Дух войны

      — Дай перевяжу нормально, — ворчала смуглая беловолосая женщина, укладывая на матрас потрепанного мальчишку лет двенадцати. — Все с твоим братом нормально. Хорошо, что хотя бы его не понесло в эту душегубку, прости господь!       Мальчонка надулся, но указания выполнил.       — Тетя Айша, — выпалил он, глядя прямо в усталые глаза женщины, окруженные сеточкой морщин, — как же так, а? Они ж не люди — твари, бесы! Один только пальцами щелкнул…       Мальчишка затрясся мелкой дрожью и не смог договорить.       — Полно, Нур, полно, — Айша спешно завязала бинт и помешала в глиняной чашке какое-то густое варево. — Сейчас напою тебя травами, поспишь.       — Как я могу спать? — мальчишка вскинулся. — А если они придут сюда? Они из самого Шеола вышли, видит бог!       — Не придут, Нур, не придут, — покачала головой женщина. — Бог этого не допустит.       Она вышла из домика, оставив уснувших племянников, и подняла глаза в почти черное небо. Эта ночь оказалась на редкость темной и тихой — ни луны, ни звезд, ни даже грохота канонады. Будто бы Всевышний и правда сжалился над истерзанной землей детей своих и подарил им мир.       — Айша, — из темноты вышел высокий человек с усталыми глазами. — Как Нур?       — С телом его все хорошо, — она покачала головой, — но душа отравлена ненавистью. Каюм, как же так? Сколько еще испытаний выпадет на долю нашего народа?       — Мы должны быть стойкими, — голос его, казалось не выражал ничего, и Айше на миг показалось, что Каюм говорит лишь заученные фразы, хотя сам давно утратил веру в них.       — Как нам быть стойкими, если они прислали отряд демонов? — горячий шепот потонул в могильном холоде, которым после наступления темноты, как саваном, укрылась выжженная земля.       — Хайрат говорил о государственных алхимиках, — в голосе Каюма прорезались нотки горечи и гнева.       — Где же он сам? — обеспокоилась Айша.       Каюм замолчал. Испещренное глубокими бороздами морщин смуглое лицо, казалось, разом постарело лет на десять по меньшей мере, и лишь то, что широкая грудь тяжело вздымалась при каждом вздохе, отличало его от высеченной в камне статуи.       — Неужто?..       — Живой, — махнул рукой Каюм, резко вновь став обычным человеком, а не изваянием. — В госпитале.       Айша всплеснула руками.       — Так там же эти… — она осеклась, подбирая слова.       Каюм нахмурился. В последний год в центре Ишвара, ближе к линии фронта, в одном из военных госпиталей работала пара врачей-аместрийцев. И эти врачи никогда не делали разницы, кому помогать и на кого расходовать лекарства.       — «Эти», как ты выразилась, спасли Хайрата. Он сейчас в том самом госпитале.       — Он… будет жить? — слова Айше дались с трудом.       — Как бог даст, — выдохнул Каюм. — Нам остается только молиться.       — Молиться… — она поджала бескровные губы. — Кому молиться? Тому, кто глух к плачу наших детей, которых убивают эти беломордые изверги?       — Молчи, неразумная женщина! — он оглянулся, но вокруг не было никого, кто мог бы их услышать.       Но Айша не обратила внимания на его слова и продолжила:       — На западной окраине, в округе Ходжу, они расстреляли всех! — горячие злые слезы потекли по ее лицу. — И детей, и стариков, и женщин! А кого не расстреляли… — Айша отвернулась и махнула рукой.       — Это наше испытание… — как равнодушная магнитная пленка раз за разом воспроизводит то, что на нее нанесено, так и голос Каюма произнес эту фразу.       — Нам нужно бежать, — покачала головой она. — Если эти дьяволы дойдут до нас — нам конец. Нам нечего им противопоставить. Нечего!       — Покойной ночи, Айша, — бесцветно проговорил Каюм, глядя куда-то вдаль. — Пусть грядущий рассвет принесет нам радость, а не боль.       Он быстрыми шагами удалялся от бедной, но чистой лачуги Айши, думая лишь о ее словах. «Нам нечего им противопоставить». Каюм знал наверняка — это не так. Но действовать предстояло очень быстро, пока до них не дошли демоны в форме. При мысли об алхимии Каюму становилось плохо — это было то, что Бог Ишвара порицал и предписывал своим сынам и дочерям не иметь к этой мерзости ни малейшего отношения. Но при мысли о государственных алхимиках становилось еще хуже — это были вполне конкретные средоточия зла и греха, впустившие в свои тела, разумы и души монстра, который выпьет без остатка и их, и тех, кто встанет на пути у этих безжалостных машин для убийств.       