— Полночь —
Обычно Ганнибал не позволяет себе выходить за рамки давно ставшего привычным распорядка. Он предпочитает нормированный график сна, изредка разбавляющийся внеплановыми закупками, которую его слишком падкие на пафос родные обычно называют охотой. Но как не называй сам процесс, итог его ночных рейдов неизменно оказывается на столе, поданный в виде элегантного блюда и дополненный безупречной сервировкой. Сейчас, когда ему приходится принимать в гостях другого человека, пускай и давно ставшего привычным родственника, обычный ночной ритм нарушается, сбиваясь с медитативно-медлительного на нечто гораздо более активное. В итоге всё это приводит к тому, что на дворе уже почти полночь, а они вдвоём занимаются совсем не тем, чем следовало бы двум порядочным джентльменам: сплетничают, распивая уже третью бутылку вина и методично подчищая лектеровские запасы. Ганнибал отдыхает душой, искренне смеясь над глупыми историями из дома и постиронично смешными в своей отвратительности каламбурами. Разумеется, он любит наслаждаться обществом Уилла, любит наблюдать за очередным расследованием беспомощных ФБР, за копошением личинок в скучно изгнившем теле — именно так, по его скромному, но вполне авторитетному мнению, выглядит вся работа Джека Кроуфорда и его верной тройки ищеек — любит принимать своих пациентов, иногда, при наличии хорошего настроения, даже действительно помогать им. Но сейчас, после всех тех переживаний, через которые ему пришлось пройти за прошедший месяц, ни в чём другом он не нуждается так же, как в отдыхе. Поэтому сейчас он занимается тем, что безбожно предаётся ничегонеделанию, отложив на время неизменную ответственность и продуктивность. Привычный элегантный костюм от любимого кутюрье заменён на тонкие домашние штаны и удобную водолазку, а босые ноги приятно холодит гладкий кафель. Поставленный на автоматический режим кондиционер, регулирующий температуру на кухне, не дает ему замерзнуть, а общее чуть нетрезвое состояние приятно расслабляет, так что Ганнибал слегка пританцовывает, мурлыча себе под нос что-то из французского шансона. Он восторженно вздыхает, горделиво водружая последнюю вишенку на очередной десерт, завершая композицию и уже было готовясь отлеветировать всё это великолепие в гостиную, как замирает от неожиданности. Заклинание слежки — оно же маячок — навешенное на какого-нибудь человека, похоже на навязчиво жужжащего прямо над ухом комара. У Ганнибала их так много, что их, пожалуй, и не пересчитать, так что до его поплывшего сознания далеко не сразу доходит, что конкретно этот маячок принадлежит Уиллу Грэму. Несколько дней назад Лектер подарил ему небольшую серьгу-гвоздик, заметив, что одно ухо у него проколото, но не украшено. Тогда же он прицепил на неё маячок, чтобы всегда быть в курсе уилловых перемещений. И не только потому что Джек пару раз упоминал о его привычке лунатить в совершенно случайных направлениях, но и из-за того, что это попросту удобно. Гораздо проще, чем искать по всей Академии, а то и по всему городу. Вплоть до этого момента заклинание никак не давало о себе знать, так что Лектер практически забыл об этом. Не в последнюю очередь из-за того, что они с Уиллом везде ходят вдвоём, если не считать необходимые моменты разлуки — преподавательскую деятельность Грэма и сеансы Ганнибала. Так что сейчас, в полночь, Лектер меньше всего готов почувствовать, что Уилл Грэм каким-то удивительным образом умудрился резко переместиться в пространстве. В полночь. Это полнейшая и абсолютно бескомпромиссная неожиданность. Ганнибал хмурит брови, одним лёгким движением руки используя заклинание проверки местонахождения неугомонного Уилла, и удивленно присвистывает, глядя на всплывшие в воздухе координаты. Дом Грэма совершенно точно находится в противоположной стороне, да даже Академия ФБР далеко от этого места. Это не пристанище Эбигейл, не Аланы и даже не, прости господи, Джека. Лектеру приходится изрядно покопаться в своей памяти, чтобы мысленно воспроизвести в голове карту, найти необходимое место и осознать, что там находится. И это осознание бьет его по голове. — Мне нужно отойти, чтобы проверить кое-что, — Ганнибал мягко поводит пальцами, формируя магию в изящную серебристую форму патронуса, и диктует ему сообщение. Крепко стоящий на сильных лапах барс покорно склоняет голову, вслушиваясь, и неторопливо поводит длинным тяжелым хвостом. На его густой серебристой шерсти подрагивающими волнам пляшут остаточные искорки чар. — Десерт ждёт тебя на кухне, можешь поглощать его со всем доступным тебе почтением. Я скоро вернусь, не скучай. Конечно, ему нужно сделать не больше десяти шагов, чтобы дойти до гостиной и сказать своему гостю о необходимости покинуть его светоносное общество, но тогда начнётся нескончаемый поток вопросов: а куда, а зачем и — а могу я пойти с тобой? Ганнибал прекрасно осведомлён о любви собственного семейства к разного рода неприятностям и приключениям, так что у него нет ни малейших сомнений в том, что бессовестный родственник увяжется следом, а это сейчас необходимо ему меньше всего на свете. Поэтому он мельком оглядывается на темнеющий провал двери, заговорщически переглядывается с патронусом, приложив палец к губам, быстро трансфигурирует первые же попавшиеся под руку предметы в необходимые элементы одежды —удобные высокие ботинки и легкое пальто — и аппарирует. Там — в неожиданном месте, в неожиданное время, его встречает неожиданно ошеломлённый Уилл Грэм. У его ног безвольно лежит истерзанное тело, застывшее на полу беспомощной скрюченной кляксой, а сам Грэм залит чужой кровью, и к его припухшим влажным губам поднесены окровавленные пальцы. Ганнибал приоткрывает рот, молча глядя в удивленные и немного потерянные ярко-синие глаза, и это первый раз за последнее время, когда он не может сразу сообразить, что делать.— За двенадцать часов до этого —
Николас Бойл, допрашиваемый одним из подручных Джека Кроуфорда — не Подражатель. Уилл уверен в этом настолько, насколько может быть уверенным в своей правоте профайлер, чувствующий убийц по отпечатку души, настолько, насколько может быть уверенными он сам в своём чутье. Настолько, насколько в этом может быть уверена его тьма. А она — в отличии от него — никогда ошибается. Тем не менее, сейчас за столом сидел ухмыляющийся мужчина средних лет с несколькими царапинами на лице, подернутыми корочкой запекшейся крови, и это его руки скованны наручниками. И это его ДНК на сто процентов совпадало с той, что была найдена во рту и под ногтями последней жертвы. А ещё он вёл себя именно так, как должен был бы вести Подражатель. Ну, если бы он оказался настолько же заурядным, конечно. Уилл смотрит на разыгрывающееся за зеркальным стеклом представление со странным чувством, и его охватывает ужасающий интерес, когда он понимает, что Николас Бойл не врёт. Этот человек действительно считает себя Подражателем Сорокопута, он считает себя скульптором, делящимся таинством своего видения с окружающим миром, даже при том, что в самом нем этого таинства ни на грамм. Он считает, что это его руки поддерживали Марису в хижине Хоббса, когда надевали её на развесистые оленьи рога, что это его мысли облачались путём убийства. И это было невероятно странным открытием. Уилл абсолютно точно уверен в том, что Николас Бойл не является Подражателем. Гораздо больше его интересует то, как он смог стать настолько на него похожим, словно сумел натянуть на себя чужую шкуру, как это делал сам Грэм. Быть убийцей, одновременно не будучи им: думать, как он, видеть, как он, понимать и не понимать одновременно. Уилл чувствует Бойла странно, словно бы чью-то мелкую безобидную личность растянули и искривили, насильно придавая ей иную форму — более совершенную, более опасную, более поглощающую. Надави ещё каплю, и она с треском разорвется, не выдержав натяжения. Грэм невольно тянется к тьме — своей неизменной спутнице и направляющей прямой, он смотрит на неё в поисках подсказки, но она неуловимо затаилась где-то внутри. Ждёт чего-то. — Что думаешь? — стоящий рядом Джек задумчиво хмурит кустистые брови, глядя на скрытого за толстым слоем стекла человека со смесью опаски, любопытства и даже разочарования. Уилл бросает на него короткий взгляд и думает о том, как искуснее солгать в подобной ситуации. Его сознание взбудоражено и хаотично, оно нетерпеливо мечется в предвкушении и презрительно кривится, пытаясь выискать в пустой личности Бойла хотя бы зачатки подлинного Подражателя, и Уилл совершенно не готов к тонкому кружеву паутины лжи, которую ему придётся плести. Он отвлечён на мысли о том, что Ганнибал Лектер может быть тем самым убийцей. На это указывает всё: составленный психологический портрет, его таинственное отсутствие в ночь убийства Марисы, абсолютная хладнокровность и ещё сотни и сотни деталей, сплетающиеся с друг другом в стройную логическую цепочку. Какая-то часть Уилл в странном трепете от этой мысли, в непонятном для него самого восторге, какая-то в опасении и в неверии, но сейчас в допросной сидит Бойл, а не Ганнибал, и это путает. — Профиль совпадает на девять из десяти, — Грэм прикрывает глаза, мягко отозвавшись. Его тон — спокойный и ровный — должен показать то, насколько он уверен в своих словах. Он бросает на Кроуфорда быстрый взгляд из-под ресниц и в его глазах плещется тщательно скрытое лукавство. — Он пока не