что визит к врачу не удивит никого. - В Штатах, я думаю, нас всех бы распихали по больницам, - усмехнулся Луи. – А здесь этот врач-япошка смотрит на градусник и говорит «на работу» - а на градуснике сто три градуса*. Но я не знаю насчет Уитфилда… - Он не донесет, - сказал Харрис. - Да я не об этом, - махнул рукой Луи. – Согласится ли? Он же мухи не обидит. Его товарищи кивнули. Было хорошо известно, что Ричард Уитфилд, военный врач-англичанин в чине майора, попавший в плен при сдаче Сингапура, ухаживал за больными с такой добротой и терпением, будто был их родной матерью. Лечил он и японцев и никто никогда не слышал, чтобы он причинил хоть одному больному вред. Лазаретом в лагере заправлял врач-японец по фамилии Окава, но он был ленивым и некомпетентным. Сначала он был армейским врачом, но из армии его выгнали за злоупотребление спиртным и наркотиками. Для военнопленных же, как считали японские власти, и такой врач сойдет. К счастью, в лагере оказался и доктор Уитфилд, он, в основном, и осматривал больных и занимался лечением. Окава только подписывал освобождения от работы, что делал крайне неохотно. Еще иногда, начитавшись японских медицинских журналов, он воображал себя великим ученым и проводил на пленных разные медицинские эксперименты, которые ни к каким результатам, кроме мучений подопытных, обычно не приводили. Излишне говорить, что визита к нему все заключенные боялись как огня. Уитфилд был немолодым мужчиной лет пятидесяти, с седыми волосами и серыми глазами. До плена он был толстым, что немало ему мешало, но теперь, как и все обитатели лагеря, потерял изрядную часть веса. Кожа его обвисла складками, в ремне, который раньше едва застегивался, приходилось проделывать все новые дыры. Иногда он подшучивал над собой, говоря, что японцы – его спасители и благодетели, потому что при той приятной жизни, что он вел в Сингапуре, он ни за что бы не похудел, а такой вес грозил апоплексическим ударом и иными бедами, особенно в жарком тропическом климате. Уитфилд даже подал прошение о переводе в Британию, но началась война и спутала все карты. Луи с Тинкером зашли к врачу вдвоем, это никого особо не удивляло, так делали, если товарищу была нужна помощь. Окавы в лазарете не было, вчера офицеры из охраны устроили вечеринку, и он изрядно перебрал. Уитфилд осмотрел Луи и сказал, что ушибы заживают хорошо. Вчерашнее же происшествие, о котором врач выслушал с мрачным лицом, не оставило особых последствий. - А для этого места ты и вовсе здоров, - сказал Уитфилд, - освобождения от работы, во всяком случае, ждать не стоит. Он повернулся к своему столу, ожидая, что посетители уйдут, но те стояли и переглядывались, не зная, как начать главный разговор. - Что вам еще, ребята? – Уитфилд удивленно посмотрел на них. Луи решился и, понизив голос, единым духом выпалил их задумку. Уитфилд слушал его, откинувшись на спинку стула и по лицу его трудно было что-то разобрать. Только пальцы иногда постукивали по столу. - Морфий, - протянул он, когда Луи умолк, и в голосе его не было удивления. – А знаете, ребята… я ведь уже думал об этом. На их лицах отразилось удивление, и Уитфилд это заметил. Он грустно усмехнулся. - Не ожидали? Да, я твердо верую в Господа нашего, и всегда верил, и я хорошо помню Его заповеди… и о любви к врагам своим тоже помню. Я врач, я привык помогать людям и всегда им помогал. Всем без разбору – богатым и бедным, из своего народа и из чужого. Но я… я… Он умолк и Луи сказал: - Можете ничего не объяснять, доктор, если не хотите. Да и мы поймем, если вы не захотите нам помогать. - Нет, я скажу, я расскажу вам, - Уитфилд привалился к спинке стула, прикрыл глаза. – Это произошло полгода назад, когда вас тут еще не было. У нас в полку был один солдат, О’Хара. Хороший был солдат, впрочем, у нас в полку плохих и не держали, - он улыбнулся. – И вот стал он жаловаться на боль в животе. Это здесь часто бывает, учитывая, какой дрянью тут кормят. Но я все же обследовал его и решил, что это воспаление аппендикса. Ладно, я вполне мог с этим справиться. Попросил у Окавы морфия, но тот не дал, операция, мол, несложная, и так обойдетесь. Солдат, мол, должен уметь терпеть боль, иначе какой же он солдат. Ладно, что ж, мы справились и с этим. О’Хара держался молодцом, и вся операция прошла у меня образцово, как по учебнику. Зашил я ему разрез и уложил в лазарете. И тут зашел к нам Птица. Искал Окаву, который куда-то запропастился. Хотя здоровые к нам редко заходят, тут же полно всякой заразы. Окаву Птица не нашел, зато нашел О’Хару. Я точно не знаю, О’Хара то ли посмотрел на него не так, то ли сказал что – я не слышал. Птица и начал орать, а ну, мол, вставай. Я ему говорю: человек болен, сегодня была операция, а он не слушает, кричит и палкой своей размахивает. Ну, О’Хара встал, в конце концов, разрез там небольшой, встать можно. Птица его вывел на середину и говорит: «Стой прямо», а сам начал его бить. Приемы отрабатывал этой своей японской борьбы, как там ее?.. не помню, как называется. Я пытался помешать, говорил: «Он же болен, что вы делаете? Это против всех законов, и человеческих, и божеских». А он только ткнул в меня своей палкой и говорит: «Будешь мешать – пристрелю». И глаза бешеные. Сколько это продолжалось – не знаю. Наконец, он ушел. Швы у О’Хары разошлись, внутрь попала инфекция. Не спас я его… Уитфилд умолк, а двое друзей стояли молча. Что здесь можно было сказать? - Я тут много чего насмотрелся и наслушался, - вновь заговорил Уитфилд. – И знаете, что я скажу? Я помогаю людям. А Птица – не человек, он - дьявольская тварь в человеческом обличье. Но морфий… морфий я вам дать не могу. Его просто нет. Окава сказал, все ушло на нужды армии. Хотя, может, он его продал на черном рынке. В любом случае, нам он не достался. - Хорошая была мысль, но не вышло, - уныло сказал Тинкер и повернулся, чтобы уходить. Но Луи остановил его. - А если не отравить, а заразить его? – предложил он. – Здесь ведь столько всякой дряни! Верно, доктор? Уитфилд сидел, погрузившись в свои мысли, но при словах Луи встрепенулся. - Это верно, - кивнул он. – Холеры, правда, нет – к нашему счастью, - он усмехнулся. - Зато дизентерии – хоть отбавляй. У меня тут два тяжелых случая. Я возьму образцы, выращу культуру. Повар – из наших, он не откажется добавить Птице в еду особый ингредиент. Когда они выходили из лазарета, Луи ткнул друга в плечо. - Ты понял, Тинк? Птица будет жрать дерьмо! Они слишком хорошо помнили, чем закончился громкий смех несколько дней назад, поэтому лишь обменялись усмешками. * 103 градуса по Фаренгейту = 39,4 градуса по Цельсию.