По Ишварской земле ходили разные слухи. Одни были убеждены, что их решили стереть с лица земли — иначе для чего бы с такой немыслимой жестокостью убивать всех — или почти всех: исключение обычно составляли разве что совсем молодые женщины и девушки, и лишь изредка — мужчины — и стирать с лица земли их поселения? Другие пытались выдвинуть иные теории, но их голоса в последнее время звучали совсем робко и неуверенно.       —…Каюм! Обойдешься без оружия! — молодой парень зло сверкнул на него алыми глазами.       Еще несколько мужчин переглянулись и недобро рассмеялись. Каюм сжал кулаки:       — Это еще почему? Мне этих супостатов, по-вашему, голыми руками на части рвать?       — А это, Каюм, потому, что когда белорожие откроют по нам огонь, — раздатчик приблизил искаженное злостью лицо к лицу Каюма, — ты первый не выстрелишь. Вдруг там окажется твой сыночек?..       Он вытер пот со лба. Воспоминания, давным-давно похороненные за чередой кровавых картин, написанных кровью — и ишварцев, и аместрийцев — на пустынной земле, казались поблекшими, выцветшими, чужими. Словно не его сын некогда поехал учиться в Военную академию Централа, а через пару лет после начала войны попросту перестал отвечать на письма — словно и не было его никогда. Но даже столько лет спустя, когда Каюм Арбер шел сражаться, устраивать диверсию или передавать информацию, он боялся одного. Того, что раз за разом являлось ему во снах.       Каюм замер перед хижиной, стоявшей на самой окраине их района — дальше начинался округ Канда. Он был уверен — даже если сейчас они решатся на этот страшный грех, бог простит их. Он милостив, а перед лицом самой смерти не использовать все возможные способы для спасения Ишвара точно так же было бы преступлением. И перед народом, и перед Богом, этот народ избравшим. Главное, чтобы все получилось.

* * *

      …Солнце восходит из-за холмов, но, хотя его лучи несут с собой жар, способный расплавить даже кости, отчего-то холодно. Нур ежится и оглядывается в поисках брата или дома тетки, но кругом лишь пустыня, с одной стороны бескрайняя, с другой ограниченная грядой холмов, и Нур не уверен — не мираж ли это? Солнце ползет наверх, отчаянно стремится к зениту — слишком быстро, стремительно, от чего тень Нура съеживается, укорачивается и вот-вот грозит исчезнуть вовсе. Он оглядывается, но вокруг по-прежнему ни души — ни звука, ни запаха… И вот он, опустив глаза на готовую сдаться безжалостному солнцу тень, замечает еще одну — длинную, острую. Поднимает взгляд — но свет становится таким ярким, что без боли и не посмотреть. Все, что он замечает — ненавистная синяя форма да протянутые к нему руки…       — Нур, дитя мое, — причитала Айша, вытирая холодный пот со лба мальчишки, который наконец проснулся и теперь жадно с присвистом глотал прохладный ночной воздух. — Все кончено. Это просто сон.       — Нет, — одними губами зло возразил тот, потирая шею — горло болело от так и застрявшего в нем крика.       — Ну-ка, — строго прищурилась тетка, — глаза уже на мокром месте! Ты же мужчина!       Нур сжал до боли зубы. Уж он-то умеет не плакать! Он, в отличие от глупого младшего братишки, не проронил ни слезинки, когда расстреляли отца, а тетка Айша, затыкая рот платком, пряталась вместе с ними в погребе, а после выла в голос. Он не расплакался, когда нашел истерзанный труп матери, лежащий под солнцем в неестественной позе, изодранной одежде, а в глазах ее застыли такие первобытные ужас и боль, что у Нура разом весь воздух из легких вышибло. Но сейчас он впервые почувствовал себя одиноким. Тем, кого покинула радость и надежда, кому, если что, некуда возвращаться. Раньше молитва помогала ему, окрыляла, давала точное знание — он не один, у него есть Бог и его народ, то теперь он лишь слышал безумный смех и видел перед глазами отвратительную синюю форму.       — На вот, выпей еще, — Айша всунула в его безвольные ладони кружку с отваром душистых трав. — И поспи.       Он вздрогнул, проливая часть горячей жидкости прямо на постель, а потом резко отставил чашку на небольшой импровизированный столик.       — Нет, — голос неожиданно прорезался. — Не буду спать. Тетя Айша, а где Гаяр?       — У Элай, в соседнем доме, — с явным неудовольствием ответила тетка. — Утром свидитесь.       — Нет, я сейчас пойду, — надулся Нур. — Вдруг что-то случится?       — Что же по-твоему может случиться? — Айша стала говорить тише, но от ее тона Нуру стало не по себе.       — Мало ли, — дернул костлявыми плечами тот. — Война.       — Война, — согласно кивнула тетка. — А ты что сделаешь? У самого молоко на губах не обсохло! А все туда же! Сиди и молись!       Она вышла, и лишь простыня в дверном проеме слегка колыхалась от сквозняка.       Нур подтянул худые коленки к подбородку и c остервенением потер никак не желавшую проходить шею. Он раз за разом вспоминал то, с какой легкостью эти самые государственные алхимики уничтожили их воинов — сильнейших мужчин и прекрасных бойцов! — почти голыми руками. Ему не давало покоя то, что человек — или кто-то в человеческом обличье — вообще мог сотворить такое. Конечно, тетка была права — чудо, что он вообще жив. Нур тяжело вздохнул, прикидывая, какую взбучку ему задаст после выздоровления Хайрат за то, что увязался за всеми на эту операцию.       Откинув прочь невеселые мысли, он, шипя от боли, аккуратно поставил ноги на пол. Перевязанная голова кружилась, правая нога пульсировала, но Нур, собрав волю в кулак, все же встал, воровато огляделся и, стараясь производить как можно меньше шума, выскользнул из-под крыши теткиного дома под черное бархатное небо. Отчего-то холод этой ночи показался Нуру особенно неприветливым, а мертвая тишина — предвосхищением чего-то особенно громкого. Он поморщился, вспоминая, как дрожала земля, сотрясаемая взрывами, как свистел в ушах ветер и одновременно его и остальных беглецов то норовили облизать языки пламени, то первозданный холод тянул к ним свои прозрачные тонкие пальцы.       В доме Элай, их двоюродной сестры, было тихо. С того момента, как пропал ее муж, и Нур, и младший Гаяр помогали Элай, да Айша тоже заходила и горестно причитала, поглядывая на день ото дня полневшую дочь.       Прошмыгнув в дальнюю комнату, проход в которую тоже занавешивала белая жидкого плетения ткань, Нур присел на постель к брату и едва сдержал стон — пораненная нога отозвалась немилосердной болью, а стены, пол и потолок, казалось, решили поменяться местами. Гаяр что-то пробормотал во сне и нахмурился. Нур уже пожалел, что приволокся к брату посреди ночи — не было ничего такого, что не потерпело бы до утра. А он просто дурак, дурак как он есть, самый настоящий. От этого осознания глаза неприятно обожгло, а и без того болящую шею свело в новом спазме.       Пока Нур старался преодолеть собственное ставшее каким-то непослушным тело, он услышал, как Гаяр жалобно всхлипнул и принялся кого-то о чем-то просить.       — Эй… — прошелестел Нур, тыкая брата в плечо. — Проснись, малявка!       Гаяр спал, но спал беспокойно — теперь он еще и плакал во сне. Нур вспомнил свой ночной кошмар и потряс головой, чтобы прогнать наваждение. Голова такой опрометчивости не простила.       — Что здесь происходит?       Лежащий на полу Нур попытался посмотреть на источник звука, но перед глазами все по-прежнему плыло.       — Нур! Боже милостивый! Что с тобой стряслось?       Теперь он видел Элай, которая всплеснула руками, покачала головой и, аккуратно придерживая круглый живот, села на край постели.       Нуру стало стыдно. Тетка все время говорила им не тревожить Элай, не волновать ее по пустякам, потому что это могло навредить ей и ребенку. И вот теперь, когда он вломился в хижину к сестре посреди ночи, он думал только о государственных алхимиках — демонах из Централа.       Но от мук совести Нура спас Гаяр: он проснулся и, еще не успев ничего толком понять, горько-горько заплакал.