сознался, но всё кажется довольно очевидным, не так ли? — Девять это не десять. К тому же, слишком уж всё очевидно, как по мне, не похоже это на того, кем Подражатель успел себя показать, — Джек поджимает толстые твёрдые губы, скривившись, и отворачивается. Уилл легко улавливает сомнение и колебания, проходящиеся по его настроению: Кроуфорд тоже не верит. Его воспаленная интуиция, выпестованная годами работы в ФБР, тревожно бьет в колокол, да только этот звон не подскажет ему, где скрыта правда. Впрочем, для человека, настолько отдалённого от высоких материй, это весьма неплохо. — Не нравится мне это. — Джек, — на этот раз Уилл даже не прячет усмешку, ловкой змейкой скользнувшую по губам, и смотрит на Кроуфорда с весёлым любопытством. — Не всегда поимка незаурядного преступника превращается в череду запрограммированных действий, где сначала идут долгие поиски, после он ускользает прям из наших рук, а в итоге — его полуживого тащат в отдел на дознание. Иногда это происходит и так. — Так глупо? — Джек не смотрит на Уилла, и тот пользуется этим, чтобы закатить глаза. Внезапно проснувшаяся у Джека прозорливость сейчас абсолютно некстати. — Он практически собственнолично сдался в руки следствия. Изящно совершил два преступления, не оставив ни единого отпечатка, а потом так наследил, напав на эту девочку. Ты не можешь отрицать, что и сам сомневаешься — уж кому-кому, но точно не тебе называть приблизительные цифры при оценке профиля Подражателя. Уиллу нечего сказать. Он позволяет легкому усталому вздоху сорваться со своих губ, нечитаемо смотрит на беснующегося внутри Бойла и ловит себя на том, что хочет уйти. Его раздражает всё это притворство: Николас играет перед ним, он сам перед Джеком, и только непосредственно Джек, кажется, более менее честен. Хотя кто его знает, в общем-то. — Ладно, — Кроуфорд фыркает, резко выдыхая горячий воздух через раздувшиеся ноздри, из-за чего становится похож на быка на корриде, бьёт крупным крепким кулаком по стене и отворачивается. — Меня ждут, а ты, — он на мгновение замирает, бросив из-за плеча на Уилла косой взгляд, — дослушай эту клоунаду до конца, а потом иди ко мне в кабинет. Есть кое-какое дело. — Ладно, — Уилл покладисто соглашается, немного удивленно наблюдая за проявленной вспышкой агрессии, и снова сосредотачивается на запертом за стеклом мужчине. Николас Бойл скалится в звериной усмешке, обнажая заостренные желтые зубы и слегка прищуривает голубые, опасно блестящие глаза. Грэм видит на их дне отражение его души — или того, что вместо неё осталось — и там нет ни капли страха. Кукла, сидящая перед ним, словно переполнена абсолютным безумием и, в то же время, её мысли выглядят удушающе трезвыми. Этот человек невиновен, как невиновна пешка, крепко сжатая в ладони игрока, и Уиллу очень хочется заглянуть этому игроку в лицо. Не потому ли, интересно, что он уже знает, кого увидит?***
Когда Уилл неторопливо подходит к кабинету Джека Кроуфорда, он ловит себя на предвкушении надвигающейся бури. Он не любит это чувство — его эмпатия редко ошибается, да и активно закопошившаяся где-то внутри тьма заставляет занервничать. Весь этот день для него сплошь пропитан мерзким чувством тревоги, а Ганнибала рядом нет, так что Грэм ещё и раздражён. Определенно не самый лучший из его дней за последнее время. У Уилла очень чуткий слух, а Джек в моменты злости отличается особой басистостью, так что он улавливает приглушённый гул еще задолго до того, как подходит к кабинету. Примерно за десять шагов он уже различает обрывки активной ругани и почему-то особенно громкие маты Кроуфорда. Он нерешительно замирает перед дверью, уже занося кулак, но еще не касаясь костяшками гладкого темного дерева, и вслушивается в голоса находящихся внутри людей. Он легко отличает безупречно-спокойный холодный голос Лектера, кривится на особо крутой пассаж от Джека, с трудом, но разбирает негромкий писк Питера Рэтингена, а вот низкий, хорошо поставленный баритон четвёртого мужчины остаётся для него загадкой. — Нет! — Джек, судя по звучному грохоту, подскакивает на своём стуле и рявкает, с трудом сдерживаясь, чтобы не треснуть по столу кулаком. Грэм как никто другой знает о том, как он любит это дело. — Уилл Грэм вернулся в штат полевым агентом под мою ответственность. И вы не имеете никакого права требовать его в свой отдел, будь вы хоть от Её Величества лично! Уилл хлопает глазами, подавив порыв присвистнуть, но находит этот момент идеальным, чтобы нарушить творящийся там конфликт и сбавить напряженную обстановку своим появлением. Он входит изящно, без стука, мягко толкнув тяжелую дверь и тут же спровоцировав тишину. На нём перекрещиваются сразу четыре пары глаз, но только две из них почему-то кажутся ему особенными. — Добрый день, — Грэм расплывается в очаровательной улыбке, умело показывая, насколько милыми могут быть ямочки на щеках, и с любопытством находит глазами того самого неизвестного мужчину, чей голос он не узнал. Незнакомец сидит в кресле в пол-оборота, но это не мешает Уиллу отметить дорогой, превосходно сидящий костюм, пристальный взгляд необычных вишневых глаз и ленивую грацию уверенного в собственной исключительности человека. Он ловит себя на мысли о том, что они с Лектером чем-то похожи. — Джек, ты сказал зайти после допроса Бойла. Я не помешал? — Здравствуйте, Уилл, — Ганнибал приветственно улыбается, легко выбросив из голоса холодность, и Грэм тут же теряет интерес к незнакомцу, полностью сосредотачиваясь на нём. Он выглядит невозмутимо, но немного потрепано: шальная прядка волос выбивается из обычно безупречной прически и небрежно падает на лоб, неизбежно приковывая к себе взгляд, а его глаза переполнены такой уверенностью и спокойствием, что Уилл невольно теряет изрядную часть своего сегодняшнего раздражения и делает пару шагов ему навстречу. — Речь идёт о вас, так что вы здесь нисколько не помешаете. — Раз уж все заинтересованные лица здесь, — неизвестный легко приподнимается со своего места и говорит с приятным британским акцентом, изящно вскинув правую бровь, и Уилл заинтересованно прищуривается на этот жест. Он уже видел его в исполнении Ганнибала, — значит мы наконец можем продолжить, не так ли? Мистер Кроуфорд, — Грэм опять давит желание присвистнуть и с любопытством смотрит на моментально скривившегося Джека. Он как будто присутствует на перестрелке, где ни одна из сторон не желает уступать, — мы с агентом… Рэтингеном не просим «одолжить» Уилла Грэма для дела — мы ставим вас в известность о том, что он переводится в международный следственный отдел на неопределенный срок. — Мистер, — Кроуфорд язвительно поджимает губы, явно передразнивая оппонента, — Лектер, меня, в свою очередь, не волнует, что за бумажку вы притащили! И не волнует, что вы подданный Британского Королевства. И то, что где-то там орудует маньяк, о котором, к слову, нигде ничего не слышно и не видно, меня тоже не волнует! Не волнует ничего, потому что у нас новое дело и агент Грэм будет заниматься им. Теперь четыре пары глаз скрещиваются уже на Кроуфорде. Уилл прикусывает губу, задумчиво размышляя о том, что же именно настолько вывело Джека из себя. Он достаточно вспыльчив и редко когда предпочитает решить конфликт без лишней ругани, но сейчас он именно что зол, и это кроется не только в яростно раздувающихся крыльях носа, вздымающейся от гнева груди или плотно сжатых кулаках. Грэм чувствует его злость совсем в другом — он слышит её в откровенно брошенных словах. Кроуфорд как никто другой в этой комнате, да и, пожалуй, в этом здании заинтересован в том, что поймать и загнать за решетку как можно больше преступников, чтобы спасти как можно больше невинных человеческих жизней, и то, что он позволяет себе поставить под сомнение существование такого выделяющегося экземпляра, игнорируя существенные улики, выдаёт его с головой. Уилл не сомневается в правдивости этого дела, хотя тоже удивлен его скрытностью — он уже заглядывал за ту сторону чужой души, и слишком глубоко погружался в чужую тьму, чтобы допустить и мысль о фальсификации. — Мне очень жаль, — мистер Лектер говорит равнодушно и надменно, а Уилл снова теряется в догадках на счёт того, кем же он всё-таки является Ганнибалу. Брат? Дядя? Какой-нибудь близкий друг? Или… что-то другое? Они похожи и не похожи в равной степени, так что Уилл немного затрудняется определить, являются они родственниками или нет. — Боюсь только, что ваше мнение не волнует ни меня, ни моё… руководство. С этого дня Уилл Грэм наша ищейка. Сладкая улыбка змеится у Уилла на губах, а глаза прищуриваются, но он сдерживает рвущуюся с языка колкость. Ему любопытно. Он сейчас — лакомый приз, главный лот на ожесточенных торгах, и имеет честь наблюдать отвратительную сцену собственной покупки из первых рядов. В какой-то степени это забавляет. Ганнибал, незаметно сместившийся поближе к нему, осторожно поддевает его ладонь пальцами, поглаживая нежную бледную кожу. Уилл не так уж тронут для того, чтобы ему были нужны утешения, но внимание Лектера приятно. И то, что в этом кабинете есть по крайней мере один человек, которому не плевать на его чувства, тоже приятно. — Ищейка? — Джек склоняет голову к широкому сильному плечу и прицельно плюется ядом. Между ним и пришельцем настолько накалён воздух, что разве что искры не летают. — Он для вас что, собачка? Думаете, что я вот так