Дочь песков

День, которого Еванджа так страшилась, настал. Вода из священной пещеры, добытая ценой невероятного терпения дочери песков, принесла Баче исцеление. На следующее же утро, после того как Цара влила ей в горло два бурдюка – почти насильно, – Бача села на постели. К вечеру она съела бараний глаз. Через неделю – ходила без опоры, словно ничего не произошло. Арша ждал. Это было в обычае всего хельмгедского народа – ждать, чтобы убедиться, что смерть действительно уступила место жизни. И ожидание затянулось на целый месяц. Весь этот месяц Еванджа не могла избавиться от шороха в ушах. Словно она обрела слух прорицательницы и слышала теперь, как песок собирается в дюны, подступает к владениям Арши. Этот шорох заглушал другие звуки, и Евандже не удавалось ни на чем сосредоточиться. Впрочем, Арша больше не скрывал, что не считает отныне дочь наследницей, и занятий у нее убавилось. Ей осталась единственная радость – вместе с кобылой и спутницей выбираться на пастбища и лежать на траве, более сочной и яркой, чем на остальной равнине, наблюдая за овцами и буйволами. Кобыла мирно паслась неподалеку от Еванджи, а та играла со спутницей, как во времена беззаботного детства. Боролась с ней, обхватив шею собаки руками, или бросала ей свой посох, а та неслась за ним и приносила обратно безо всяких приказов. Но веселиться по-настоящему не выходило. Еванджа знала, что жизнь человека, лишившегося предназначения, далека от праздных прогулок и игр. Накануне церемонии ничего не сказали, но она все поняла в полном молчании. Это тоже было в обычае хельмгедского народа – обходиться без слов, чтобы не приходилось перекрикивать хлесткий ветер. Понимать скрытые послания в напряженной позе Арши, в складке, залегшей на лбу Бачи. В пронизывающем вое равнинного шакала. Рабыни разбудили Еванджу до рассвета. Затем в пять пар умелых рук омыли ее, состригли ногти на руках и ногах и расчесали жесткие непослушные волосы. Еванджа не проронила ни слова, чувствуя, как смерзаются от боли и предопределенности ее внутренности. Они оставили ее в одиночестве, нагую, чтобы к ней пришла Бача и одела в лучшие одежды, что имелись у Еванджи, – песочные шаровары, нижнюю рубаху, достававшую до середины бедер, и золотистую тунику. После этого Бача подколола дочери волосы и обмотала лицо шелковыми полосами – так туго, что перехватывало дыхание, не оставляя ни единого кона кожи неприкрытым. Конец полосы она не стала заправлять на затылке, а оставила свободным, и горло Еванджи сжималось, потому что она знала, зачем это понадобилось. Ночью накануне она долго не могла уснуть. Принимать воду и пищу накануне церемонии возбранялось. И теперь Еванджу колотило – от усталости, голода и смятения. Бача опустилась на низкую софу, что стояла в центре комнаты, и увлекла за собой дочь. Ее плоское лицо оказалось прямо напротив Еванджи, и та сквозь полосы ткани почувствовала несвежее дыхание матери. В уголках глаз Бачи скапливались слезы, чистые, как у богинь. Она улыбалась, наверное, желая приободрить Еванджу, но в улыбке ее та видела все горе Хельмгеда. – Ты должна быть благодарна Арше! – в голосе Бачи слышалась мягкая, но настойчивая укоризна. – Он не был обязан сообщать тебе о решении. – Может быть, мне не пришлось бы тогда надеяться, что он переменит его! Не нужно было бы валяться в ногах и унижаться! Еванджа говорила горячо – как могла, чтобы шелковая ткань на лице не сбилась в некрасивый комок. Но на самом деле была согласна с Бачей – если бы она узнала обо всем в тот миг, когда рабыни, шумные и злорадные, растолкали ее, то не пережила бы этого. Сделала бы с собой что-то. Бача повела ее за собой. Еванджа знала дорогу к горе Арши. Она высилась