* * *

      — Какие они жалкие, — выплюнуло лохматое существо неопределенного пола и возраста, сидя на краю опустевшего здания. — Правда, Ласт?       Та, кого он назвал Ласт, не ответила — она вглядывалась в темноту.       — Молчишь, — разочарованно протянуло существо. — Вечно ты молчишь.       — Энви, — ее голос был глубок и прекрасен, как и она сама, — не вижу смысла говорить об этом вновь.       Ласт накрутила блестящую темную прядь на тонкий палец и лукаво улыбнулась — улыбка вышла острая, как серп, черная на бледном лице; тьма поглотила краски, и красиво очерченные губы теперь тоже казались совершенно черными.       — И потом, они верно служат нам, не забывай об этом, Энви.       Энви подскочил и принялся мерить крышу торопливыми шагами:       — Он говорил, что уже сегодня должны были прибыть государственные алхимики. А их все нет.       — Успокойся, — она вальяжно наклонила голову набок — волосы рассыпались по плечам.       — Мы могли бы отправить за ними отряд. Вдруг что-то произошло? А сидим здесь! — Энви жаждал активного действия.       — Если Он не сказал, значит, все под контролем, — пожала плечами Ласт. — Заодно и посмотрим, на что способны жалкие людишки без нас.       Энви упрямо мотнул головой. Он с упоением ждал обещанного зрелища, новой грани уничтожения, и задержка подкрепления порядком портила ему настроение.       Грузные шаги сотрясли крышу строения, и позади них появился уродливый лысый толстяк. Он чудовищно облизнулся несоразмерно огромным языком и ощерил острые зубы:       — Ла-аст! Моя Ласт! Я кушать хочу!       Ласт встала — ее стройный силуэт чернел под самым черным небом — и, потрепав толстяка по лысой макушке, неожиданно нежно проговорила:       — Глаттони, ты же только что ел?       Энви скривился и дурашливо высунул язык.       — Я еще хочу… — протянул Глаттони, изо рта его свисала блестящая нить слюны.       — Отпусти его уже туда, где третьего дня самые большие потери были, а? — махнул рукой Энви. — Пусть хоть обожрется!       — Они три дня лежали под солнцем, — покачала головой Ласт.       — Да он кусок стены сожрал! Подумаешь, немного тухлятинки…       — Нет.       Глаттони, прекрасно распознававший тон голоса Ласт, тяжело вздохнул: это «нет» нельзя было трактовать никак иначе. Однако горькое разочарование не притупило остроты обоняния уродца.       — Там! — он ткнул куда-то на запад толстым пальцем. — Там кто-то едет! А можно, я их съем?       Ласт и Энви не ответили — только многозначительно переглянулись.       — Пойду-ка я на разведку, — гаденько ухмыльнулся Энви, на глазах превращаясь в светловолосого офицера средних лет все в той же синей форме. — Новости получите из первых рук в лучшем виде!       В один прыжок он очутился на земле и побежал в сторону лагеря. Ему не терпелось увидеть вновь прибывшие войска в действии.