просто передам поводок следующему хозяину и он, виляя хвостиком, с довольной улыбкой возьмет след? Вы слишком большого мнения о себе и о доступной вам власти. Ганнибал едва слышно неодобрительно вздыхает, дернув бровью, и придвигается ближе; теперь Уилл чувствует не только его ласковые пальцы, но горячее, твердое тело, прижавшееся боком к его боку. Под кожей у него пробегается волна тепла, когда он понимает, что доктор Лектер придает этим словам гораздо больше значения, чем он сам. В сущности, почему ему вообще должно быть дело до тех, кто так бездумно разбрасывается своими мыслями, пытаясь побольнее зацепить оппонента, и не заботясь о том, до кого еще долетят ядовитые искры? Он сам не раз и не два сравнивал себя с собакой, Ганнибал тоже это делал, ведь, честно говоря, в своей верности, в поиске и в желании собрать стаю Уилл самая что ни на есть настоящая собака, и он не собирается это отрицать. Только вот почему из уст этих двоих это звучит так пренебрежительно? — Поводок? — мистер Лектер растягивает тонкие бледные губы в фальшивой улыбке, обнажая белоснежные зубы. Уилл замечает мелькнувшие острые клыки и ещё раз убеждается в том, что они с Ганнибалом всё же родственники. — А у вас он есть? — Уилл улавливает короткий хищный отблеск алого в его глазах, похожий на резкий взмах окровавленным кинжалом. Эмпатия мягко приподнимает уши, деликатно пытаясь нащупать ниточку чужого сознания и хотя бы отдаленно почувствовать, каков же на вкус этот странный человек. Он уже не удивляется, когда натыкается на такую же нерушимую стену, как та, что в разуме Ганнибала. — Мне казалось, что рабство отменено уже давно и использовать такой не самый подходящий по случаю эвфемизм — это моветон. — Не вам говорить мне о рабстве, мистер Лектер, — Джек гневно прищуривает блестящие тёмные глаза, хмуря кустистые чёрные брови. Уилл приоткрывает рот, обменявшись с Ганнибалом веселыми изумленными взглядами и старательно возвращает своему лицу исключительно серьёзное выражение. Наблюдение за увлеченной пикировкой занимает его всё больше. — Мне кажется, — Питер, о котором все уже давно позабыли, робко пищит, беспомощно глядя то на Кроуфорда, то на мистера Лектера, то на добровольно отстранившихся от разговора Ганнибала и Уилла, — ваш разговор становится… — Заткнись, — почти ласково, но непреклонно обрывает его мистер Лектер. Рэтинген замолкает как по щелчку, едва уловимо дернувшись и невольно заводит правую руку за спину. Грэму почему-то кажется, что он борется с собой, чтобы не схватиться за предплечье. — И научись молчать, когда это необходимо. Мистер Кроуфорд, — он снова переводит немигающий взгляд пристальных гипнотизирующих глаз на Кроуфорда и возвращает голосу деланную выпестованную вежливость, — наш визит — это всего лишь дань вежливости. И так как вы не готовы к конструктивному диалогу, а все попытки прийти к компромиссу провалены из-за вашей предвзятости и эмоциональной небрежности, то я говорю в последний раз: Уилл Грэм с… — он бросает короткий взгляд на часы, — двух часов дня двадцать восьмого октября, понедельника, принадлежит нам. И если раньше я был готов пойти на уступки и как-то совместить его часы работы в академии у вас и расследование у нас, но так, чтобы не заполнить все двадцать четыре часа его суток, то теперь это невозможно. — Уилл Грэм принадлежит мне, — Джек рычаще грохочет, разве что не топорща загривок, но осекается под внимательным взглядом Уилла и всё же поправляется, сбавив обороты: — Нашему отделу. — Уилл Грэм принадлежит только одному человеку, — неожиданно своё слово вставляет Ганнибал, и хотя он говорит негромко, остальные тут же замолкают. Лектер легко приобнимает Грэма со спины и, вкупе с пристальным, неожиданно обжигающим взглядом, его слова заставляют Уилла смущенно опустить глаза, прикусив губу и пытаясь сдержать прокатившуюся вдоль позвоночника приятную дрожь. Впервые за сегодня подобное заявление не вызывает у него отторжения, скорее уж наоборот, и это странно и непривычно. Ганнибал довольно прищуривается, выдерживая практически неприличную паузу и переводит вызывающе-усмехающийся взгляд на стушевавшихся мужчин. — Этот человек — никто иной, как он сам. Все здесь словно играют в чрезмерно активный настольный теннис, где мячик заменяют взгляды разного содержания, перепрыгивающие от одного к другому, и прежде бросить свой Ганнибалу, Уилл старательно наполняет его теплотой и благодарностью. «Всё это слишком затянулось» — Грэм позволяет себе погрузиться в напряженную тишину, разбивающуюся лишь мерным тиканьем настенных часов, позволяет себе всем своим существом впитывать ненавязчивое прикосновение Ганнибала и старается не перескакивать с мысли на мысль. Ему кажется, что затянулся не только этот диалог, призванный словесно выставить самую заманчивую цену за его несчастное тельце, но и эта странная недосказанность в их странных недоотношениях с Ганнибалом. Горячая крепкая ладонь привычно поглаживает поясницу Уилла, и это прикосновение ошпаривает даже сквозь три слоя ткани. Хочется по-кошачьи прогнуться, подставляясь под эти неторопливые поглаживания, но он старательно сдерживается. В голове приятно пусто, а ощетиниваяся тьма — единственное проявление его раздражения на мистера Лектера и Джека Кроуфорда — пульсирует в висках. Уилл не уверен: может быть, это подскочившее давление? «Всё это слишком затянулось» — Уилл беззвучно вздыхает, возвращаясь к прежней своей мысли. Он нехотя присматривается к оценке накаленной до предела обстановки и мысленно сетует о том, что единственным адекватным человеком из присутствующих оказался исключительно Лектер. Он, как последняя молчаливая опора уилловского самообладания, стоит рядом: приобнимает, излучая спокойствие и сводящий с ума жар одновременно. Грэм не торопится прерывать в кои-то веки нравящееся ему мгновение, но пауза — чёртова пауза — тянется и тянется, всё больше погружаясь в обёртку из лживой учтивости и гневного раздражения, так что Уилл всё же берёт слово. Он ненадолго прижимается к Ганнибалу поближе, чтобы сильнее отпечатать на своём теле ощущение чужого живого тепла, и нехотя отстраняется, мельком делая себе пометку — разобраться, наконец, в их отношениях, когда весь этот цирк закончится. Уилл почти лениво следует к ближайшему свободному креслу и с удобством устраивается в нём. Лектер издаёт едва слышный смешок и встаёт за его спиной, устроив ладони на высокой спинке. Остальные остаются стоять: они возвышаются подобно гнетущим скалам, даже неуверенный Питер, но Уиллу на это откровенно плевать. — Верно ли я понял, — Уилл говорит неторопливо, выдерживая и взвешивая каждое своё слово, но на самом деле он скорее тянет время. Какая-то его часть прекрасно понимает, что начнётся, как только он тоже вступит в диалог, — что меня переводят в международный отдел? — Нет. — Да. Каким-то неведомым ему образом Джек и Питер умудряются ответить одновременно, но диаметрально противоположно. Кроуфорд гневно фыркает, посылая на Рэтингена длинный говорящий взгляд, но тот, вопреки ожиданиям, и не думает тушеваться. Питер поджимает губы, но не отводит глаз, и Уилл невольно отмечает промелькнувшее где-то в глубине Джека уважение. Оба Лектера учтиво помалкивают, не прерывая снова образовавшейся паузы, а Грэм вспоминает китайские сутры о спокойствии. Его скорее бесит сам процесс переговоров и необходимость в них, поскольку, по большому счёту, ему плевать с кем работать. Лишь один момент во всем этом достаточно его интересует: — Ганнибал, — Уилл долго задумчиво смотрит на Джека, и не отводит взгляд даже когда обращается к Лектеру — лишь немного поворачивает голову в его сторону. Он легко улавливает, как специальный агент опасно сощуривает чёрные глаза, и видит мелькнувшее в них предупреждение. Грэм чувствует небольшой прилив упрямого азарта: «И что же ты мне сделаешь, Джек-я-умею-грозно-блестеть-глазами-Кроуфорд?». В слух он говорит другое, хотя, скорее, мурлычет. Процесс торгов всё-таки разозлил его больше, чем он сам мог предположить. — Что думаете о сложившейся ситуации вы? — Я не имею права принимать за вас решение, — Лектер отвечает демократично, но в его голосе прослеживаются едва уловимые нотки насмешки. Уилл чувствует лёгкие вибрации от его глубокого вкрадчивого тона всем телом. — Но, пожалуй, следует упомянуть, что меня тоже попросили принять участие в составлении психологического портрета нашего с вами общего… знакомого. — Едва ли его можно назвать знакомым, — Уилл весело усмехается и почти с исследовательским интересом понимает, что гнев Джека теперь направлен не столько на представителя Британского отдела по следственным делам, а на него. Что и требовалось доказать — Кроуфорд терпеть не может, когда у него из-под носа пытаются утянуть любимую игрушку. А уж когда и сама эта игрушка не особо горит желанием вырваться, он приходит в ещё большую ярость. — Извини, Джек, — Грэм снова поворачивает голову, полностью сосредотачивая своё внимание на главе отдела. Внешне он расслаблен, но внутри напрягается — эмпатия выжидающе замирает, предвкушая взрыв. Он всё-таки невольно довёл и так разошедшегося Джека. — Я не смог отказать Ганнибалу, когда он попросил меня об небольшом одолжении. — Ну конечно, — Джек кривит губы, обнажая белоснежный оскал зубов, и Уилл невольно подбирается — вот и взрыв, собственной персоной, — Уилл Грэм умнее и шустрее всех, а ещё