над поселением и, казалось, над всей равниной, а в склоне ее было выдолблено жилище прорицательницы. Вершина горы была плоской, словно кто-то срезал ее и сделал из нее удобную смотровую площадку. Оттуда Еванджа восхищенно рассматривала свои будущие владения, открывавшиеся как на ладони. С горы скалы можно было разглядеть отбившегося от табуна жеребенка, надвигавшегося врага и послание богинь. Но сейчас Еванджа будто ослепла и не увидела бы ничего, кроме согбенной фигуры Бачи. Едва рассвело. Равнина дышала ровно и безмятежно, как ребенок, заснувший у материнской груди. Ветер, очистившийся от песка, стал ласковым, подобно спутнице, и раздувал шаровары Еванджи. Желто-серые камни под ногами стукались друг о друга, создавая неповторимую мелодию. Грубую, как хельмгедский народ. Над владениями Арши витал ястреб, расправив могучие крылья. Он вел себя, словно был здесь истинным хозяином. Еванджа не выдержала – запрокинула голову и проследила за его полетом. Должно быть, с той немыслимой высоты они с Бачей казались ястребу такими же маленькими и жалкими, как неосторожный кролик. Она почти наяву ощутила его острые когти, впившиеся в плечи. Унеси меня, ястреб! Арша уже ждал Еванджу на площадке. Здесь было холоднее, чем внизу, но прохлада обманчива. Еще до полудня площадка раскалится так, что на нее невозможно станет ступить даже в сандалиях. Бедные рабы-дозорные! Еванджа резко выдохнула, заставляя себя сосредоточиться на Арше. Она с жадностью всматривалась в лицо отца, стремясь отыскать в знакомых чертах хоть что-то, что выдало бы его терзания. Чтобы она понимала, что он не просто отсек ее из жизни клана, как отсекают руки ворам. Но все попытки были тщетными. Впрочем, сейчас, стоя перед отцом, что обернулся врагом, безоружная, знавшая, что ожидает ее спустя считанные мгновения, Еванджа была по-настоящему благодарна Арше. Он не позвал на проведение ритуала никого, кроме Бачи – матери и заступницы, и Цары – свидетельницы, что он действительно низвел Еванджу от наследницы до дочери. Цара стояла за спиной Арши. Его старшая сестра, она была уже седая, но тело ее осталось девичьим – тонким и статным. Цара казалась бесстрастной, но рабыни рассказали Евандже, что прорицательница выплакала все слезы накануне, жалея ее больше, чем она сама. – Подойди ко мне, дитя, – раздался голос Арши откуда-то из другого мира, и Еванджа едва нашла в себе силы повиноваться ему. Арша приподнял посох, который сжимал в правой – правящей – руке, и намотал на его кончик полосу ткани, что развевалась на ветру, не заправленная на затылке. Еванджа задержала дыхание. – Стой смирно, – одернул ее отец, заметив, что Еванджа переминалась с ноги на ногу. Это было унизительнее, чем она ожидала. Особенно терзало то, что Арша не касался ни одеяний Еванджи, ни ее самой. Того требовал ритуал – наследников низводили в случаях, если те совершали непростительные преступления, становились калеками или заболевали нечистыми болезнями. Еванджа не была ни в чем виновата, но Арша держал себя так, будто действительно брезговал ею. Будто она заслужила его суровость. Шелк полностью намотался на посох Арши, обвив его, как кокон – куколку. Еванджу, несмотря на свежесть и прохладу, пробил пот. Она чувствовала, как насквозь промокли туника с нижней рубахой у шеи, на спине и груди. – Отныне ты не будешь скрывать лицо, подобно воину, – провозгласил Арша. Арша медленно подошел к краю площадки, лишенной перил или иного ограждения, и Евандже вдруг подумалось, что ей ничего не стоит ринуться вперед и столкнуть его. И полететь вниз самой, если потребуется. Она дышала размеренно, приоткрыв рот, и собственные выдохи заглушали свист ветра и крик ястреба, наблюдавшего