* * *

      В лагере аместрийцев за холмом было тихо. Часовые исправно несли службу, о чем-то тихо переговариваясь и растирая мерзнущие руки. В предрассветный час было не только темнее всего, но и холоднее. В предыдущий день аместрийская армия понесла не слишком большие потери — уже три дня было относительное затишье. Бывалых вояк это пугало, менее опытные радовались передышке, не думая о завтрашнем дне.       — Джош, — свистящим шепотом обратился часовой со смешными рыжеватыми усами к напарнику, — а ты слышал? Вроде к нам, того, алхимиков присылают…       — Давно пора, — нахмурился второй, зажигая трубку и втягивая горький дым. — Ты этих их монахов видел? Прежде чем наши затвор передернуть успеют, один такой деятель семерых, а то и десятерых положит… Чем нам им ответить? Странно только, что до этого их сюда не стянули. Жировали там — ишь ты, и звание им, и жалование… Нет бы пороху нюхнули…       Усач покачал головой — он не разделял мнения Джоша об алхимиках. Но возражать не решался: Джош славился крутым нравом и тяжелыми кулаками. А еще он ухитрился выживать в этом пекле едва ли ни с первых же дней войны. Впрочем, так и остался старшим лейтенантом.       — Слушай, Уилл, — толкнул он товарища локтем, — слышишь?       Вдалеке заворчал мотор.       — Поднимай первую линию.       — Это ж наши… — растерянно протянул Уилл.       — Наши, не наши — а встретить надобно как положено! И провиант разгрузить — а то у нас шаром покати, — проворчал Джош, вытряхивая трубку. — Вот, зараза, даже не докурил…       Тревога и правда оказалась ложной. Прибывшие алхимики принялись ставить палатки на указанном им месте, а после получили приказ спать до побудки — пусть и жалкие два часа, но и то хлеб. В лагере аместрийцев не стихало оживление. Кто-то говорил о том, что не все алхимики добрались до фронта, что один из них вовсе погиб из-за атаки ишварских монахов, а второй тяжело ранен. Бледная женщина, похожая на змею, что-то объясняла одному из генералов по поводу того, что, кажется раненого все же придется комиссовать, потому как толка от него на поле боя пока никакого быть не могло, и он был попросту обузой.       К территории алхимиков мягкими шагами подошел светловолосый офицер средних лет и принялся жадно наблюдать. Выцепив взглядом старика с печальным взглядом, он хищно улыбнулся сам себе, скрестив руки на груди. Самое главное было доставлено в целости и сохранности. Словно изваяние, офицер наблюдал за тем, как уставшие алхимики разбрелись по палаткам и тишина вновь опустилась на лагерь, а небо над горизонтом начало светлеть, но пока едва заметно.       Зольф Кимбли лежал в застегнутом наглухо спальном мешке и смотрел в потолок. Сон не шел. Кимбли не любил полевых условий, хотя и умел в них жить. Но сейчас на кону стояло нечто, что было способно полностью затмить все неудобства, нарастающее чувство голода и перебои с водой. В этот день впервые его алхимия оказалась настолько разрушительной, настолько пагубной и кровавой. Это пьянило, вызывало экстатическую дрожь в теле и жгучее, неутолимое желание испытать это все еще не единожды. Зольф прикидывал, как можно рассчитать детонацию так, чтобы получить мощные, совершенные — и по звуку, и по силе — взрывы. И проводником этого может быть он, Зольф. От этой мысли у него свело зубы — он не хотел спать, он был готов прямо сейчас, еще до появления первых солнечных лучей, оповестить Ишвар о своем прибытии, донести до них эту весть доходчиво, однозначно, так, как мог только он: дрожью земли, грохотом и разверзнувшейся твердью.       Экзальтацию Кимбли совершенно не разделял Огненный алхимик. Хотя Мустанг, ворочаясь в соседней палатке, так и не сняв формы и небрежно накрывшись спальником, тоже бодрствовал. Но не спал он по другой причине. Рою Мустангу доводилось убивать. Но никогда ему не доводилось убивать десятки людей за раз. Из головы его никак не выходило то, как ишвариты, объятые пламенем, катались по жесткой земле, как сдирали об нее обгоревшую плоть, кричали от нечеловеческой боли, как лопались от жара их глаза… Как исступленно и искренне смеялся над этим Зольф, хлопая в ладоши, и, если не знать, что именно так Багровый алхимик активировал свое чудовищное преобразование, то могло показаться, что он — просто мальчишка, пришедший в восторг от зрелища, как от уличного представления, которому теперь радостно аплодировал.       