он не любит находиться в центре внимания, но каждый сучий раз в нём оказывается. Хочешь свалить в другой отдел? Скатертью дорожка, но потом… — Кроуфорд с раздражением бросает на стол какую-то папку, и этот приглушенный звук кажется оглушительно-громким в звенящей тишине. Он обрывает себя на полуслове, понимая, что зашёл слишком далеко, но неозвученное обвинение повисает в воздухе дамокловым мечом. — Потом что? Договаривай, Джек, — Уилл спрашивает негромко, но его голос звучит обжигающим от сконцентрированного в нём холода. Он приподнимает правую бровь, пытаясь снова поймать взгляд Джека, но тот упрямо смотрит в другую сторону. Кажется, он чувствует сожаление. Уилл понимает это, но спускать ему с рук брошенное не собирается. Конечно, он как никто другой знает о горячности и импульсивности Кроуфорда, о том, что иногда нужно просто отпустить ему сказанные в запале слова, о том, что сейчас следует остановиться, так же оборвать фразу на полуслове, не углубляя ссору, но… Уилл зол. Весь этот день насквозь пропитан напряжением, не в последнюю очередь из-за всё того же Джека, да и пресловутые торги никак не добавляют Грэму добродетели. — Не приползать к тебе за прощением? Это ты хотел сказать? Вовремя остановился. Прошёлся по грани, можно сказать, — Уилл тянет это обманчиво спокойно, но Кроуфорд не ведётся на его мягкость и каменеет. Интуиция его не подводит, уже в который раз, потому что Грэм не собирается его щадить: — Я могу напомнить тебе кое-что, если ты забыл. Это не я приходил к тебе с просьбой вернуться в отдел. Уилл мог бы продолжить — безжалостно надавить на уязвимые точки, будучи непоколебимым перед любыми словами, но Джек поднимает на него взгляд и вот он — всё ещё подёрнутый грозовыми тучами, но растерявший запал и переполненный невысказанной болью — заставляет замолчать. Грэм старается не думать о том, что его ловят на предательстве. Злость куда-то уходит, словно её и не было, и, собравшись, он одним гибким движением поднимается с кресла, обводит всех присутствующих пристальным взглядом, слегка склонив голову в кивке, и первым выходит из кабинета. Когда Уилл уже оказывается достаточно далеко от кабинета, то замечает, что идёт по коридору ни разу не в одиночестве. Оба Лектера, кем бы они друг другу не приходились, неотступно, нога в ногу, следуют за ним, словно две бесшумные тени. Грэм невольно улыбается самыми краешками губ: эти двое одного роста, и на их фоне он ещё меньше, чем на фоне одного Ганнибала. И откуда только они такие высокие берутся? Ещё он отмечает, что Питер Рэтинген потерялся где-то в самом начале их пути, а может и вовсе остался у Джека, чтобы решить формальные вопросы — Уилл не заметил. — Не думал, — разговор начинает тот Лектер, чьё имя Уиллу до сих пор неизвестно. Его голос не такой обманчиво-вежливый, как тот, которым он говорил с Джеком — он более расслабленный, даже заинтересованный, — что в этом гадюшнике найдётся хоть кто-то достаточно острый на язык. Уилл тихо усмехается, но никак не отвечает — притормаживает, чтобы поравняться с Лектерами. Он весело оценивает то, как они возвышаются над ним с обеих сторон, и чувствует, как напряжение постепенно отпускает его. Грэм достаточно высокий, и почувствовать себя таким маленьким неожиданно забавно. Они заворачивают в сторону уже его кабинета, в котором Грэм оставил сумку, нетронутый ланч и ключи от машины, и по дороге Уилл машет рукой Беверли на другом конце коридора. Она о чём-то говорит с Прайсом, так что на этом их пересечение и ограничивается, но Уилл замечает, каким нечитаемым взглядом эти двое проводят двух Лектеров по бокам от него. Сложно их не понять — он бы на их месте тоже бы пялился. Всё-таки со стороны они сейчас, должно быть, представляют абсолютно неподражаемое зрелище. — Я не люблю ошибаться, — Лектер предпринимает вторую попытку завязать диалог, но он не звучит раздражённым. Кажется, сложности его только забавляют, — но в этот раз ошибка была приятной. Неожиданно наткнуться на такую драгоценность среди невзрачных камней. — Не каждая блестяшка является драгоценностью, — Уилл лукаво прищуривается и бросает всё более заинтересованный взгляд на невозмутимого Ганнибала. Он разрывается между желанием попросить представить их друг другу и посмотреть, что же дальше предпримет мистер Лектер, так что едва не упускает момент, когда с его губ срывается продолжение: — Но всё, что блестит, привлекает внимание, — британский агент довольно бархатно смеётся, и внезапно его лицо принимает какое-то очень шкодливое выражение. Краем уха Уилл улавливает короткий обречений вздох доктора Лектера, и спустя пару мгновений понимает его причину: — Раз уж привычные мне способы не срабатывают, тогда, может, так? Твои родители случайно не боги? — Уилл невольно изумленно приподнимает бровь, но молчит. Ганнибал, кажется, давится. А вот мистер Лектер без капли смущения завершает свою нелепую фразу: — Тогда откуда у них такой ангел? — он растягивает губы в белоснежной, немного насмешливой ухмылке и бесстыдно подмигивает. Грэм чувствует, что у него невольно приоткрывается рот. Он молчит несколько секунд, ошарашенно хлопая ресницами, а потом всё же не выдерживает: у него трясутся плечи и подрагивают губы, и он абсолютно точно не может сдержать звонкий хохот. Этот внезапный подкат настолько выбивает его из колеи, что он никак не может успокоиться и опирается спиной о стену, всхлипывая от смеха. Судя по лучащемуся довольством лицу мистера Лектера, именно такого эффекта он и добивался. — Разве что с чёрными крыльями, — Ганнибал потерянно качает головой, глядя на агента совершенно нечитаемым взглядом. Сложно разобрать, чего в нём было больше: возмущения, изумления или обречённости. Лектер в ответ на него только скалится: — Зато падших ангелов удобнее всего ловить, — он на удивление изящно играет бровями, бросив на Уилла, а затем и на Лектера шкодливый взгляд. — Падают прямо в руки. — О всемогущие боги, — Ганнибал не выдерживает и закатывает глаза, скрестив руки на груди. Впрочем, уголки губ у него тоже предательски подрагивают. Он смотрит на Уилла, которого их диалог добил окончательно, и осуждающе качает головой: — Видишь что ты наделал? Ты сломал мне Уилла, Том. — Не ври мне, что тебе не понравилось, братец, — Том, как выяснилось, всё ещё лукаво блестит глазами, протягивая наконец отдышавшемуся и вытеревшему невольно выступившие слёзы Грэму руку. — Томас Лектер, для тебя просто Том. Приятно познакомиться, ангел. — Мне тоже, — Уилл снова невольно фыркает от смеха и вполне искренне улыбается. Манера общения у нового знакомца весьма и весьма своеобразная, но он уже начинает к ней привыкать, а ещё его очень веселит сдерживающийся, чтобы не ударить себя по лбу, Ганнибал, так что он с удовольствием отвечает на рукопожатие, невольно сравнивая их Лектером руки. Они достаточно похожи — сильные, твёрдые, но у Тома, в отличии от брата, в ладонях нет того обжигающего жара. Более холодные и, пожалуй, более узкие. Уилл приходит к выводу о том, что руки Ганнибала нравятся ему больше. А ещё Уиллу кажется, что когда они пересекаются глазами — у Тома пораженно расширяются зрачки, словно бы он увидел кого-то прекрасно знакомого. Впрочем, он не придает этому особого внимания, потому что Ганнибал снова начинает говорить: — Я уже немного опоздал и обещал не вмешиваться, но это может затянуться слишком надолго, — Лектер выразительно смотрит в бесстыжие вишнёвые глаза Тома и беззвучно вздыхает, явно борясь с собой, чтобы снова не закатить глаза. — Как ты уже мог понять, Уилл, это мой брат. Не спрашивай как — сам до сих пор не могу поверить, — Ганнибал дергает уголком губ, когда всё ещё не совсем отошедший Грэм мягко хихикает себе под нос, но снова серьёзнеет. — Он прибыл из Великобритании по запросу мистера Рэтингена и будет курировать расследование. Том, — Лектер опять переводит взгляд на брата, и взгляд у него неведомым образом становится ещё более выразительным. Уилл снова хихикает, дивясь самому себе, — это агент Уилл Грэм: превосходный специалист, обладающий уникальным эмпатическим даром, и мой хороший друг. — Друг, да? — Том приподнимает брови и тянет это слово со странной интонацией. Уилл смущается из-за его оценивающего, подначивающего взгляда. Впрочем, он достаточно быстро сменяется уже привычным лукавым. — Несмотря на то, что меня выдернули на этот континент не только рабочие дела, но и родственные просьбы, мне приятно будет провести пару продуктивных недель в такой исключительно замечательной компании. Ганнибал, — Лектер поворачивается к брату и они обмениваются затянувшимся взглядами. Уиллу кажется, словно они ведут немую скоротечную беседу. — Предлагаю ввести Уилла в курс дела по дороге на место преступления. — Место преступления? — Уилл заинтересованно подбирается, легко скидывая с себя лишнюю смешливость и сосредотачиваясь на деле. Тьма внутри заинтересованно поднимает уши, нетерпеливо перебирая лапами — ей как можно скорее хочется дорваться наконец до кого-то нового, вывернуть его наизнанку и заглянуть в обнажённую черепушку. — В наше время все происходит слишком быстро, — Том загадочно блестит глазами и оживленно выдвигает новое предложение: — Обед и в путь? Давненько я не путешествовал магл… наземными видами транспорта. Некоторое отчуждение, возникшее сначала, куда-то улетучивается, и по дороге Уилл приятно удивляется, найдя