за происходящим бдительнее богинь. Арша наклонил посох: шелковая ткань соскользнула с кончика и, подхваченная ветром, улетела. Еванджа тут же потеряла ее из виду. Следующей была туника. Арша подцепил ее подол и потянул наверх, заставляя Еванджу снять одежду через голову. Она слышала треск ткани и пыталась убедить себя, что нечего жалеть о пропавшем добре, раз уж эта туника никогда ей больше не понадобится. – Отныне тебе не потребуются одеяния, сливающиеся цветом с нашей равниной. Ты будешь моей дочерью – украшением поселения. Туника отправилась вслед за шелковой тканью. Когда Арша сдернул с нее шаровары, царапнув кончиком посоха по бедру, Еванджу охватила тошнота. Поглотила, как зыбучие пески. Она не понимала – не то отец хранил молчание, не то она, борясь с внутренней болью, не услышала его. Еванджа застыла перед отцом, оставшись в одной лишь нижней рубахе. Никогда прежде она не показывалась ему в таком виде, и крылось в этом нечто неправильное, хотя она не смогла бы объяснить, что именно. Знаком Арша велел Евандже опуститься на колени. И переломил посох о ее плечи. Но этого она не почувствовала – в голове восстало воспоминание, как, объезжая пастбища Арши, она наткнулась на раненого песчаного медведя. На его задние лапы обрушилась скала. Сейчас Евандже хотелось лишь того, чтобы ей, как тому зверю, перерезали глотку из жалости. – Да благословят тебя богини, что бы с тобой ни случилось. – Напутствие Арши звучало издевательски. Отец ушел, не удостоив ее даже прощальным взглядом, а она все сидела на коленях, не ощущая ни твердого камня, ни припекающего солнца. Бача с Царой окружили ее и заставили подняться. В руках прорицательницы оказался женский наряд – возник из ниоткуда, словно по стуку волшебного посоха. Не такого, каким несколькими минутами ранее орудовал Арша. Евандже помогли одеться, так как, привыкшая к одеяниям воительницы и охотницы, она не разобралась в юбках, шароварах и накидках. Она знала, что наряд ей смастерила сама Бача и сделала это добротно, хотя взялась за иголку впервые со дня свадьбы. Но ей все равно казалось, что ткань, плотная, не пропускающая воздух, душила ее. Особенно капюшон, накрывавший глаза – бесстыжие глаза недостойной дочери, – но не защищавший от песка. Пошатываясь, Еванджа подошла к краю площадки. Раскинувшиеся под ней просторы казались теперь совсем иными – дикими и враждебными, ускользнувшими из-под ее шага. Она упала. Не с края, как мечтала во время ритуала, а назад, под ноги Баче и Царе. Последним, что она помнила, была вспыхнувшая боль в затылке. Никто так и не смог определить, кто из близнецов – Еджи или Джиед – появился на свет первым. Арша выбрал Еджи, как когда-то выбрал Еванджу, потому что тот был крупным и горластым и вечно совал нос куда не надо. Но Еванджа этого уже не слышала. *** Она долго болела – гораздо дольше, чем Бача, но Арша не послал никого набрать целебной воды из каменной чаши в священной пещере. Еванджа горько усмехалась про себя, мол, перестав быть наследницей Арши, она перестала быть его кровью. Зато с ней неотлучно находилась мать, и Еванджа заново узнавала, каково это – быть дочерью Бачи. Ей было приятно, что Бача сидела на краю постели, подавала ей горячее питье и перебирала свалявшиеся за ночь волосы. Но в то же время она дичилась матери. Еванджа стыдилась того, что не знала, чем жила Бача все эти годы, пока ее дочь до кровавых мозолей сражалась с Аршей на тренировочных мечах, объезжала молодых коней, кастрировала ягнят на убой и защищала честь клана на базаре. И еще больше она стыдилась своего нежелания узнавать мир Бачи ближе. Она любила мать, но не была знакома с ней. Поэтому истинное облегчение, заставлявшее боль