Выспавшаяся в грузовике Агнесс Эдельвайс вышла из палатки и тихо присела рядом с выставленным у их лагеря часовым. Осознание того, куда она попала, сдав экзамен на звание государственного алхимика, затопило ее с головой.       — Госпожа майор, с вами все в порядке? — обеспокоенно заглянул в ее глаза молодой солдат.       Она не видела его лица — перед глазами все плыло. Агнесс хотела ответить, но не могла открыть рта — ее чудовищно тошнило.       — Глаза разуй! Она бледная, как смерть, — пробурчал еще один, постарше, и, придержав Агнесс за затылок, принялся вливать в нее холодную воду из своей фляги. — Перегрелась, поди, или простудилась.       Агнесс закашлялась, жадно хватая ртом воздух, а после ее обильно вырвало под ноги.       — Может, врача?.. — несмело спросил тот, что помоложе.       — Может, и врача, — пожал плечами второй. — Да ты посмотри на нее, девка, молоко на губах не обсохло — а уже майорша. Ну какая из тебя майорша? — обратился он к Агнесс. — Эх, пропасть…       Тот, что помоложе, подобрался и побледнел: он был уверен, что им, так и не дослужившимся до штабс-офицеров, крепко влетит за нарушение устава, однако бледная Эдельвайс не обратила ни малейшего внимания на отповедь старшего солдата, который под руки приподнял Агнесс и, перехватив поудобнее, повел к палатке врачей.       — Съела чего не то? — по дороге допытывался он.       Агнесс покачала головой и отвернулась. Ей было противно. От себя, от того, что вокруг, от того, с каким снисхождением этот человек высказался о ней — а ведь она ничуть не хуже! Ну и что, что молодая, и что, что женщина… Стоило ответить по уставу — ну какое право имеет рядовой так обращаться к ней? Но слова застряли в горле.       — Ты потерпи, тут климат такой, дерьмо климат, — успокаивал ее солдат.       За исчезнувшей за пологом медицинской палатки Агнесс и оставшимся у ее порога часовым издалека наблюдал светловолосый офицер. «Надо будет сказать Ласт, что эти их алхимики — такие же хрупкие неженки, как и обычные людишки, — думал он, вслушиваясь, не скажет ли еще что-нибудь оставшийся на улице солдат. — Интересно, с чего это ее так растаращило?»

* * *

      Медсестра Айрис Мендель, уставшая женщина неопределенного возраста, только тяжело вздохнула, глядя на бледную Агнесс. Судя по всему, физически ее новая пациентка была здорова: ни лихорадки, ни тахикардии, ни дополнительных признаков отравления или каких-либо других болезней тела, кроме судорожной дрожи и рвоты. Айрис прикусила губу: ей уже доводилось видеть такое. В основном у тех, кто впервые убил. Война не щадила никого: одним доставалась сырая земля, вторым — незаживающие душевные раны. Находились, конечно, те, кто научился относиться к этому как к долгу, а то и получать удовольствие от каждого убийства, но к последним Мендель испытывала брезгливое отвращение.       — Ты давно… алхимик? — спросила медсестра, внимательно приглядываясь к Эдельвайс.       — Нет, — Агнесс помотала головой. — Вот только-только экзамен сдала…       — Убивала раньше?       — Что? — Агнесс подняла на собеседницу влажные глаза. — Нет-нет… Я и в этот раз…       Эдельвайс задумалась. Ведь она почти ничего и не сделала — весь жар загребли Гран и Стингер, а она стояла и смотрела.       — Это война, — жестко сказала Мендель. — Тут все просто — или ты, или тебя. Не хочешь отправляться на корм шакалам — берешь себя в руки и идешь вперед.       — А если…       — А если не сможешь — погибнешь.       Мендель накапала в кружку с водой какую-то мутноватую резко пахнущую жидкость.       — На, пей. Залпом. И не вздумай выблевать — и так медикаменты на исходе.       Агнесс только закивала — зубы застучали о край кружки.       — Станет хуже — приходи. У нас тут особенно нет специалистов по делам душевным. Для этого тебе в Централ надо. Есть там одна врачиха, она такими занимается.       Агнесс зябко повела плечами. Она знала о войне разве что из книжек и никогда не думала, каково это на самом деле. Алхимия была для нее тем, что должно было изменить жизнь людей к лучшему, но то, что она наблюдала здесь, мало походило на нарисованный ее воображением идеал.       — Иди, поспи хотя бы полчаса. Кто знает, куда вас завтра закинут, — махнула рукой Мендель.       Агнесс на ватных ногах вышла из палатки и неверными шагами направилась к себе. Над горизонтом брезжил кровавый рассвет.