Тома крайне интересным собеседником. Но так, в непринуждённой обстановке, ему легче приглядеться и уловить то, что он не заметил, пока находился в кабинете у Джека. Насколько два Лектера были похожи: они одного роста, одного телосложения, с одинаковым умением держаться с подлинно-аристократическим достоинством. Впрочем, их объединяет не столько внешность, сколько сама манера поведения: они кажутся одновременно абсолютно разными и абсолютно одинаковыми. Ганнибал более вальяжный, неторопливый, а Том двигается быстро, но резко, подобно ядовитой кобре, да вот только ухмылки у них абсолютно одинаковые, отзеркаленные. И действуют они синхронно, как две половины одного целого, дополняющие друг друга: даже фразы друг за другом заканчивают — словно следуют одним только им слышной музыке. И при всём при этом, Уилл абсолютно не чувствует себя брошенным — Лектеры умело включили его в свою мелодию, окружая со всех сторон одновременно. Уилл чувствует себя совершенно очарованным: ему нравится Том, ему нравится, насколько по-домашнему расслабленным рядом с ним выглядит Ганнибал. И всё же, чем дольше он наблюдает за этим небывалым единением, казалось, охватывающих этих двоих плотным невесомым облаком, тем чаще ощущает странное, непонятное чувстве, развивающемся где-то глубоко внутри — глубже, чем там, где сидит его тьма. Оно непривычно ему, даже неприятно, и он не совсем уверен, что способен верно его идентифицировать. Но когда Лектер негромко смеётся над какой-то очередной шуткой брата, Уилл неожиданно ловит себя на том, что слишком пристально смотрит за выражением лица довольно наблюдающего за этим Тома.— За шесть часов до —
Контрастно-яркие рыжие волосы разметаны по серому полу: тонкие волнистые трещины, переполненные всполохами бушующего яростного пламени. Они длинные, невероятно длинные, будто тонкая алая сеть испещрила практически всю комнату, скрепляя между собой малозаметные детали и скрывая произошедшее здесь совсем недавно. Это место дышит убийством, пропитано им насквозь и переполнено следами самого убийцы — его запах наполняет лёгкие Уиллу тут же, как только он перешагивает через порог. Душный, тяжелый и мускусный, словно у дикого зверя, а не у человека: Грэму кажется, он клеймом отпечатался на нежной бледной коже убитой девушки, впитался в неё с каждым следом чужих сильных пальцев. Он подходит к ней медленно, подкрадывается, очень осторожно. Его преследует чувство смутной опасности, но не из-за этой девочки и даже не из-за её убийцы, его пугает предчувствие — глубинное и напряжённое. Тьма подобна послушному котёнку в его руках — верная, подчинённая, осмысленная и преданная, но что-то не позволяет ему доверится этому обманчивому чувству. Он выжидает несколько томительно долгих секунд, готовый ко всему, но ничего не происходит, и когда он беззвучно выдыхает, расслабляясь, тьма всё-таки наносит удар. Уилл в одно мгновение оступается с устойчивого берега и падает обратно — в самую пучину её бушующего, поглощающего хаоса. Ревущие чёрные волны накрывают его с головой, словно одинокую лодочку в разъярённом морском шторме, и ему не нравится это. Он надеялся, что ему больше не придётся испытать то чувство поглощающей беспомощности перед чужой силой. Чужой? Уилл задыхается в этом оглушающем потоке, в его глаза, уши, рот, ноздри проникает чужеродная, непривычная, злобная тьма, а его собственная — взъерошенная, вставшая на дыбы — яростно сопротивляется, защищая его и прикладывая все силы, чтобы не позволить ему утонуть окончательно. Ревущая внутри сила заставляет его потеряться, застыть безвольным и беспомощным, запертым в теле: у него под ногами чужие ступни, изрезанные и сбитые до крови, а его взгляд упирается в пустые, подёрнутые мутной плёнкой глаза — никто не додумался закрыть ей веки. Уилл хочет сделать это, чтобы разорвать установившийся между ними контакт, чтобы облегчить давление на собственную голову, но каждый шаг сейчас для него равносилен падению. А падать ему не позволяет так и не достигшая внутри равновесия борьба. — Уилл? — голос Ганнибала проникает сквозь забивающую его уши тьму спокойной ровной нитью, но даже он сейчас не способен вернуть Грэму себя. Лектер подходит беззвучно, осторожно, но в теле Уилла каждый его шаг отражается гулкой пульсацией. Ганнибал, наверное, чувствует это, потому что не касается его тела и держится на достаточном расстоянии. Уилл не уверен, вызывает ли это у него облегчение или всё же огорчение. — Тебе нужна помощь? Грэму чудится, что если он согласится, то Ганнибал действительно сможет вытащить его из-за грани, которую ему пришлось перешагнуть. Что вернёт ему потерянное равновесие, что поможет снова крепко встать на ногах, как тогда, над телом истекающей кровью Эбигейл. Но он знает — это ощущение обманчиво, никто кроме него самого не сможет побороть две сцепившиеся в его голове силы, поэтому едва слышно выдыхает отказ и просит оставить его в одиночестве, чувствуя, что Лектер услышит. Он ощущает краем сознания едва уловимое движение воздуха за спиной, и понимает, что Ганнибал вышел из комнаты. Это осознание падает на его плечи чудовищным весом, потому что только его присутствие позволяло Уиллу шатко балансировать. Он ослеплен, растерзан, и только безжалостно отчётливый маятник мерно покачивается перед его глазами. Гибкие потоки ассоциаций и воспоминаний наполняют его череп, словно выточенный бокал с хрупкими стенками: Ганнибал, сегодняшний переход за грань, Том, Джек, лекции, дальше и дальше в прошлое — сильнее, глубже и резче, чем обычно. Часы идут назад, всё быстрее и быстрее, и их призрачный стук отражается в его ушах оглушительными ударами стали: пульсирующая боль отдаётся в висках сводящим с ума давлением, и всё его существо, лоскут за лоскутом, выворачивается наизнанку, принимая совсем иную форму и оголяя обнаженную суть. Кристально ясное на фоне окружающего его безумия осознание кажется особенно отчётливым — он чувствует каждую клетку своего тела, он ощущает, как они подрагивают в едином резонансе, и мощь этого осознания разрывает его на части. Он никогда не осознавал ничего подобного, даже представить себе этого не мог: его будто разрывало на сотни частей, и тут же с дичайшей силой собирало обратно. Выжигающее, уничтожающее самоосознание чувство, подавляющая мощь, в сравнении с которой всё, что он чувствовал раньше — ничтожество. Любой убийца оставляет за собой след: отпечаток, слепок своей личности, её часть, но ни один из них не ощущается так. Уилл чувствует его всем своим существом, точно он и есть та самая оставшаяся часть — в его глотку забивается удушающий запах разлагающейся плоти, а когда он с трудом приоткрывает налившиеся свинцом веки, обжигающе-горячие слезы ровными каплями стекают по его щекам. Пальцы на его руках не сгибаются — странно затвердевшие, как от постоянной тяжелой работы, а загрубевшая кожа кажется чужой. Уиллу чудится, что у него когти — длинные и острые, словно плотные лезвия, легко разрывающие податливую мягкую плоть. С его губ срывается тяжелое зловонное дыхание: хриплое и пахнущее мертвечиной. Он с трудом смеживает веки, пытается скинуть с себя наваждение и вернуть ощущение собственного тела, не чужого, но у него не получается. Он подобен безвольной кукле, обтянутый плотной грубой оболочкой, не позволяющей ему шевельнуться или перехватить контроль над собой. Уилл чувствует, что идёт куда-то: стальные мышцы резко перекатываются кожей, порывисто бросая вперёд тугое сильное тело, и они не замирают ни на секунду: он постоянно в движении, и смыкающаяся на шее плотной чернильной удавкой тьма не позволяет ему осознать происходящее, понять, где он. Уилл не понимает, что из этого воспоминания, а что нет, где кончается он и начинается тот, другой. Он теряется в реальности и в образах, и они тянут его всё глубже и глубже. «От меня не будет никакого толку» — паническая мысль прокатывается по поверхности всего его оставшегося существа огненным знаменем, но он ничего не может сделать с этим. Уилл сжимает сильные твёрдые челюсти, сглатывает густой, склизкий комок и с ужасом понимает: это не он, это убийца что-то ест. Он не чувствует вкуса и заполненности, лишь мерное сокращение луженой гортани: эта пища пресная и отвратительная. — «Вот она. Причина». Убийца заканчивает последние свои приготовления — его тело заполняет волнующее чувство пряного предвкушения. Уилл скорее угадывает это, наконец настроившись на сорванный, полубезумный ритм чужого сознания, чем действительно понимая, что тот хочет сделать. Он всё ещё не может разлепить плотно сцепленные ресницы, не может увидеть и понять, что происходит: перед его веками концентрированная тьма, сейчас кажущаяся единственной возможной опорой. Уилл заглядывает глубоко внутрь неё, силясь найти хоть какие-нибудь ответы, но находит больше вопросов. Там, в глубине, пустота — напряженная и обнажившаяся, и он чётко осознает одно: в этой ловушке они заперты вдвоём. — Моя сладкая, — его уста тяжело открываются, и горло обжигает непривычным тянущим чувством. Голос хриплый, больше похожий на рычание — с этих губ слишком редко доводится срываться человеческой речи. В том, кого Уилл сейчас чувствует, много зверя и мало человека. Только одна мысль, одно отчётливое, по-настоящему людское, не животное желание проглядывается в его сознании — он жаждет овладеть связанной женщиной, беспомощно лежащей