отступать хоть ненадолго, она испытывала, когда к ней пускали спутницу. Та ложилась рядом на постель, утыкалась мордой в шею, а Еванджа тихо плакала, зарываясь пальцами в шерсть на загривке. Никто, даже Цара, не знал, что за недуг подкосил Еванджу. Оттого никто не понял, как и почему он оставил молодое тело. Когда она впервые вышла наружу, прошел месяц с того дня, как ей минуло пятнадцать лет. Теперь она знала, что ждало ее в конце того пути из давнего кошмара, где она шла сквозь песчаную бурю. Как любого незадачливого путника, песок погреб ее с головой. *** Дни текли размеренно и незаметно. Так песок в часах пересыпается из отделения в отделение – с легким шуршанием. Еванджа набирала силы, утраченные после болезни, и вскоре немного пополнела по сравнению с тем, какой была. Ведь Арша не попрекал ее куском хлеба, но не требовал ничего взамен. От безделья она утратила остроту зрения и ума. Она и не подозревала, насколько полно и всеобъемлюще утраченное предназначение определяло ее жизнь. Теперь ей ни к чему было вставать с постели и даже попросту просыпаться. Но она продолжала это делать из чистого упрямства, не видя никакой цели впереди. Еванджа не помогала на кухне – там заправляли жены ее дядьев, – но присутствовала за общим столом: и в те дни, когда Арша принимал пищу в узком кругу ближайшей семьи, и в те дни, когда трапезу под горой предков разделял весь клан. Она прислуживала одной лишь Баче, выискивая самые лакомые кусочки, и испытывала удовольствие, чувствуя, что угодила матери. Тело Еванджи – молодое, растущее – сильнее, чем ее разум, тосковало по тренировкам с Аршей. Она ходила к баракам, вызывала на поединки молодых рабов, но прекращала бои первая, чувствуя, как внутри нарастало глухое роптание. Ни один из этих юношей, рожденных на равнине или пригнанных с торгов на базаре, не мог сравниться с Аршей. Отец, даже стареющий, оставался гибким, сильным и непредсказуемым. – Мне противно довольствоваться недостойными противниками! – зашипела она, когда деревянный меч в руках мальчика ее возраста разломился пополам. – Надменная сука! Наконец-то ты показала свое лицо! – неслось ей в спину, когда она уходила. Ее всю прошивала дрожь от макушки до пят, стоило ей узнать в облике раба или рабыни собственную породу. Острый подбородок, жесткие волосы, крючковатый нос. В этом не было ничего удивительного или странного. Еванджа знала, что дед Арши в голодный год продал многих дочерей и внучек в рабство, так как был не в состоянии ни прокормить их, ни выдать достойно замуж. Возглавив клан через несколько лет, Арша обрыскал всю пустыню в поисках тех женщин, кто не успел погибнуть, и вернул их на равнину. Еванджа боялась этих рабынь, бывших ее кровными родственницами, и их детей. Они, казалось, только и ждали того, чтобы принять ее в свои ряды, и надеяться на милость Арши не приходилось. Чтобы отвлечься от этих мыслей, дурных и тревожных, Еванджа уходила на равнину, как привыкла до ритуала низложения, где играла со спутницей и стреляла из пращи в кроликов и сусликов. Она засыпала порой, растянувшись на сухой земле, едва подернутой растениями, подставив солнцу плоское лицо. Открытая всем ветрам и хищникам. Если бы не спутница, тянувшая Еванджу за рукав и лизавшая нос, она бы не замечала, как на равнину опускалась тяжелая ночь. Вскоре Еванджа лишилась и ее, хотя едва ли осмелилась бы жаловаться на это хоть кому-то. Она не уследила за своей спутницей, и та понесла от неизвестно какого пса. Бока ее натянулись и налились, поступь – потяжелела. Спутница стала пугливой и ленивой, так что Еванджа вернула ее в питомник. Оттуда трехмесячным щенком вынес ее младший брат Арши, чтобы вверить собачку заботам Еванджи. Щенки спутницы, будь они даже рождены от равнинного шакала, ценились и воспитывались, чтобы помогать пасти овец и коней. Еванджа не могла дождаться, когда же они появятся на свет, теплые, мягкие, пахнущие чем-то сладким. Мысли о слепых кутятах, свернувшихся под материнским животом, были единственным, что вызывало улыбку на ее подурневшем лице. Единственным, что радовало ее и вселяло в душу расслабленное умиление. С досадой Еванджа вспоминала, что в ночь рождения близнецов не испытала ничего подобного – только гнев и отвращение от их опухших младенческих лиц, не похожих на человеческие. Без спутницы ее быстро одолела скука. Еванджа даже перестала охотиться на зверьков, поскольку не могла заставить себя пойти за подстреленными тушками. Как будто невидимые цепи сковывали ее конечности. Она часами лежала на земле и отныне не искала укромных местечек, чтобы спрятаться. Еванджа решила: будь то ястреб, что захочет выклевать ей глаза, или песчаный медведь, охочий до теплых внутренностей, она не будет сопротивляться. Людей она не боялась. На множество хейд вокруг не было ни единой живой души. Раньше Еванджа любила смотреть на небо. Оно казалось ей отражением каменистой земли равнин Арши. Теперь она лежала на спине, накинув на лицо капюшон. Арша рассказывал, что в северных землях небо высоко парит над головами людей. В северных землях, когда ударит мороз, небо становится ясно голубым и, кажется, вот-вот захрустит, как корочка хлеба. Облака складываются в замысловатые фигуры, которые затем показывают бродячие актеры на деревянных подмостках. Небо в Хельмгеде было цвета жженого песка. Оно грозило наброситься на Еванджу и задушить ее. Еванджа лежала под палящими лучами и чувствовала странное злорадство от того, что солнце не может добраться до нее, защищенной слоями одежды. Жара окутала равнину, кобылу и саму Еванджу, забрав все звуки, которые могли бы достичь ушей. Она как будто плавилась в ненавистных шароварах и накидках, но упрямо не отползала в тень ближайшего валуна. Была лишь пустота, и не витал над Еванджей ястреб, не кружил вокруг нее песчаный медведь. *** Еванджа забыла о ходе времени, то проваливаясь в тягучую дремоту, как казненный – в зыбучие пески, то выныривая из нее, как помилованный. Кажется, минуло несколько ночей с тех пор, как она в очередной раз ускользнула из дома на рассвете, захватив лишь пару бурдюков с колодезной водой и несколько ломтей хлеба. Но она не задумывалась о возвращении, пока не услышала – смутно, будто ей положили мешок с зерном на голову, – знакомый лай. Так лаял спутник Арши, тот самый, что в год ее рождения загрыз обезумевшего песчаного медведя. Сегодня пес, седой и с опухшими суставами, уже не был способен на такие подвиги, но все же он оказался подле Еванджи быстрее, чем она ожидала. Пес пришел, запыхавшийся, вываливший язык, и положил лапу Евандже на лоб. Ей стало стыдно, словно она стала маленькой девочкой, а Арша со спутником застали ее за шалостями. Она встала – медленно, чтобы не спровоцировать спутника, – и откинула капюшон. Пес облизал ей лицо и, запрокинув голову, громко завыл. Еванджа зажмурилась. Она уже знала, кто явится на зов спутника. Арша показался со стороны поселения. Он тонул в столпах солнечного света, не встречавших никакого сопротивления на равнине, но Еванджа все равно разглядела, что он ехал верхом на вороном жеребце, которого недавно сам объездил. Когда их разделяло не более полета стрелы, она увидела, что лицо его открыто. Он не спрятал его под полосами ткани, значит, не собирался отлучаться далеко от поселения. А значит, искал лишь ее, Еванджу. Еванджа встретила отца, выказав ему не больше уважения, чем была обязана: сидела, вытянув ноги и выпрямив спину. Она смотрела на отца, не скрываясь, и надеялась, что во взгляде он видит всю тяжесть ее ноши и всю боль ее горя. Арша спешился с жеребца – легко, словно ему не исполнилось более полувека перед тем, как его младший брат посеял пшеницу, так что у Еванджи даже захватило дух. Его спутник пришел в движение и стал нарезать круги вокруг хозяина, виляя хвостом. Арша опустился на землю рядом с ней. Она могла протянуть руку и потрогать его могучее плечо, прикрытое жесткой шерстяной накидкой, защищавшей от стрел, но поняла вдруг, что не в силах разглядеть его. Будто он был скрыт от нее завесой песка. Будто глаза заволокло слезами. Но слез не было. Еванджа ожидала, что Арша станет бранить ее и даже поколотит, но вместо этого между ними установилось долгое молчание. Наконец, он бросил будто бы невзначай: – Через месяц состоится ежегодный базар. Надеюсь, остатки разума не выветрились из твоей головы и ты помнишь об этом событии. Еванджа застыла, как недавно отлитый клинок. – Я возьму тебя, а не Еджи. Он еще ходит под себя и орет, когда упускает из виду Бачу. Мне же необходим твой острый ум. Не опозорь меня. Еванджа не удостоила его ответом. По правде говоря, она уже забыла, как звучал ее собственный голос, – настолько стала нелюдимой. Но в этот раз она промолчала, потому что глухая ярость родилась в сердце и подперла горло, перекрыв ей воздух. Как смеет он, лишивший ее всего, требовать, чтобы она исполняла прежние обязанности? Арша отправился в обратный путь, не дождавшись ни ее ответа, ни ее саму. И тогда на Еванджу с убийственной ясностью обрушилось понимание, что там, на базаре, в наполовину врытом в землю здании, защищавшем хельмгедцев от песчаных бурь, Арша присмотрит ей мужа. Она вскочила, пошатнувшись, – тело, лежавшее на камне несколько дней, отвыкло от движения – и свистом подозвала кобылу. Та откликнулась охотно, и уже через несколько мгновений Еванджа гнала ее обратно к поселению. Они уже опередили Аршу, поскольку тому приходилось подстраиваться под старого спутника, и тогда Еванджа крепко сжала кобылу коленями и, раскинув руки, закричала каким-то незнакомым звериным воплем. Ей хотелось, чтобы от ее крика жженое песочное небо содрогнулось, а богини – чаще роняли слезы в священной пещере. Унявшись, Еванджа продолжала ощущать, как сами собой крепко смыкаются челюсти – от гнева, горячего, словно кровь. Она видела жен кочевников – некоторые кланы были столь малочисленны, что не могли пожертвовать одним или двумя воинами, чтобы отправить их на базар. Тогда старики и дети остались бы совершенно беззащитными. И им не оставалось ничего иного, кроме как стекаться в каменное здание всем составом. Их женщины ничем не отличались от мешков с товарами, что носили мужчины. Они застывали у стен, закутанные в грубую материю, и становились живыми людьми лишь тогда, когда их окликали и дозволяли им встать. Еванджа знала, что Бача увидела впервые небо после брачной ночи с Аршей, – даже он не пошел против обычаев предков и не открыл лицо жены во время свадебного ритуала. В самом сердце пустыни, где не существует ничего, кроме свищущего ветра и песка, женщина не знает в лицо ни отца, ни мужа, ни сына. Ей дозволено приподнять ткань лишь до кончика носа, и то – ненадолго, чтобы принять пищу. Еванджа видела однажды, как муж тащил жену за собой, словно был буйволом, а она – телегой. Она шла с подгибающимися ногами. Уже тогда Еванджа понимала, что ее мускулы от многих лет неподвижности ослабли, как у новорожденного ягненка. То был заботливый муж: оборачиваясь, он сообщал жене, когда на пути у них оказывались камни и прочие преграды, чтобы та не споткнулась. Если Еванджу отдадут