перед ним. — Твоя кровь и плоть не будут тронуты, но твоя жизнь станет моей. Уилл задыхается — он дышит через раз, с трудом втягивая сдавленной грудью затхлый тяжелый воздух. Ему хочется поднять ладони к лицу, сбросить с ней вязкую паутину чужого сознания, растереть глаза, чтобы наконец увидеть всё самому, перестать теряться в бесконечном лабиринте спутанных образов. Но его тело не принадлежит ему — оно полностью подчинено чужой воле, неспособное двигаться самостоятельно. Не вырваться, не закричать, не попросить о помощи — только тонуть и тонуть, дальше и дальше. Он чувствует себя заложником — заключённым, перемолотым в чужом теле, в чужом ощущении и поглощении, и это чувство взаимно. Уилл осознаёт это — убийца тоже жертва, запертая в собственном сознании, и действует он не по своей воле - следует за неуловимой, единой целью. Эта девушка — всего лишь ключ к этому замку. Так же, как и все те, кому было суждено оказаться на её месте прежде. Он перебирает их, словно деревянных кукол, до тех пор, пока не найдет нужную, и пока он не найдёт свой ключ — не остановится. Внешний мир обрушивается на него неожиданно — отрезвляющим ледяным потоком. Уилл наконец поднимает ресницы, и глаза, привыкшие к кромешной темноте, легко различают смазанный бледный силуэт. В нос бьёт острый запах страха и дурманящий — лилий, а под грубыми пальцами ощущается нежная, упругая кожа женского тела. Ужас заставляет его на мгновение ослабеть, когда он понимает, что ему не вырваться из этой западни. Он уже вовлечен, он часть этого, и часть неотъемлемая. Это его руки жадно оглаживают изящные округлые изгибы, это его грубые губы прижимаются к панически пульсирующей на тонкой шее жилке. И, в то же время, это он лежит на ледяном грязном полу, испуганный и обездвиженный, это по его телу скользят мозолистые твёрдые пальцы, это его мутит от отвращения и ужаса, это он видит сквозь слёзы ярко-желтые звериные глаза, горящие похотью. Уилл раздроблен на сотни маленьких кусков, но ни один из них не является им самим. Он снова везде, снова плещется на волнах угасающего сознания, и его снова и снова тянет ко дну. Уиллу не победить в этой схватке. И не проиграть. Он будет терзать, и будет терзаем до тех пор, пока не поддастся, не даст слабину одной из сторон, до тех пор, пока кто-то из этих двоих не поглотит его целиком. И он не знает, кого бы предпочел сам. Он теряется в сплошном потоке отвратительно вязкого времени, тянущегося и тянущегося, и не может сосчитать, сколько это всё длится. Он испуган, ему противно и больно, он чувствует, что его губы безвольное шевелятся, и едва слышные звуки, срывающиеся с них, складываются в отчаянную, обреченную молитву. И, в то же время, это его тело охватывает отвратительно-пряное возбуждение, с его губ падает горячая пенистая слюна, его рот распахивается, словно пасть дикого животного, когда острые клыки впиваются в её податливую мягкую плоть. Это выматывает, бесконечное замкнутое кольцо, и вызывает откровенное омерзение. Липкое, острое желание пронизывает его насквозь, и он не может понять, чего именно желает. Кто из них это делает. Уилл уже не контролирует себя: он умирает и убивает одновременно, и эта двойственность раздирает его сознание пополам. Он чувствует это убийственно отчётливо: как утихает смешанное сорванное дыхание, как мертвенно обмякает под его руками истерзанное усталое тело, как жизнь покидает каждую его клетку и так же наполняет одновременно, как грубые пальцы впиваются ему в шею, забирая последние секунды, как судорожно дергается и замирает в его руках бешеный пульс. Мертвая девушка ещё не остыла: она манит своим постепенно уходящим теплом, спокойствием и расслабленностью, её хочется облизать, а затем съесть, но он сдерживает себя. Боль наконец-то покидает его истерзанное тело, ему холодно и спокойно, кажется, что он внезапно оказался где-то далеко-далеко от этой комната и от своего убийцы. От себя. Он с трудом выходит из ненормально-расслабленного тела, лишившегося малейшей твёрдости здоровых мышц, по-звериному отряхивается, смахивая с себя пот, легко обтирается и чувствует себя как никогда переполненным жизнью. Усталость уходит из его тела, словно бы её и не было, он переполнен силой и свирепой радостью. Его рука легко тянется к стоящему рядом бокалу, он чувствует прикосновение холодной грани бокала к губам и металлический привкус крови на языке. Сытое довольство растекается под его кожей — ему снова доступен вкус, он снова жив. Мир перестаёт убивать его, перестаёт душить одним своим присутствием, а по венам растекается бурлящая энергия. Это чувство заполняет его до краёв, но он знает, что оно недолговечно — вскоре ему снова придётся повторить свой ритуал, чтобы не позволить смерти захватить власть над собой. — Эй, — гулкий звон в ушах прерывается тихим родным голосом. Уилл не торопится открывать глаза, он всё ещё помнит, какого это, когда свет причиняет нестерпимую боль, его тело ещё помнит мерзкие, грубые прикосновения. Он чувствует ласковое, осторожное прикосновение: ему слегка давят на подбородок, заставляя приподнять голову, и Грэм заторможенно осознаёт, что его обнимают. Эти руки совсем другие — не жадные, не подавляющие, они теплые и крепкие, в них безопасно. Нежные пальцы бережно гладят его по щекам, собирая слёзы, и он узнает их. Узнает его. Это Ганнибал. — Уилл? — Да, — Уилл с трудом приоткрывает рот и хрипло закашливается. Он слышит облегчённый короткий вздох рядом с собой, и чувствует прикосновение прохладного стекла к своим губам. Грэм пьёт неторопливо, маленькими глоточками, и вода приятно расслабляет пересохшее, напряженное горло. — Сколько прошло времени? — Чуть больше часа, — Ганнибал говорит негромко и мягко, но Уилл слышит его голос очень отчётливо. Он успокаивается, вслушиваясь в бархатные переливы чужого тона и расслабляется, понимая, что Лектер осторожно, но крепко держит его в своих руках. Ему почему-то сразу становится очень спокойно, будто теперь больше нечего бояться. — Я зашёл в комнату, когда услышал приглушенный стук. Ты сидел на полу, уткнувшись в свои колени и крупно дрожал, не реагировал на вопросы. У тебя не было такого раньше? — У меня не бывает припадков, — вяло протестует Уилл и, собравшись с мужеством, пытается разомкнуть веки. Это не так больно и сложно, как ожидалось, и он хлопает ресницами, смаргивая с них влагу и заново привыкая к свету. Он видит обеспокоенное лицо Ганнибала совсем рядом, и боль, страх и беспомощность окончательно пропадают. — Просто то, что я увидел, было неожиданным. — Ты в порядке? — Лектер слегка склоняет голову к плечу, внимательно наблюдая за его лицом, и Грэм легко улавливает его волнение. Это не похоже на Ганнибала. И вызывает внутри странное чувство тепла. Он не отвечает, но тянется вперёд, доверчиво утыкаясь носом в сильную шею. Лектер замирает на миг, но обнимает крепче, опустив подбородок на его макушку. Уилл закрывает глаза, расслабляясь: он чувствует жар чужого тела, его размеренное дыхание и чуть ускоренный пульс. Грэм впитывает в себя присутствие Ганнибала, заново выстраивает себя изнутри, настраиваясь на привычный жизненный ритм и привыкая к собственному телу. Он — это снова он, а не бушующая внутри пустой оболочки тьма. — Теперь — да.— За три часа —
Это сравнимо с высотой. Уилл замирает на самом краю крыши, устремив взгляд в пустоту под своими ногами, и пытается убедить самого себя в том, что всё хорошо. Что он держит всё под контролем. Но он оглушающе ясно понимает, что от смерти его отделяет один шаг — один шаг и она настигнет его, с жадным рычанием поглощая податливое тело. Костлявая рядом, она зовёт его к себе — Уилл чувствует это настолько отчётливо, что хочется заскулить. Ему стоит лишь оступиться, сдаться, и его ждёт неизбежное падение в объятия тьмы, от которой он безуспешно пытался сбежать на протяжении всей своей жизни. Она рядом: была, есть и будет, она его неотъемлемая часть, она и есть он. И никому, включая их самих, эту связь не разорвать. Уилл тешится этой мыслью. Может даже утешается. Да, он умеет притворяться нормальным. Умеет поддерживать непринуждённую повседневную беседу, как одну из тех, в которую его умело втянули, когда они с двумя Лектерами шли от места преступления до машины, чтобы разъехаться по домам. Он умеет фальшиво улыбаться так, чтобы никто не уловил этой фальши, умеет уместно кивать, и держать плечи распрямленными ровно настолько, чтобы его осанка казалась идеальной, но не искусственной. Уиллу не нравится фарс — его окружает слишком много лжи, чтобы ему хотелось становиться её частью, и поэтому он особенно ценит моменты наедине с Ганнибалом, когда может быть по-настоящему честным. Но это не отменяет того, что он может быть превосходным актёром, когда это необходимо. Уилл хорошо контролирует себя и собственное тело, иначе он попросту не смог бы оставаться в обществе: он легко меняет маски на своём лице, легко подстраивается под собеседника, если тому это нужно, легко может быть одновременно и отражением, и полной противоположностью. Уилл умеет быть удобным. Но вряд ли он этого хочет. Мысли о падении успокаивают его уставший разум. Он не думает о будущем или прошлом, о себе или о других — всё становится пустым и незначительным, и в этом есть своя, особенная прелесть. Нужно покормить и выгулять собак? Зачем? Для чего стая мертвецу? Общаться, смеяться, влюбляться