кочевникам, то лицо затянет плотная материя, мешавшая даже дышать, и будущего мужа совершенно не будут заботить ее взгляды, полные ненависти и гордыни. Он попросту никогда не узнает о них. У въезда в поселение Еванджа спешилась и вела кобылу под уздцы. Дома – отдельные у Арши с Бачей, ее собственный, состоявший из одной лишь спальни, и многие другие, пустовавшие с тех пор, как клан обезлюдел от голода и чумы, – стискивали ее по бокам особенно плотно. На конюшне она прогнала прочь мальчика-раба и позаботилась о кобыле сама, почувствовав, наконец, вину за то, что бросила ее на равнине на несколько дней. Слава богиням, ей хватило ума не седлать лошадь. Тяжелый запах конского пота, преющее сено и довольное фырканье кобылы окончательно успокоили Еванджу. Мысли о будущем сватовстве растаяли, как тени на рассвете, и им на смену приходили разумные решения. Перед тем как выйти, она сбросила ненавистный капюшон и провела растопыренными пальцами по волосам, собирая с них пыль и песок. *** К порогу дома Цары вела узкая тропка – не сравнить с могучей лестницей, подпиравшей смотровую площадку и небеса. Мелкие камушки скрипели под ногами, то и дело осыпаясь в пропасть, и Еванджа заставляла себя смотреть только вперед. Но все равно тело дрожало так, что ей приходилось держаться за выступы на склоне. К Царе мог попасть только тот, кто отчаянно того хотел. В обители Цары Еванджа бывала редко и каждый раз ощущала теплую радость. То была комната еще теснее, чем находившаяся в распоряжении Еванджи. В ней Цара жгла благовония, которые Арша привозил из Брааноля – вольного города, в котором рабов было больше, чем в Хельмгеде. Незнакомые причудливые запахи переплетались с духом, исходившим от ночного горшка, и дышать становилось так тяжело, что, казалось, воздух можно потрогать рукой. Узкая постель была заправлена, и Цара сидела на шкуре песчаного медведя, наброшенной на каменистый пол. На коленях прорицательницы покоилась книга – Арша привез ее из северных земель, и Цара утверждала, что научилась ее читать. В детстве Еванджу пугали картинки оттуда. Они изображали лошадей с шакальими зубами, людей, лишенных лица, и когти, тянувшиеся за своими жертвами из мрака. Цара плотно сомкнула глаза и губы и покачивалась. Так Еванджа поняла, что прорицательница открыла свой разум и пыталась уловить послание от богинь или иных существ. Еванджа замерла на пороге, не смея прервать занятие прорицательницы. От странных запахов в голове роились странные мысли. Если бы Еванджа родилась в клане кочевника, то даже не знала бы Цару. Та жила бы в другом клане и, слепая, беспомощная, лишь рожала да кормила младенцев молоком, даже не зная, своего ребенка или чужого она прикладывает к груди. Цара никогда не была матерью, отчего сохранила приятные глазу очертания. Еще лет пять назад, когда Цара была моложе, Еванджа могла поклясться, что видела, как несколько молодых сильных рабов пробирались лунными ночами в ее каменное жилище. Должно быть, ни один из них и не подозревал о существовании соперников. Волосы Цары – не седые, а серебряные, – шалью накрывали ее тонкие плечи. Венчали лоб, словно корона. Еванджа вдруг нахмурилась. Она слышала от самой Цары, что той было меньше пятнадцати лет, когда она предвидела замысел деда продать лишних девушек – ее собственных сестер – в рабство. Тогда Цара напросилась в ученицы тогдашней прорицательницы, и той пришлось согласиться. Что чувствовала Цара, наблюдая, как ее родных уводят связанными между собой? Девушки, с которыми она выросла и делила и досуг, и занятия, шагали за пределы поселения и словно бы растворялись в песке. Арша говорил, что в тот страшный день Цара не нахмурила свой высокий лоб, оттого