и ненавидеть — зачем? Выравнивать сбившееся дыхание, успокаивать туго натягивающую упругие стенки сосудов кровь, успокаивать мечущееся в груди сердце? Зачем, если ни единая клетка его тела больше не сможет шевельнуться? Там, в душной, тёмной земле, несущей за собой покой и забытие, этого нет. Там не имеет значение память, там нет правых и виноватых, нет убийц и нет убитых, нет ничего. Лишь безмолвная, бесконечная пустота. Уилл вспоминает сорванный, задыхающийся от ужаса пульс мёртвой девушки, вспоминает пугающе-спокойный взгляд безумных глаз Николаса Бойла и тьму, запечатавшую его веки. Он смотрит вниз и думает о падении, но не испытывает и тени страха. Разве что любопытство. Удивительно, насколько всё стало бы проще, сделай он всего шаг. Растворился, потерялся, погрузился в самую пучину беспомощно мечущихся чувств и наконец вынырнул бы из них. Порой ему нравилось притворяться, что в его душе нет тьмы, что его эмпатия — отголосок разыгравшегося воображения. Сложно долго придерживаться этой мысли, зная, что она всегда рядом, куда не отворачивайся. Куда бы он не отводил взгляд, в итоге всё равно натыкался на неё, а если закрывал глаза — смотрел в самое её средоточие. Невидимая, неощутимая, неизбежно поджидающая там, где душа уязвимее всего. Знающая все слабости наперечёт, подпитывающая силы — прекрасно видящая, сколько нужно света, чтобы скрыть собственную удушающую мощь. Уилл понимает, что непозволительно расслабился, позволяя ей проникать всё глубже, переплетая их сущности слишком плотно между собой. Он не уверен, что действительно этого не хотел. По его двору неторопливо идёт давний друг — олень с ветвистыми рогами и пустыми чёрными глазницами. Он идёт неторопливо, размеренно, словно время перед судным часом, и под следами его копыт земля проваливается в пропасть, по краям которой медленно распускаются алые цветы. Его рога истекают кровью, густой, кажущейся почти чёрной в ночной полутьме, на них заботливо развешаны куски полусгнившей плоти и нераспустившиеся нежные бутоны. Они переплетаются между собой, собираясь в единый узор: на нём осколок Сорокопута, смазанный след Николаса Бойла, бусинка из ожерелья на шее Подражателя и пойманная на крючок золотая рыбка. Это Ганнибал. Уилл погружается в заботливо предложенные ему образы, цепляется за чувство тёплых рук на своей щеке, за тонкую, но искреннюю улыбку, за нежность, плещущуюся на дне чужих глаз. В эту череду воспоминаний врывается раскалённая тьма — она не разрывает их, вплетается между, становясь естественной частью, и приносит за собой истекающую кровью Марису, пронзённую оленьими рогами. В это же мгновение Уилл срывается с крыши. Не в свободном падении, как думал раньше — по ровным лестничным ступенькам, ведущим вниз, к взрытой ногами и собачьими лапами земле. Он торопится отправиться в охотничий домик Хоббсов. Он не понимает зачем и почему именно сейчас, но ему это кажется срочным и важным. Он бежит, подгоняемый стремительными, разрозненными мыслями, не разбирая дороги и направления, следующий за интуитивным предчувствием внутри, срывая дыхания и жадно ловя ртом разрезающий глотку ветер. В хрупкое деревянное сооружение он врывается яростным вестником, широко распахивая двери и пристально вглядываясь в скрытую в глубине тьму. Его сюда привела именно она. В уютных стенах, пропитанных кровью и маслом, оглушающе тихо — даже его сбитое дыхание скоро затихает. Не трещит сложенный из почерневшего от гари кирпича камин, не скрипят под ногами старые половицы, но стучат мерно густые багровые капли. — И вот ты тут, — тени на стенах вздрагивают, плавно расползаясь по углам, и одна из них мягко ступает на холодный пол, принимая человеческое обличье. — А я все ждал, когда мы сможем поговорить наедине. — Хоббс, — Уилл слегка суживает глаза, наблюдая за тем, как Сорокопут неторопливо следует ему навстречу. Он слишком часто видел его в собственном сознании, чтобы испугаться очередному появлению или, тем более, не узнать. Единственное отличие состоит в том, что это — реальность, не подсказка от тьмы или эмпатии и не воспоминание. — Зачем так формально? — чужая тень не скрывает оскала на окровавленных тонких губах. Уилл видит призрачно светящиеся бледно-голубые глаза и десять зияющих дыр, пронизывающих худое сгорбленное тело. — Можно просто Гаррет, но, пожалуйста, не Гарри — это убогое сокращение моего прекрасного имени. — Ты так не разговариваешь, — Уилл задумчиво склоняет голову к плечу, изучая Хоббса пристальным, но равнодушным взглядом. Он ничуть не изменился с их последней встречи. Неожиданная догадка смутно волнует его, заставляя мурашки пробежать вдоль загривка, но Уилл абсолютно уверен в том, что не сходит с ума: — Это больше я, чем ты. — Так ли это важно? — границы тени вздрагивают и снова плывут, принимая совсем другое обличье — теперь это Мариса. Но и в этой форме тень надолго не задерживается — на узкие женские плечи мягко стекают густые огненно-рыжие волосы, а на скрытом полумраком бледном лице двумя огнями вспыхивают изумрудно-зелёные глаза. Незнакомка улыбается почти ласково, а затем снова меняется — ведьминская зелень наполняется янтарным золотом, а затем переливается густой синевой. На Уилла будто смотрит он сам, но другой, незнакомый — с неуловимой разницей, которую не позволяют уловить постоянно плывущие очертания. Наваждение рушится, когда тень останавливается на последнем отражении — Эбигейл. — Я принимаю удобную для тебя личину, подстраиваюсь под привычный лексикон. Ты ведь сам делаешь так же, правда? Разве важно, как именно мы говорим и выглядим? Ты знаешь, что смысл имеет гораздо больше значения. — Пока наш диалог бессмысленный, — Уилл хмыкает, позволяя себе беззлобно подтрунить. Ему неожиданно спокойно здесь, наедине с той, от кого он так старательно пытался спрятаться. Тоже бессмысленно, в общем-то. — Думаешь? — тьма качает покатой головой, изгибается и легко становится на четыре лапы. Огромная собака с поджарым сильным телом и густой шерстью, чёрной, словно сама пустота. Такой она совсем привычна. Тьма подаётся вперёд, глядя на него пристальными, не по-звериному умными синими глазами — его глазами. — Кто я для тебя? Удобная собачка, охранная система и спутница по жизни одновременно? Я причина, по которой ты еще жив, дышишь и можешь ходить. Тебе не кажется странным то, как ты чувствуешь людей? — Нет, — Уилл с любопытством наблюдает за каждым её движением. Всё равно что разговаривать с отражением — он неуловимо предчувствует каждое сказанное ей слово и понимает, что она делает так же. — Ты знаешь всё, что я тебе скажу. Так зачем этот разговор? — Для честности, — тьма мягко перебирает по полу лапами, обходя его по кругу, и обнажает белоснежные зубы в весёлом оскале. Уилл чувствует невесомое прикосновение длинного хвоста к своему плечу — оно холодное и влажное, оставляющее после себя странный след, но ему не противно. — Мы тут одни, а я знаю тебя лучше всех. Можешь сказать о себе то же? Ты не ешь уже неделю, перебиваешься безвкусной пищей и размазываешь по тарелке изысканные обеденные блюда, как сегодня. Пьешь воду и чувствуешь только сокращение собственной глотки. Совсем как этот, наш последний, да? — Ты знаешь кто он? — Уилл заинтересованно оборачивается, приподняв брови. Сколько он не пытался понять, сколько не вглядывался в себя — так и не смог обьяснить то, что увидел на месте преступления. — Он-то? — тьма пренебрежительно фыркает, и отзвуки её тихого голоса бархатным эхом прокатываются по пустым стенам. Уилл чувствует в нём презрение: — Оборотень. Человек-волк, потерявший свой дом, свою стаю и своих детей. Он ищет меня, но не находит. Он ищет тебя, но не может взять запутанный след. Он ищет выход, но все глубже уходит в центр лабиринта. — Оборотень? — звучит смешно, но Уиллу не хочется смеяться. Тьма никогда не обманывала его, оставаясь кристально-откровенной в своей обнажённой сути — за это он её ценит. Она, пожалуй, самая честная его часть. — Да, но не такой, как ты, — тьма снова замирает перед ним, а затем меняет обличье, легко усаживаясь напротив. Он не может уловить черт её лица, но она чудится ему красивой. Изящной, тонкой: напоминает мать, которую он никогда не знал, и, совсем немного, отца. — Ответь мне честно, Уилл. Чего ты хочешь? — Чего я хочу? — Уилл растерянно приоткрывает рот, моргает, и находит себя в лесу. Это похоже на тот самый шаг, только не с края, а в другой мир: ему кажется, что повсюду горящие в темноте глаза и самые страшные кошмары, что между провалов чёрных теней скользят неведомые ему чудовища. Было бы ему просто ответить на такой вопрос — он не разговаривал сам с собой и не терялся потом в пространстве. Уилл пытается понять: был ли он вообще в хижине Хоббсов, но всё, что у него есть — отчётливая память о прозвучавшем в нём разговоре. Был ли он на самом деле? Когда тьма начинает говорить, она меняет всё, словно переворачивая зеркало: родной дом становится чуждым и отталкивающим, близкие люди — незнакомыми. Она путает мысли, пытает их: заставлять переоценивать себя и своё окружение, выходить из старой оболочки, чтобы принять новую — более совершенную, более прочную, более завершённую. Когда тьма начинает говорить — она действительно хочет сказать что-то очень важное. Что-то, что поможет ему принять решение. Уилл видит только один выход, и только одну дорогу: путь сам появляется под его ногами, заботливо проложенный и найденный вечной верной спутницей. Он ступает на него, вскидывает голову и резко поворачивается, сделав полный оборот на месте. В этот момент Уилл становится точкой. А затем точка становится Уиллом.— Полночь —
Николас Бойл спит. Он лежит в пустой одиночной камере, мило подложив под щеку ладошку, и сопит, смешно раздувая ноздри: его грудная клетка мерно вздымается, а сердце бьётся спокойно и немного замедленно — Уилл слышит его приглушенный стук. Ему совершенно точно не нужно, чтобы Бойл спал, поэтому он делает пару шагов по гладкому бетонному полу, присаживается за корточки и трясёт его за плечо. — Эй, — Уилл наблюдает за тем, как по спокойному лицу проходит волна недовольства: Бойл хмурит рыжеватые брови и причмокивает губами. Он настолько обычный, что это даже кажется странным. — Отстань, — Бойл отмахивается вяло и рассеянно. Уилл понимает и даже принимает это — человек спит, всё-таки, к тому же видит сон. Наверняка хороший и правильный сон, но ему сейчас куда важнее другое, поэтому он трясет его за плечо ещё раз, уже более настойчиво. — Проснись, — Уилл шепчет это в самое ухо, почти касаясь губами мочки: он знает, как резко такое вырывает из сна, когда голос тебе плохо знаком. А они раньше, в общем-то, особо не пересекались. — Ты не должен спать. — Какого черта?! — Бойл наконец просыпается, широко распахивая серо-голубые глаза, и мгновенно забивается в угол кровати, прижимая к груди колени. На его лице шок и сонная растерянность, и сейчас он не похож на Подражателя больше чем когда-либо. Уилл убеждается в этом окончательно, но ему всё ещё нужно подтверждение. И он его получит. Здесь, в камере, они заперты наедине и выхода нет — Уилл совершенно расслаблен, легко балансируя на грани реальности и погружения в своё сознания, и сейчас он здесь царь и бог. Уилл легко поводит пальцами, лишь только представляя в них приятную холодящую тяжесть ножа, и он сам появляется в его руках, послушно сплетаясь из довольной, ластящейся тьмы. Длинный и тонкий, обоюдоострый, из серебристой стали, отливающей синим в приглушённом свете камеры — он больше похож на кинжал, чем на нож, но ложится в ладонь так легко и привычно, что Уилл не имеет ничего против. Он искренне уверен, что при разговоре с человеком, в котором подозревают убийцу, следует иметь при себе что-то весомое для убеждения. — Привет, — Уилл по-собачьи склоняет голову к плечу, дружелюбно поздоровавшись. Он не испытывает к Бойлу особой ненависти или даже презрения, вообще ничего, но его слишком волнует ответ. — Извини, что разбудил, но у меня важный вопрос. Ты — Подражатель? — Какого черта, чувак, — Николас глупо хлопает ресницами, повторяясь. В глазах у него начинает проглядываться растерянная злость, и, ладно — может быть, он всё же немного раздражает. Но не слишком, поэтому Уилл сохраняет спокойствие. — Я сижу в камере для преступников, я выдержал допрос от агентов ФБР, и я, блядь, да — безусловно убил этих девушек. — Как? — Уилл смотрит внимательно, не моргая. Он отслеживает каждую эмоцию на пластичном узком лице, и легко отслеживает скрытые под его кожей чувства. Бойл растерян и зол, он опасается и, в то же время, самодовольно гордится собой. Уилл прищуривается: он понимает, что эти чувства — лишь тонкая пленка на поверхности, скрывающая то, что находится глубоко внутри. Он мог бы сорвать её прямо сейчас, добираясь до истинного беспомощного нутра, но медлит. Ему хочется услышать, что Николас сможет ему сказать. — Что? — Бойл теряется на секунду, явно не ожидая такого вопроса. Сложно его осуждать, на самом деле — мало кто на его месте остался бы спокоен и хладнокровен. Вот Ганнибал, пожалуй, самообладание не потерял бы и на минуту. И Том тоже. — Что ты чувствовал? — Уилл легко перебирает пальцами, позволяя тонкой стали танцевать между ними, оставляя за собой призрачный отсвет, но не двигается с места. Он понимает, что Николас не ответит правильно: человек перед ним даже не знает, как это — правильно, но знать и услышать — разные вещи. Уиллу хочется, чтобы свой приговор Бойл подписал сам. Николас не подводит его. Он послушно раскрывает душу, пристально следя за мелькающим кончиком ножа, и пока он говорит — в его глазах полыхает пустой триумф. В каждом его слове, в каждом взгляде — столько выпестованной, убеждённой лжи, что Уилла тошнит: но он продолжает покорно слушать о том, как Бойл убивал. Как наслаждался не только процессом убийства, чувством окровавленной плоти на своих пальцах, но и вкусом её мяса. Как мягкие, нежные волокна покрывались золотистой корочкой, шипя на сковороде, как они потом таяли на языке, оставляя за собой незабываемое послевкусие. Как он слизывал с пальцев густую, тягучую кровь и думал: надо убить ещё, ведь это так вкусно. — Какая чушь, — Уилл терпеливо дожидается конца чужого монолога и недовольно морщит нос. Что и требовалось доказать. — Ты не подражатель. Ты даже не убийца. Кто убедил тебя в обратном? Уилл гибко, одним слитным движением, поднимается с пола, делает шаг вперёд, наступая — и под его ногами земля проваливается вниз. Это странное чувство: он стоит на пустоте, и под ногами у него зияющая пропасть с кровавыми цветами по краям, но он не падает в неё. Уилл чувствует непривычную, давящую тяжесть ветвистых витых рогов на своей голове, и смеживает глаза, понимая, что сейчас в них плещется воплощенная тьма. Замерший испуганным кроликом Николас Бойл тоже видит всё это — его сердце бьётся так быстро и испуганно, что вот-вот должно остановится. Уилл приоткрывает рот, чтобы чётче прочувствовать, и глубоко вдыхает густой, терпкий запах чужого страха. Бойл так боится его сейчас, что это немного пьянит — он сейчас готов сделать и сказать всё что угодно, лишь бы только сохранить свою жизнь, и поэтому Уилл неторопливо, почти любовно смыкает пальцы на его худой шее с бешено бьющейся под тонкой бледной кожей артерией. — Не ври мне, — Уилл почти шепчет, понимая, что Бойлу сейчас даже собственное дыхание кажется оглушительным. Он не особо контролирует, что говорит: слова сами стекают с его губ и падают в звенящую тишину с оглушительным грохотом. — И помолчи, я сам всё увижу. Уилл льнёт к нему, касаясь своим лбом чужого, ловит испуганный, замерший взгляд и смотрит гораздо глубже — внутрь чужой души. Там, под слоем пыли и десятком прочнейших замков, сидит настоящий Николас Бойл. Дрожащий, полубезумный, заливающийся слезами и весь — от макушки и до кончиков пальцев — настоящее ничтожество. Уиллу отвратительно это жалкое зрелище — он кривит губы, отстраняясь, и решает, что единственное верное решение — спасти эту заблудшую душу. Нож скользит по чужому горлу легко и мягко, словно по растаявшему маслу, и Уилл ловит чужой сорванный вздох, так и не успевший перерасти в крик. Ему всегда было интересно, почему Гаррет предпочитал именно такой вид убийства, и сейчас, пожалуй, он вполне его понимал: было что-то завораживающее в том, как чужой голос превращался в хриплое, захлебывающееся бульканье, как чужие глаза заполнял панический страх и легко различимое чувство растерянности — Бойл не мог осознать, что с ним происходит. Чужое тело непослушно дергается, судорожно сжимая плечи Уилла в своих пальцах, и начинает заваливаться вперёд: Уилл заботливо ловит его в свои объятья, позволяя уткнуться искривленным лицом в своё плечо и обагрить его кровью. Так ему ещё легче прочувствовать всё: каждую судорогу непослушных мышц, каждый сдавленный хрип, каждое беспомощное вздрагивание. Кровь Бойла обжигающе-горячая и одуряюще пахнет железом, она обволакивает руки Уилл послушными перчатками, оседает на плечах и груди. Уилл ласково проводит ладонью по спутанным волосам на чужой голове, улавливая последний предсмертный хрип, и Николас мертвенно обмякает у него в руках. Жизнь уходит из него стремительно, словно вино из разбившегося сосуда, и Уиллу нравится, что он может наблюдать за тем, как вытекают последние капли. Он держит его в своих руках ещё некоторое время, позволяя чужой душе окончательно уйти, и отстраняется. Безвольное тело, лишившееся поддержки, оседает на пол с глухим влажным стуком. Николас Бойл мёртв — окончательно и бесповоротно — и убил его не Хоббс и не Подражатель, Уилл сделал это сам. Низкий, удовлетворённый вздох заставляет его грудную клетку приподняться, и Уилл прикрывает глаза, позволяя себе запомнить, как ощущается в руках тело, постепенно лишающееся жизни. Он подносит к лицу перепачканные в крови пальцы, смотрит на них некоторое время, а затем медленно проводит по ним языком, смакуя вкус. Уилл наконец вспоминает, что действительно почти ничего не ел уже больше недели, и кровь кажется ему сейчас вкуснейшим деликатесом. Он катает её на языке, негромко замычав от удовольствия, и облизывает губы, собирая с них обжигающий вкус. Услышать знакомый ошарашенный голос он не ожидает совершенно: — Уилл? — Ганнибал говорит негромко, и в его голосе совершенно ему несвойственное удивление, но это абсолютно точно он — Уилл узнает его из тысячи. Он оборачивается и удивленно вскидывает брови, всё ещё касаясь окровавленными пальцами своих губ: не то чтобы он не рад видеть Лектера, но это крайне неожиданно. Что он делает ночью в камере подозреваемого? А что здесь, собственно, делает сам Уилл? Уилл хмурит лоб, растерявшись, и сорвавшийся с губ вопрос звучит немного потерянно и беспомощно: — Ганнибал?