даже в старости не страдала от морщин. Еванджу кольнула смутная догадка, едва не заставившая ее развернуться и уйти обратно. Арша вернул всех сестер, которые были рассредоточены по пустыне, но так и оставил их рабынями. Они жили в бараках, спали с рабами и рожали новых рабов. Но Арша ходил к сестрам и не продавал никого из их детей. Цара никогда не спускалась в бараки и в разговорах не давала понять, что там живет ее собственная кровь. Еванджа заставила себя стоять на месте. Цара долго возвращалась в этот мир из места, в котором витала. Зевала, потягивалась и чихала. Но, заметив Еванджу, не удивилась, словно сразу знала о ее присутствии. – Что привело тебя ко мне, дитя? – Голос ее был сладок и нежен. – Сделай меня своей ученицей. Еванджа уже полгода была всего лишь дочерью Арши, но в голосе все равно звучала сталь приказа. Осознав свою оплошность, она смягчилась и даже склонила голову, добавив кротко: – Молю тебя. Цара как будто оживилась. Она поднялась со своего места и теперь возвышалась над Еванджей. Им обеим приходилось сгибаться, чтобы не ударяться о потолок. – Ты чувствуешь зов богинь? – Я не хочу уходить в сердце пустыни. Еванджа с горячностью прижала сложенные ладони к сердцу. Но ее ответ, хотя и был совершенно искренен, расстроил Цару. Лицо прорицательницы вытянулось, и она поджала темные губы: – Ты слишком горда для прорицательницы. – Значит, особенно я не гожусь в жены кочевнику! Сердце Еванджи забилось где-то под горлом, готовое выскочить наружу, стоило лишь крикнуть слишком громко. – Ты не можешь так говорить – ты для того и создана. Ярость застлала глаза Евандже, но она сдержалась – благодаря прошлым наставлениям Арши о том, как обуздать своих внутренних чудовищ. – Много лет меня воспитывали иначе. И кто же? Арша и ты! – Мы вместе распознавали послания от духов, но, видимо, ошибалась я, которая отговаривала его от последнего шага, а не он. Не зря все в Хельмгеде почитают его как мудрого Аршу. Еванджа чувствовала, как в груди закипает звериное рычание, неподвластное ей. – Я думала, уж ты поймешь меня! – Она, потеряв самообладание, топнула ногой. Взгляд упал на раскрытую книгу, и Еванджа вдруг вспомнила, что ни Арша, ни Цара не могли сказать, о чем та была написана. – Но ты, видно, боишься – я сразу догадаюсь, что не существует никаких посланий от духов, а ты все выдумываешь на ходу! Лишь бы уберечь свою шкуру! Цара распахнула глаза – ярко-зеленые, они быстро прояснились после дурмана. Кровь мгновенно затопила ее лицо. – Дрянь! Прорицательница продолжала кричать, но Еванджа уже не слышала. Она выскочила из обители Цары и мчалась вниз, больше ничуть не заботясь, что сорвется вслед за очередным камушком. Она остановилась лишь у подножия, откуда и пришла. Сердце стучало так, что хотелось расплакаться, но что-то застряло в горле. Еванджа вдруг вспомнила, как Цара утешала ее, когда Арша сообщил, что вскорости низложит наследницу. Как она ухаживала за ней, сменяя Бачу у постели больной. Может быть, Евандже следовало вернуться и покаяться? Она села на землю и спрятала лицо в ладонях. В питомнике щенков, кусавших ласкающую руку, извечно выбраковывали. Ей хотелось упасть и изваляться в клубах, как поступают шакалы и лисицы, но что-то подсказывало внутри: если бы кто-то увидел ее сейчас, то не стал бы закрывать глаза на выходку, как все закрывали глаза на многое другое, что произошло за минувшие полгода. – Госпожа! – окликнули Еванджу давно забытым словом. Она обернулась: с лестницы спустились два раба-стражника. Их волосы, прикрывавшие уши, вымокли от пота, кожа, ничем не прикрытая от злого солнца, лоснилась. – Господин Арша на подъезде к поселению, но за ним кто-то следует… следуют.